Жертвы Северной войны

Мари Варди в тот день устала еще с утра. Пришлось везти в больницу Виктора Шульца, которому внезапно схватило сердце. Вот уже два года Мари воевала со стариком, чтобы он пил лекарства и делал зарядку по утрам, а пенсионер по-прежнему курил, как паровоз и бочками пил пиво в деревенском кабаке. Ну и результат... Больше всего это портило Мари настроение оттого, что ведь это можно было бы и предотвратить. В таких случаях она всегда казалась самой себе неискренней, ненужной, неловкой и не умелой: не сумела, не убедила, не спасла...

На это потратилось все утро, и когда она, пыльная, усталая и грязная, вернулась в деревню, оказалось, что ее отсутствием недовольны мамаши Маринбурга, все вместе и каждая в отдельности. Оказывается, ей надо было неотлучно дежурить при клинике, на случай если с кем-то из их ненаглядных чад "в эти тяжелые времена" что-то случится. Выяснилось, что Мари такая бесчувственная, потому что у нее нет детей (матроны Маринбурга с самого ее приезда пытались сплавить ее за слесаря Майера — молодой, работящий и не пьет, самая пара для новенькой врачихи). Мари едва не нагрубила им. То есть не им, а одной, самой горластой. Но все-таки сдержалась. Нагрубишь — еще хуже будет.

Слава богу, пациентов у нее сейчас, в середине лета, практически не было. Ну так, зашли один или два привычных старика, не столько чтобы она их посмотрела, сколько чтобы она с ними поболтала. У них же это одно развлечение... Мари всех принимала и всех выслушивала. В пять часов она закрыла дверь медпункта и пошла на вторую половину дома, где жила сама. Взяла Квача и повела его на долгую прогулку в луга. Та же деревенская "общественность" в свое время подняла вой, чтобы она не пускала его без поводка на городские улицы: здешних мелких шавок он, видите ли, своим характером до икоты доводит. Ну, уж за околицей-то Мари спустила его с поводка и душу они отвели. За Мари увязались Курт, внук мельника (отец его погиб на Северной, мать умерла от болезни) и Альберт, сын участкового Вебера, — два ее самых близких здесь приятеля среди ребятни (или не столько ее, сколько Квача, как Мари подозревала). Они сейчас ходили как в воду опущенные, потому что пропала Грета, с которой оба мальчика сильно дружили, но прогулка с "докторским псом" — это было святое.

А когда они все втроем волокли упирающегося (больше в шутку, если бы уперся по-настоящему — небось всех бы троих за собой утащил) Квача назад в "медицинский садик", где он жил в огромной конуре, они еще издалека услышали крик и ор, который раздавался... да, где-то около домика участкового.

— Что это там делается? — удивилась Мари. — Альберт, у тебя глаза зорче, сбегай, погляди.

— У него зорче, а я бегаю быстрее! Я погляжу! — крикнул Курт уже на бегу. Альберт сорвался следом: "Эй! Меня попросили!"

Не успела Мари пройти и двух заборов (Квач как раз решил, что самое время поупрямиться), мальчишки вернулись. Точнее, вернулся один Альберт.

— Тетя Марихен! Тетя Марихен! — так ее прозвали дети в деревне, на местном диалекте это было такое уменьшительно-ласкательное. — Там... там такое! Там старостиха башмачок анитин нашла, а из башмачка нога торчит! А еще они все пошли Хромого Ганса бить! А папа их пытается удержать, а они не слушают! Тетя Марихен! Я должен бежать! Курт уже побежал к Хромому Гансу, предупредить его! Они же его убьют!

— Я с тобой, — Мари приняла решение быстро. — И Квач с нами. Знаешь короткий путь?

— Знаю, — Альберт от волнения совсем покраснел. — Только... — он с сомнением поглядел на Мари. — Вы за мной не угонитесь... Там холмы... а вы — тетенька...

— Да уж, не девочка, — фыркнула Мари. — Еще одно слово — и я тебя поймаю и выдеру как сидорову козу. Женщинам о возрасте не говорят, заруби себе на носу!

Мари действительно поспела, да не как-нибудь, а вполне удовлетворительно. По дороге Альберт рассказал ей все: как Анитина мама подняла шум, как и вообще вела себя как безумная, только что в пыли не валялась (а волосы на себе рвала!), как мужики все-все собрались, взяли вилы (а Куртов дед даже ружье взял) и пошли к Хромому Гансу. Убивать. Им-то ведь не докажешь, что если человек не хочет жить с себе подобными, то еще не значит, что он не виноват во всех смертных грехах. Даже в животном мире отшельничество случается.

— Отец им кричал: "Успокойтесь, успокойтесь! Нужны доказательства!" А они ему: "Какие тебе еще доказательства?! С детской костью в зубах Хромого Пидора поймать?!" — тут Альберт зажал рот. — Ой... извините, теть Марихен. Это не я, это они так говорили!

— Да уж не боись, знаю я эти слова, — усмехнулась Мари. Ее дыхание на бегу оставалось ровным. — И в твоем возрасте, думаю, побольше знала. Просто говорить их не надо. Только если уж совсем никак.

— Ага... Папа тоже так говорит... А мама говорит, что вообще говорить нельзя, никогда... тетя Марихен, а мы успеем? Они же не убьют Хромого Ганса?

— Успеем, — процедила Мари сквозь зубы. — Поднажали.

Она понятия не имела, что собирается делать. Честно говоря, как бы ни учил ее сэнсэй, все равно по-настоящему хорошо драться у нее никогда не получалось. В группе Мари была так, средненькая... Хотя сэнсэй говорил, что если бы она прикладывала чуть побольше усилий, то у нее получалось бы лучше. Но так говорила и профессор Смит, которая считала, что Мари должна пойти по научной части. А Мари никогда не понимала: как можно сосредотачиваться на чем-то одном? Жизнь ведь — она такая короткая! А успеть надо так много!

...А Анита, старостина дочка, и маленькая Грета с рыжими косичками ничего не успеют. Видимо, их жизнь кончилась, не успев даже начаться... "Не думай об этом! стиснула зубы Мари, и еще ускорила бег. — Не время сейчас... А когда время?" И может ли она что-то сделать, или не может вообще — это не важно. Потому что, в конце концов, она Клятву давала. А сейчас могут убить еще одного человека. Ни за что ни про что. Просто потому, что он показался кому-то подозрительным...

Что Хромой Ганс не виноват в исчезновениях детей — Мари знала с самого начала. Уверенность ее базировалась на том простом факте, что сами дети в его виновность не верили. Нет, Хромой Ганс не был таким уж охотником возиться с ребятишками. Он никого особенно не привечал, да и внешность у него была страшненькая — один шипастый протез вместо правой ноги чего стоил! А добряком он не был — и накричать мог, и палкой замахнуться. Поэтому ребятня к нему не липла. Вот только как-то так получилось — это произошло еще до того, как Мари сюда приехала, поэтому она в точности не знала, как, — что трое детей стали ходить к нему чаще других. Это были Курт, Альберт и Грета. Началось все, видимо с Греты, потом ее друзья-мальчишки захотели проверить, что ее там "не обижают". Ну и повадились они уходить к Гансу на несколько часов едва ли не каждый день. Чем они там занимались — Мари не знала. Один раз спросила Альберта (он был более общительный, чем вечно угрюмый Курт, и не такой стеснительный, как Грета), но он замялся, и сказал, что они пообещали Гансу ничего не говорить взрослым, потому что тогда им могут запретить к нему ходить.

— А мне можно? — спросила Мари (это было еще задолго до исчезновения Греты). — Я ведь не совсем взрослая.

— Да вы что! — удивился Альберт. — Вы же уже...

— Ну, у меня своих детей нет, — пожала плечами Мари. — И вообще... Я к вашему Гансу нормально отношусь. У меня предубеждений нет.

— А что такое предубеждение?

Мари объяснила.

Альберт неуверенно пообещал, что спросит.

Но Мари не дождалась, на следующий день она пошла к Гансу сама. Ее, на самом деле, не слишком все это волновало: неприязни деревенских к "пришельцу" она не разделяла, а ребят он явно не обижал. Просто ей было любопытно.

Мари думала, что, когда говорят, что Ганс живет в хижине в лесу — имеется в виду что-то вроде землянки, полуразвалившееся и крохотное. Оказалось — нет. На довольно симпатичной солнечной поляне, вокруг которой вплотную смыкались кронами березы, стояла крепкая на вид деревянная коробка — иначе и не назвать. Никакой архитектуры нет и в помине, просто куб из бревен. Ну и крыша сверху, но выглядит как-то неубедительно эта крыша, словно и не доделана вполне. И хозяйственных пристроек никаких нет: ни тебе хлева, ни курятника, ни овина. Дворик совсем маленький, огорожен для порядка плетнем ниже колена высотой.

Когда она пришла, Ганс не сразу ее заметил, потому что был занят: варил во дворе своей хижины что-то вонючее. В котле над костерком. Был это человек, лет, наверное, сорока пяти — не такой старый по меркам Мари. Она прикинула, что, когда он решил осесть здесь после войны, ему хорошо если тридцать было. Совсем молодой... Что же заставило его остаться в этой глуши? Может, нога?

Когда она Ганса увидела, стало ясно, за что его прозвали Хромым. Правой ноги у него не было вообще, вместо нее — автопротез, но какой-то совсем странный, таких Мари видеть не доводилось. У них в институте автопротезы изучались, но спецов из студентов не делали: нужно было просто знать, как снять излишнее напряжение мышц, боли и все такое. Мари до сих пор могла назвать восемь упражнений специальной гимнастике для тех, у кого автопротезом заменена кисть руки — таким людям приходится хуже всего, потому что автопротезы обычно очень тяжелые, а кости запястья довольно хрупкие.

Да, в том-то и дело — как бы хороши автопротезы не были, это все-таки не настоящее тело. Двигать автопротезом тяжело а следовательно, их стараются делать как можно легче. На ногу же Хромого Ганса было, даже на дилетантский взгляд Мари, наверчено слишком много металла: и шипы какие-то, и еще что-то... Выглядит, как оружие. Наверное, поэтому Ганс ходил очень неловко, в припрыжку как-то.

— Добрый день, — поздоровалась Мари. — Меня зовут Мария Варди. Я новый врач. Вот... зашла узнать, не надо ли вам чего... Все-таки один живете. В лесу...

Хромой Ганс посмотрел на нее без улыбки выцветшими глазами из-под белесых ресниц, помешал что-то щепкой в своем отвратительном котелке, и сказал на удивление мягким голосом:

— А по-моему, не за этим вы пришли, доктор Варди. Вас ведь интересует, что мы тут с ребятишками делаем, и почему они ко мне ходят, да? Курт мне рассказал, что вы подружились.

— Ну... да, — Мари слегка покраснела. — А что, в этом что-то плохое есть?..

— Плохо, что вы врете, — сказал Ганс. — Люди должны врать как можно меньше. Особенно молоденькие девочки вроде вас. Врите только ухажерам, мой вам совет. А в серьезных вещах — не надо.

Мари покраснела еще сильнее.

— А, краснеете! — усмехнулся Ганс. — Да не переживайте вы так, что я, не понимаю, что ли? Пройдемте-ка в дом, лучше, я вам все и покажу.

Мари поколебалась, а потом махнула рукой ("не убьет же, в самом деле") и зашла

Хижина Ганса оказалась на удивление большой. Не хижина, а целый сарай. Внутри было пусто и чисто. Окна, правда, почему-то располагались только под самым потолком — действительно, как в сарае (нормальное, большое окно, которое Мари видела с улицы, оказалось наглухо заколочено). В углу стояла узкая железная койка, аккуратно застеленная одеялом. Мари глазам своим не поверила — на маленькой полочке над койкой сидел самодельный плюшевый медвежонок с заплатами на правой лапе и пузике и синим бантом на шее. В другом углу огромной полупустой комнаты притулилась самодельная этажерка с книгами, и рядом с ней такой же стол (вместо ножек он покоился на двух поставленных на попа чурбаках). Стол больше напоминал верстак, но на нем сейчас лежали не столярные приспособления, а бумаги.

— Вы подойдите, подойдите к полкам, — посоветовал Ганс. — Вам все станет понятно.

Мари послушно подошла к этажерке. У нее мелькнула дурацкая мысль, что вот сейчас-то хозяин огреет ее по голове, а хладный труп спрячет в подвале. А может, еще что похуже сделает. Однако это действительно был полный идиотизм: уж настолько-то Мари в людях разбиралась.

Книг было не так много, но все же порядочно, особенно для деревни. Мари сразу вспомнила квартиру ее университетской подруги Лины. У той отец был профессором в Военной Академии, а мать школьной учительницей, и все пять роскошных комнат, занимающих целый этаж старинного здания на площади Победы, буквально тонули в книгах. Так что изобилием печатного слова Мари теперь не удивишь... это в приюте она готова была, открыв рот, таращиться на каждую полку, где стояло больше пяти изданий.... (библиотека — это другое дело, в библиотеке книг и должно быть много, а дома у кого-то — это уже из ряда вон).

Удивляло другое. Среди книг был только один роман — очень истрепанный томик Сэмюэля Клеменса "Мальчишки из Питерсбурга". Мари сама им в детстве зачитывалась... Правда, у них в приютской библиотеке была новенькая книжка. С глянцевыми страницами и цветными картинками, а не этот... реликт. Чуть ли не первоиздание.

Все остальные книги оказались совершенно непонятными. Мари считала себя более или менее грамотным человеком, но это... Видавшая виды Э. Гамильтон "Субпространсвенные трансмутации", средней старости Н. Трингам "О взаимопереходящих свойствах жидких и твердокристаллических сред", совсем рассыпающаяся Б. Челлини2 "О естестве", и новенькая, даже суперобложка сохранилась, "Проблемы нематериальной трансмутации и некоторые аспекты правила равноценного обмена" Э. и А. Элриков. На корешке стоял год издания — 1930. Ого, стало быть, Хромой Ганс в этой глуши даже книги умудряется как-то получать. В общем, полная абракадабра... Хотя... равноценный обмен... что-то такое она слышала... как будто на каком-то спецкурсе... да и фамилия "Трингам" показалась смутно знакомой. Что-то там было в курсе об отравляющих веществах... Ах да, точно! Доктор Трингам — так звали приглашенного специалиста, который читал у них курс лекций по искусственным токсинам. Только того звали не на Н... Или на Н... Нет, стой, стой, сейчас вспомню... Рассел Трингам, вот как его звали! Половина девчонок на курсе в него влюбилась, а потом выяснилось, что он женат... Но это ведь не книги по медицине... А по какой же науке?.. Трансмутация... превращения веществ... что-то она такое слышала, причем слышала часто, да только в голову не брала... ну-ка, вспомни...

— Алхимия, — вдруг сказала она вслух. — Это книги по алхимии. Так вы алхимик?

— А разве вам не сказали? — тихо спросил Хромой Ганс. — Я думал, по всей деревне сплетничают, что я был государственным алхимиком и служил во Втором Специальном, да потом меня выставили за какой-то страшный грех.

— Я не слышала... — сказала Мари. — Знаете, я не люблю сплетен...

— А Альберт сказал, что вы все время разговариваете с деревенскими стариками.

Мари снова покраснела — оставалось только радоваться, что при ее смуглой коже это не так заметно.

— Конечно, я с ними разговариваю! — сказала она почти сердито. — Стариков вообще много одиноких... Я с ними не поговорю, никто не поговорит... А им, может, только этого и надо. Силы еще есть, а одиночество давит! Ведь каково это, сидеть в своем ухоженном садике в кресле-качалке, и знать, что ни одной живой душе ты по-настоящему не нужен?

— Да, действительно, каково? — хмыкнул Хромой Ганс.

— Извините... — Мари смешалась.

— Не за что, доктор... Вы ведь такая же, как я. Поэтому и работаете так остервенело. И ребятишки к вам тянутся, — добавил он невпопад. — Ничего, у вас все будет хорошо. У вас глаза хорошие, это видно. Ну ладно... хотели вы знать, зачем эта троица ко мне бегает?.. алхимии я их учу потихоньку. Вот не думал, не гадал, что буду кого-то учить когда-нибудь... Грета, конечно, самая способная, да и Альберт... Курт — тот сорванец большой, зато упорный. Но тоже может выйти толк. Родители, понятное дело, не захотели бы, чтобы я их учил. Поэтому и тайна.

— .Спасибо, что сказали, — Мари протянула руку для пожатия. — Извините меня... за подозрения и за все. Хотя я вас и так сильно не подозревала.

— Да это тоже видно, — Ганс снова улыбнулся углом рта. Осторожно пожал протянутую руку (его собственные ладони были очень сильные). — А то оставайтесь... Сейчас котелок закипит, чаем угощу.

Кажется, на лице Мари явственно отразился ужас.

— Да не волнуйтесь вы, в котелке клей! — расхохотался он. — Взвар! А чай я отдельно заварю, в чайнике... Мне ребята за чаем в лавку бегают. Ходить-то тяжело, честно говоря, с этаким... агрегатом..

Мари хотела спросить у него уже, почему у него такой странный автопротез и почему у государственного алхимика (пусть даже бывшего!) не хватило денег на нормальный, но прикусила язык.

— Хотите спросить, откуда она у меня? — проницательно заметил Ганс. — Ну что ж, может и расскажу... но не сейчас.

Мари, действительно, заходила к нему еще несколько раз — и одна, и с Квачем. Хромой Ганс ей нравился. Был он нелюдим, мог предложить ей чаю, а мог и прогнать. Еще он иногда заговаривал о чем-то странном. И если что-то ему не нравилось, он сразу начинал ругаться и громко орать (Мари видела однажды, как он наорал на Курта и Альберта — те, впрочем, особого внимания не обратили). Но Мари чувствовала, что все это наносное. От тяжелой жизни, от каких-то ударов судьбы...

Понемногу Хромой Ганс рассказал ей кое-что о себе. В молодости он служил в армии, подавал большие надежды, успел дослужиться до капитана. Государственным алхимиком не был — пытался несколько раз пройти экзамен, да все никак не получалось. Зато у него была жена. Детей вот Бог не дал, хотя жена очень хотела (он сам был к этому скорее равнодушен). А потом, за два года до Северной Войны, во время Странного Мятежа, он был с теми, кто до конца сохранял верность фюреру Брэдли — потому что если менять фюреров каждый день, то это просто анархия будет.

Во время мятежа Мари было семь лет, поэтому она толком не помнила обстоятельств того дела (а в школе им современную историю вычитывали хреново, махнули на нее рукой под конце четверти... в университете же был зачет, а не экзамен), но на всякий случай с Гансом согласилась.

К счастью, гражданский парламент объявил амнистию всем участникам, кроме нескольких генералов-приближенных фюрера, и никаких служебных последствий это для Ганса не повлекло. Хуже другое: во время мятежа его сильно ранили в ногу, и ногу пришлось отнять. Пока он валялся в госпитале, он уже думал, что придется переквалифицироваться в кабинетные работники — знакомые в аппарате были, обещали помочь, — потому что денег на автопротез у него не было, а с обычным что из него за солдат... да и к автопротезу надо еще привыкнуть.

Так или иначе, грянул вдруг новый совместный проект армии и какого-то гражданского предпринимателя (хотя вроде бы тоже бывшего военного), Армстронга. Многие части этого проекта были засекречены, но одну, напротив, если и не рекламировали широко, то, во всяком случае, сообщили всем заинтересованным лицам: некоторым военным (по их согласию, конечно) вживлялись за счет охранки автопротезы, и они могли нести службу по-прежнему. Только вот автопротезы были особые: с оружием... Так что никакой тебе штабной работы, чтоб государственные деньги зря не пропали! В шутку они прозвали этот проект "инвалиды на передовой". Однако автопротезы по нему получили многие, в том числе и Ганс.

— А пока валялся в госпитале, — рассказывал он, — делать было нечего, так что я читал книжки разные... И вот, когда я наконец выписался, я сразу подал прошение, чтобы мне разрешили держать экзамен на государственного алхимика. И на сей раз я его сдал... Тем более, что и война началась, прием облегчили... Полным-полно недоучек оказалось. Потом, кстати, после войны на переаттестации многие вылетели в так называемые "почетные": пенсия у них побольше, чем у обычных офицеров, но и только... Может, и я вылетел бы... Да только меня еще до окончательной демобилизации вышибли.

— Не хотите, не говорите, — быстро сказала Мари.

— Да ладно... чего уж там... В общем, во время войны жена моя сначала в Столице жила. А однажды приехала меня навесить. Вообще-то, это не полагалось, но... — Ганс чуть беспомощно улыбнулся. — Молли никто был не указ. И... заболела гадостью какой-то. Чем только у нас на фронте не болели. Положили ее в больницу, а там какие-то осложнения начались, а лечили сами знаете как... — Мари кивнула, потому что действительно знала: после смерти родителей у нее началась нервная горячка, и она тоже несколько недель провалялась в больнице. — В общем, она умерла... Я прямо как с катушек слетел. Места себе не находил. Ну и... не додумался ничего лучше, как попытаться ее оживить.

— Человеческая трансмутация? — Мари наморщила лоб. — Это же преступление!

— Да, — он кивнул.— Но я готов был понести любое наказание, если Молли снова будет со мной. Я все бы отдал... все, что угодно... — он на миг задумался. — Но... не судьба. В общем, мне, можно сказать, повезло... — он хмыкнул. — Я как-то напился, и... ну, не то что разболтал о своих намерениях, а так, намек дал. Один мой сослуживец услыхал и донес куда следует. И было бы мне совсем туго, если бы офицеры, которые расследовали дело, мне не посочувствовали. Они совсем отмазать меня не смогли, но помогли представить дело так, как будто я просто свихнулся и занимался всякой чушью... Поэтому меня не посадили. Просто вышибли... И даже пенсию небольшую платят, — он скривился. — Ну а... мне эти парни рассказали по секрету... за чаем, как сейчас помню. Знаете, Мари, обычно самые страшные вещи говорят за бутылкой, но они вообще алкоголя не употребляли... это на войне-то!.. Короче, на самом деле я очень близок был к успеху. И если бы я попробовал, у меня могло бы получиться.

— Но тогда почему... — Мари не договорила. А у самой мелькнуло в голове: "Неужели возможно?! Мама... папа..."

— Почему я все-таки не попробовал? — Ганс внимательно посмотрел на нее своими бесцветными, опаленными глазами. — Потому что они рассказали мне, какова цена... и какова награда... помните, как там, у классика: "Бывает ли награда хуже ада?" Если бы это требовало моей смерти, меня бы это не остановило: Молли в тысячу раз больше заслуживала жить, чем я. А мне все равно жизнь без нее была не в жизнь. Но потому и запрещена человеческая алхимия, что, даже если обменяешь жизнь на жизнь, все равно не получишь ничего... В лучшем случае выйдет монстр. Вы смотрели "Франкенштейна"? Такая вот страшная арифметика.

— Почему же об этом никогда не говорят?

— Потому что все равно найдутся идиоты, которые все равно решат, что у них получится или что для них закон не писан. Проще совсем о человеческой алхимии не упоминать... во всяком случае, до сих пор так считали. Я с этой точкой зрения не согласен. Замалчивание ведет только к ненужным жертвам. И те офицеры тоже так не считали. Рассказывать теорию, конечно, не стоит. Но о последствиях люди знать должны... Кстати, они потом даже сумели свои исследования частично обнародовать. При фюрерах Брэдли или Амато их бы за это посадили, а книгу бы изъяли из печати, как пить дать, но сейчас времена не те.

— Какую книгу? — не поняла Мари.

— Они книгу написали. Широко известна в узких кругах, что называется. Формулы не излагают, само собой, а вот некоторые теоретические выкладки, из которых следует сама плачевность опыта — вполне... Да вот она, мне ее друзья прислали из Столицы. Та, что в суперобложке.

Это, конечно, была "Проблемы нематериальной трансмутации и некоторые аспекты правила равноценного обмена" Элриков. Мари эту книгу еще в первый раз запомнила: чтобы родственники вместе писали художественные произведения, она встречала (да вот Дюма взять), а научные труды — нет.

— Отец и сын, что ли? — удивилась она. — Фамилии одинаковые.

— Почему? — удивился в свою очередь он. — Братья... Я же говорю, вместе со мной служили во время войны. Правильные парни. Хоть и пацаны совсем. Да ты почитай, если хочешь. Интересная книжка, и язык легкий. Понятна и не специалисту, а никаких тайн они не выдают. Осторожничают. И правильно, так и надо осторожничать. Дело-то не просто так, тут человеческие жизни завязаны.

Мари тогда, естественно, отказалась. Алхимия ее совершенно не интересовала. В школе Мари считала (и совершенно справедливо), что у нее просто на это мозгов не хватает. Пробовала она как-то одну книжку почитать, для начинающих, и сразу запуталась. Ей стало немного интересно, когда об этом заговорил Хромой Ганс — просто чтобы понять его — но вообще ей самой, Мари Варди, алхимия сроду была не нужна. Ну совершенно. И на том, о чем он рассказывал — на человеческой трансмутации и всем тому подобном — лежал какой-то странный оттенок... гадливости, что ли? Чего-то излишнего. Без чего в человеческой жизни можно обойтись. Мари не верила в Бога, но если бы ее как-то попросили бы объяснить понятие "грех", она, пожалуй, сказала бы, что вот эти самые штучки с оживлением мертвецов больше всего в понятие "грех" вписываются. Ну не должен человек вмешиваться в такие вопросы. Не место ему тан. Как лягушке не место под камнем в пустыне. Лягушка все-таки не ящерица, у нее и хвоста нет.

Ну вот, теперь Гансу угрожала опасность. Мари не смогла помочь ему в прошлые два раза, когда деревенские явились к нему с обыском, а второй раз даже избили его. Она ни о чем не знала, только потом Альберт и Курт ей сказали. Сейчас Мари твердо намеревалась что-то сделать. Она понятия не имела, как собирается помогать, но и не помочь было тоже нельзя. Деревенские были настроены всерьез, она это знала. Могут и убить. А что? Очень даже запросто. Только вот детей этим не вернешь, потому что Ганс, конечно же, не знает, где дети. Знал бы — уж точно сам нашел. Или ее бы позвал.

Мари понимала, что, стоит ей вступиться за Ганса, как и ее не пожалеют. Хоть она и женщина, и врач, и много сделала здесь, но все-таки человек чужой. Пришлый. И с женщинами местными не поладила. Поэтому вполне может быть, что ее тоже прибьют и там же закопают. И когда наконец прибудет уполномоченный из Столицы для расследования, или даже целый отряд, которого ждут с минуты на минуту, ох и много пота придется им пролить, чтобы установить истину! Только вот Мари уже не будет. Ляжет она в сырую землю, под каким-нибудь неприметным холмиком, и концов не найти, и никто даже на ней не установит камень с именем и скупыми цифрами 1909-1934... Стоп, хватит! Отставить истерику! Может, все еще обойдется. И Квач с ней... Квач ее в обиду не даст, верно, псина?

Квач гавкнул, будто услышал ее мысли... Да нет, не мысли он услышал! Просто добрались они до места, наконец. До дома Ганса. И хозяин вышел им навстречу... если это можно назвать шагом. Он не шел, а скорее ковылял. В прошлый раз кто-то врезал ему под ребра, и он теперь ходил, согнувшись. Мари прописала ему компресс и показала, как делать, но она не была уверена, что он выполняет хоть какие-то ее предписания.

— Ганс! — крикнула Мари еще издалека. — Ганс, уходите, быстро! Они нашли совершенно ужасную вещь! Они будут вас убивать!

— Спасибо, доктор, — Ганс улыбался. Весьма мрачно, но улыбался. — Меня уже предупредили.

Вслед за ним из дома вышел Курт. Он чуть не плакал.

— Я уговаривал его! — воскликнул, обычно такой гордый, мальчишка. — Уже всяко уговаривал! А он не идет! Ну никак!

— Дом бросать? — усмехнулся Ганс. — В прошлый раз еле смог книги после этих варваров восстановить. И куда я, к чертям собачьим, пойду, когда Грета пропала и непонятно где? В жизни от всякой паскуды не бегал.

— Курт, Альберт, уходите, — сказала Мари. — Нечего вам присутствовать.

— Ни за что! — воскликнул Курт.

— Извините, но ни в коем случае, — интеллигентно произнес Альберт.

— Уходите, быстро! — сурово крикнула Мари. — Ну! Все, шутки кончились! Вы думаете, вы нам чем-то способны помочь против ваших деревенских?!

— Там же дедушка! — неуверенно возразил Курт. — И Альбертов папа... и гретин дядя.

— Вот как раз потому, что это твой дедушка, и Гретин дядя, они нас не пощадят! — воскликнула Мари. — Ты понимаешь, тупая ты башка, что это долг наш, взрослых, защищать детей! И что если мы не можем его выполнить...

— Защищать, а не обзываться! — набычился Курт. — И вообще...

— Вы не хотите, чтобы мы видели, как вас будут убивать? — спросил Альберт, и от этого тихого голоса Мари бросило в дрожь.

Блин, детишки смышленые не по годам!

И тут Квач подобрался и зарычал на мальчишек. Как будто понял что-то.

— Вот! Даже Квач понимает! А ну-ка, брысь! — сурово сказала Мари. — А то влетит вам от родственников.

— От отца не влетит! Он тоже считает, что Ганс не виноват! — возразил Альберт.

— А мне пускай влетает, — Курт тряхнул темной челкой. — Я уже деду говорил: если он меня пальцем тронет, я из дома сбегу! Уйду в Столицу, и стану знаменитым! Как Стальной алхимик!

— Это что еще за глупости?! — вскричал Ганс.

— Это кто еще такой?! — вскричала Мари одновременно с ним.

Но ответить мальчишки не успели. Потому что Квач зарычал опять, и стало понятно, что это не на мальчишек, а на появившихся людей. Шли они громко, даже удивительно было, как в пылу спора Мари и Ганс не заметили их раньше. Да... все верно. Практически весь мужской состав деревни. С вилами и факелами — уже начинало темнеть. Распаленные, напряженные лица, яростные глаза...

Они обступили полянку, высоко подняв факелы. Маленький пятачок земли, на котором стояли пожилой инвалид, женщина, собака и двое пацанов.

— Курт, хулиган ты эдакий, ты чего тут делаешь?! — воскликнул мельник. Был это высокий тощий старик с орлиным носом, ничуть не похожий на крепенького, коренастого Курта. — Иди сюда, щас же!

— Не-а, не пойду! — храбро крикнул Курт, только голос сорвался. — Вы Хромого Ганса будете убивать!

Мельник только поморщился брезгливо.

— Иди сюда, получишь ты у меня, — сухо сказал он. — И дружок твой пусть тоже идет.

— Действительно, мальчики, идите, — взял слово староста. Тоже в первых рядах, тоже глаза горят... действительно, ведь это башмачок его дочери нашли. Если мальчишки не врут. А с чего бы им врать?

— И вы идите, фройляйн Варди, — добавил он. — Не знаю уж, как вы здесь оказались, но...

Вот он, момент истины, Мари! Теперь еще можно уйти...спрятаться за спинами, и не знать, не чувствовать, не видеть... и остаться живой.

Квач тихо зарычал, приподнял верхнюю губу. "Тихо, тихо мой хороший, — сказала Мари вполголоса, машинально. — Рано пока... подожди чуть-чуть". Может быть, еще удастся договориться...

— Я здесь оказалась, потому что я, как врач, не могу спокойно смотреть, как люди нападают на беззащитного и невиновного! — воскликнула она. — Вы бы хоть улики предъявили!

Получилось, кажется, выспренно и неискренне. Да и голос у нее сорвался. Но... но что еще сказать-то? Книг она читала мало, все больше по специальности, юридической наукой вообще никогда не интересовалась. Откуда ей знать, что говорят адвокаты?! А страшно-то как, страшно... ведь эти люди еще недавно с ней на улицах раскланивались. И почему у них такие ужасные лица? Да, они разгневаны и напуганы, они бояться за участь детей, и их терзает ярая ненависть к тому, кто мог сделать что-то плохое с Анитой и Гретой и мальчиками. Но ведь Мари тоже мучают все эти чувства! А она не собирается ломать и крушить все подряд только потому, что подозревает кого-то. Так просто нельзя поступать. И она будет сильной. Она даже в приюте не трусила, когда девчонки хотели побить всей спальней...

Правда, девчонки не бросались всем скопом. Выходили по одной. И Мари, тогда, помнится, отделала всех... Последняя расквасила ей нос, но и только. Кит все равно сказал, что она будет "его девочкой", даже несмотря на нос. Он сказал, ему нужна была сильная...

Мари внутренне улыбнулась воспоминаниям своего несчастливого детства. И встала в боевую стойку.

— Будете убивать его — убивайте и меня! — крикнула она.

"Ну, пацанов-то они пощадят", — успела она подумать.

Кажется, мужчины заколебались. По крайней мере, какая-то тень сомнения появилась на лицах. Может быть, все еще и обойдется... Главное, не думать много. Надо войти в такое спокойное умиротворенное состояние, все видеть, все чувствовать, все замечать... как учил Тренер.

— Ведьма! — сквозь ряд протолкалась высокая, растрепанная женщина в пыльном платье. Глаза ее безумно горели, и Мари даже не сразу узнала фрау Лауген, жену старосты. В руках она держала что-то страшное... ну да, детскую ножку, обутую в кокетливый башмачок. Недавно в лавке у молочника фрау Лауген как раз хвасталась кумушкам, что муж привез из Столицы такие обеим дочкам: старшей Кирхен и младшенькой Аните. — Ведьма! Ты с ним заодно выходит! Может быть, ты наших детей и сгубила! Аниточку мою! Доченьку! — она завопила последнее слово с надрывом, и толпа мужчин расступилась вокруг нее. А Мари почувствовала, как все это страшно... неправдоподобно страшно. И темнее уже... То, что темнело, казалось почему-то особенно жутким. Словно днем было бы легче.

— Выходит, сначала я просидела две ночи рядом с Анитой, пытаясь сбить дифтерит, а потом заманила в лес и отрезала ногу, да?! — крикнула Мари. — Ну, значит так оно и было! Давай, давай, хочешь моей крови, женщина?!

Мари знала, что она говорит неправильно. Знала, что нельзя провоцировать толпу, иначе лавина страшных лиц, и горечи, и злобы обрушится на нее... вот толпа уже покачнулась, и люди... это будет страшно. Это будет страшнее, чем погибать под завалом, где не вздохнуть.

"Устала я, — подумала Мари. — День был суматошный. Поспать бы сейчас".

Смерть ее почему-то не пугала. Ганса было жалко. Вот уж человек невезучий... И Квача. Это ли симпатичные цивилизованные селяне середины двадцатого века?.. Как они потом друг другу в глаза смотреть будут?..

А может, до смерти не убьют? Может, всего только покалечат?..

Ага, "всего только"...

— Тогда уж убивайте меня, — произнес спокойный, уверенный и приятный голос. — Убивайте-убивайте. А потом ждите в гости все управление МЧС с министром во главе.

Спокойно, словно клипер бушующее море, плечом вперед, толпу рассек человек. Сделал несколько шагов по поляне, встал рядом с Мари. Был он высоким, хотя и не великаном. Просто высоким. Длинные светлые волосы собраны в хвост на затылке. Короткая светлая бородка аккуратно подстрижена. Очки-половинки слегка поблескивают в свете факелов. Лицо приятное, даже очень. Славное. Мужественное такое. Раньше Мари думала, что настолько приятные лица бывают только у ведущих киноактеров в каких-нибудь "производственных романах" (вот только длинные волосы эти актеры редко носят, да и очки), в жизни и не гадала увидеть. А вот... довелось. Взгляд карих глаз поверх стеклышек — он только очень быстро скользнул ими по Мари, но она успела уловить их выражение — девушку поразил. Там была твердость, спокойная решимость, и в то же время легкая тень тщательно подавляемого испуга... успела мелькнуть в них и какая-то доля теплоты и участия, как будто он умудрился сказать: "Не бойтесь, фройляйн, все будет хорошо". Мари даже показалось, что она услышала эти слова.

Ах нет, точно услышала: он их вслух произнес.

Откуда он взялся?.. Она его никогда раньше не видела в деревне... Но держится очень уверенно.

— Ты кто такой?! — злобно воскликнул мельник. — Еще один заступала?!

— Альфонс Элрик, специальный инспектор МЧС по особо серьезным происшествиям к вашим услугам, — мягко, очень вежливо произнес человек. — Пока, знаете ли, не вижу никаких особых показаний к суду Линча. Тем более, что он, по законам Аместрис, вообще-то запрещен.

"Элрик" — фамилия толкнулась в голову Мари чем-то страшно знакомым, но она не смогла вспомнить, где она ее раньше слышала.

— Инспектор? — недоверчиво воскликнул староста. — Из Столицы?

— Оттуда, оттуда, — весьма дружелюбно произнес человек. — И, смею заметить, министерству не понравится, если его Чрезвычайных Инспекторов будут чуть что избивать.

— Не верьте ему! — вдруг громко крикнул Отто, водитель. — Я его до деревни довозил! Он статистик какой-то, еще расспрашивал про Ганса! Он в одним с ним полку служил, во Втором Специальном! Все они одной ниточкой вязаны!

И старостина жена, словно по сигналу, с диким воем кинулась на них.

...Старостиха напала как раз на инспектора. Он как-то ловко провернул ее мимо себя и буквально уложил на землю, очень мягко. Мари еще успела это увидеть, потому что на нее как раз напал мельник с вилами. Она успела поймать его вилы и крутануть вокруг себя — сделала именно так, как учили на тренировках. Попыталась ударить, но Курт вцепился в деда с воплем: "Не тронь Марихен!", и она промахнулась. А тут на нее налетел еще кто-то, она даже не разобрала, кто. С косой. Мари рубанула по косе ребром ладони, и даже не успела удивиться, что палка разлетелась на два куска — такое у нее обычно не получалось. От страха вышло, по всей вероятности. А потом она неловко крутнулась на пятке, и полетела в траву, успев подумать: "Ну все!"

Не все. Альберт схватил ее за плечи, закричал "Марихен, поднимайтесь!" Лаял Квач. А в голове у Мари все смешалось...

— Прекратить! — яростный крик взметнулся над поляной. Это кричал инспектор Элрик. Чуть расставив ноги и согнув их в коленях, он стоял между Мари, Хромым Гансом и деревенскими — защищал. В руке у него были отобранные уже у кого-то вилы, по щеке текла кровь, и казался он сейчас почему-то страшным.

— Всем хватит! — крикнул он снова. — Хватит слушать истеричную, убитую горем женщину! Я — действительно чрезвычайный инспектор Элрик!

— Он действительно инспектор! — теперь на поляну из последних рядов, тяжело дыша, пробился толстенький сержант Вебер. Сержант тяжело дышал, одежда его была в грязи, словно он несколько раз падал. — Он...действительно... инспектор...

— Но я и впрямь представился статистиком, — уже очень спокойно сказал инспектор, — чтобы панику не возбуждать раньше времени. Я действительно служил когда-то во Втором Специальном. Но полк большой, и господина Ганса Шульмана я встречал только по служебным делам. Однако если вы сомневаетесь в моей объективности, можете послать запрос. Вам пришлют нового инспектора. Через несколько дней, — он мрачно улыбнулся. — А я, разумеется, составлю отчет. Подробнейший.

Люди молчали. Люди опускали вилы. Люди сжимали кулаки и отводили глаза.

— Вы можете не волноваться, — вновь повысил голос инспектор. — Если Ганс Шульман, он же Хромой Ганс, действительно повинен в этом ужасном преступлении, то он понесет справедливое наказание. В этом вы можете быть уверены. Я слов на ветер не бросаю.

— А откуда мы тебя знаем? — спросил кто-то.

Но это уже было просто так.

Фрау Лауген сидела на земле и рыдала. Башмачок она из рук так и не выпустила. К ней подошел муж, обнял за плечи и повел домой. Мари подумала, что, вообще-то, ей надо подойти к ним и посоветовать им какие-то капли... ну хоть пустырник... И отобрать ногу, и похоронить, что ли... А потом решила, что это ни к чему. Да и меньше всего ей сейчас хотелось с ними заговаривать.

Люди расходились. В тишине особенно звонко прозвучал подзатыльник, который Франц Вебер дал сыну Альберту. Мельник с внуком уходили вместе, не глядя друг на друга. Людям было стыдно.

— Ну, вот, опять вы, — хрипло сказал Хромой Ганс. — Снова меня спасаете, майор Элрик...

— Я ушел с действительной, — покачал он головой.

— Все равно, майор. Спасибо вам.

У Ганса были глаза как у узника, которого помиловали перед эшафотом — заменили повешение на пожизненное заключение.

— До настоящего "Спасибо" еще далеко, — грустно сказал инспектор-майор. — Надо в самом деле выяснить, что с детьми происходит. Сами-то вы что думаете?

— Я? — Ганс снова закашлялся. — Я ничего не думаю... Грета ко мне ходила. А потом перестала ходить. Я ничего не знаю. Про этих двух других мальчишек, Петера и Михаэля, я вообще... ни сном ни духом. Видел их, может, раза два. Они меня дразнили, когда я в лавку ходил. А те, которые в соседней деревне утонули... вообще ни разу в жизни...

Он схватился за грудь и согнулся пополам.

— Что с вами? — Мари попыталась взять его за плечо и почувствовала, что у нее дрожат руки. — Вы в порядке?

— Практически, — хрипло сказал Ганс. — Это пройдет. Вы не волнуйтесь, Мари. Идите. Надо вам перевязать майора... щеку зашить. И с ногой у него что-то.

— С ногой пустяки, — возразил майор. — Очки они разбили... вот это плохо. Это мне девочки подарили. А с ногой я сам виноват. Совсем драться разучился.

— Вы не разучились драться, — сказала Мари. Сказала правду, ибо она вспомнила, что видела это. — Вы начали наносить очень сильный удар, но в последний момент сдержались, потому что это был мельник, а он старик. Зря. Мельник еще крепкий.

— Может быть, и зря, — согласился майор Элрик. — Но, знаете, как-то не привык воевать с гражданскими. Да и с военными что-то не очень.

Он улыбнулся почти беспомощно.

И Мари почувствовала что-то странное в сердце. Захотелось, чтобы он улыбнулся не просто так, а конкретно ей.

Мари прикрикнула на себя. Сейчас не время таять от каждой мужской улыбки. Сейчас время... время работать...

Хромой Ганс скрылся в доме.

Мари нерешительно направилась за ним.

— Не пущу! — раздался грозный окрик из-за двери. — Мари, даже тебя не пущу! А Майора Элрика и подавно! Мне надо побыть одному! Слышите?! Что такого странного, что старику надо побыть одному?!

В лесу почти совсем стемнело. Синие, длинные влажные тени легли на мокрую траву. Воздух был серовато-голубой, очень густой и красивый. Когда все стихло, стало слышно, как поют сверчки и квакают где-то недалеко лягушки. А вообще лес был тих, только листья шелестели.

— Возможно, сегодня соловей запоет, — невпопад сказала Мари.

— Я соскучился по соловью, — в тон ей заметил инспектор с окровавленной физиономией. — Сто лет дома не был.

— Майор, шли бы вы в самом деле к доктору, — со вздохом сказал Франц Вебер. — Она вас перевяжет...

— Да, думаю, это необходимо, — он провел рукой по лицу, поморщился и с некоторым удивлением посмотрел на кровь на ладони. А потом добавил невпопад, но с чувством. — Боже, как хорошо, что моего брата здесь нет!

— Угу, — подтвердил Вебер со вздохом. — Жертвы были бы, это точно. А так все практически обошлось. Спасибо вам большое, майор.

— Не за что, Франц. Это моя работа.

— Пойдемте уже, — сказала Мари, которой надоели все эти разговоры. Мужчинам дай волю, и они будут болтать до посинения. Или уж по крайней мере до того, пока не взойдет луна.

Они шли домой через холм. Инспектор и Вебер обсуждали похищения, Альберт тоже иногда вставлял словечко в разговор. Мари шла впереди, вела на поводке грустно поскуливающего Квача (он не вступил в драку с самого начала, испугался вил, и теперь тяжело переживал свою трусость) и старалась, чтобы плечи у нее не дрожали. Ей не верилось, что все произошло по-настоящему... И все-таки оно произошло.

Как же она устала...

А еще несколько дней назад все было так прекрасно... Скорей бы нашлись эти дети...

Почему-то Мари была уверена, что инспектор найдет.