Мягкая пыль лежит на дороге тонким ковром. Ей припорошены лужи. Двадцать шагов — и я дома. И тут до меня доносятся громкие возгласы.
— Степан, ты прости, Степан! — с надрывом кричит незнакомый голос.
— Вон, сволочь пошёл! — свирепо орет дед.
Все верно. Ему, похоже, не до меня. Сторонюсь, отхожу к забору.
Пьяный мужик в расхристанном пиджаке, спотыкаясь, летит на дорогу. Поднимается, падает на колени.
— Ты бей меня, бей, только прости!
— Сволочь! Какая же ты сволочь! — дед толкает его прочь от двора и почему-то плачет.
Вот тут моя память ошиблась. Этот случай я помню, даже знаю, что сейчас происходит. Человек, который стоит на коленях — бывший полицай, недавно досидевший свой срок. Когда-то он выдал немцам мою бабушку. Сказал, что её муж коммунист, бывший председатель колхоза и воюет сейчас в Красной Армии.
А потом моя мама и бабушка прятались у людей в погребах до самого конца оккупации.
В прошлый раз я видел все это, стоя в проёме распахнутой настежь калитки. А теперь мне её не открыть...
Я присел на бревно, лежащее у забора, которое было у нас вместо скамейки и засопел от обиды. Не такой я представлял эту встречу, нет, не такой. Лепеха узнал, дядя Ваня узнал, Культя поздоровался, а дед прошагал мимо. И бабушка хороша!— слышит же, как Мухтар разрывается? Хоть бы вышла, проведала, кто там? Полвека считай, не виделись! Так нет, возится со своими борщами...
И тут мне реально жрать захотелось. Так захотелось, что хоть криком кричи. Только я это желание в себе придавил. Пожрать я и в больнице успею, когда в лица родные напоследок взгляну.
А над головой листочки трепещут. Яблоня "белый налив" роняет излишки плодов. Два воробья сорвались с дерева на дорогу. Волтузят друг дружку, как оглашенные — бабу не поделили.
Тут слышу — мой дед возвращается. Шоркает чёботами, как я поутру. Увидел меня, рядом присел. Ну думаю, сейчас что-нибудь скажет. А он только хмыкнул, да за цигаркой полез. Такая вот, лирика. А что ему? Он наверно, в прошедшем времени, где видит меня каждый день. Эка диковина — внук. И ведь не скажешь, типа того, что я, мол, сейчас помираю, что попрощаться пришёл. Да что там слова? Просто сидеть рядом — это уже счастье. Пахнет от него дымом костра, жареными семечками и табаком. Настоящим табаком, а не разным говном в пачках по сто рублей.
Любил я смотреть, как дед курит. Он тогда "Любительские" предпочитал. Выбьет из пачки одну, постучит мундштуком по ногтю, разомнёт между пальцами, ещё постучит. И все это степенно, не торопясь. Потом достаёт серники. Чиркнет, прикурит, пыхнет два раза — и тоненькой струйкой дыма гасит горящую спичку.
Сколько ему осталось? А это, в зависимости от того, сколько сейчас мне. Он умрёт летом, когда я окончу школу, и уеду в Ленинград с направлением. Буду сдавать экзамены в училище имени Фрунзе, потом в Институт Водного транспорта, а поступлю в мореходку. Дед будет лежать на кровати у печки и говорить:
— Сашка не подведёт, он молодчага!
А уже перед смертью скажет, что видел меня в форме капитана дальнего плавания.
Не в настроении он сейчас. За прошлое сердце болит. Повздыхал, покашлял, и нараспев произнёс:
— Ох, черт его зна-ает!
А больше ничего не успел. Паровоз у щита начал пары спускать. Тут говори, не говори — друг друга ни за что не услышишь. Хоть и сидишь рядом.
Вдруг чувствую руку на голову кто-то мне положил, аж мурашки по коже и в глазах темнота. Прям какая-то волна узнавания. Я сразу понял, что это бабушка, в чьих же ещё руках может быть столько любви и ласки? Оглянулся — точно она, молодая ещё, на целую голову выше меня. Рукой машет, домой мол пора, деда тоже зови.
Послушно иду во двор. В этом времени я не хозяин, а безропотный исполнитель. По дороге глажу рукой родную калитку, которую разобрал и сжёг в прошлом году. Берег до последнего, это ведь все, что у меня оставалось в память о детстве.
Бабушка за спиной конкретно наезжает на деда. Куда до неё паровозу!
— Тю на тебя! Куды ж ты поперся, старый дурак? У него же глаза залиты, а нет бы ножом ширнул?
— Да черт его зна-ает!
Завидев меня, кот чухает на чердак, а куры, наоборот, бегут к загородке. Я им частенько траву приношу, всегда наливаю воду. У меня много обязанностей.
Скандал за спиной не утихает. Прихожу деду на помощь:
— Там дядя Ваня, что со смолы, про цемент говорил.
Бабушка поворачивается ко мне:
— Ой, горе ж ты луковое! Да кто ж тебя так? А если бы глаз вышиб?! Майку то всю изгваздал, а ну-ка сымай!
И не поймёшь, кого ей сейчас жальче, то ли меня, то ли майку?
Дед у калитки вставляет свои пять копеек:
— Бьют меня, так я ж и добрый!
Вот такое оно прощание. Ни вздохов, ни слез, ни платочков. Кажется, эти люди живут, и собираются жить вечно. И я тоже впрягаюсь в эту реальность, хоть в душе понимаю, что она может оборваться прямо сейчас.
Бабушка толкает меня в шею, склоняет над рукомойником. По позвоночнику льётся струйка тёплой воды.
— И в кого ж ты такой неслухмянный? — в сердцах повторяет она.
Для неё нет мелочей, и порядок вещей незыблем. Если завтра придут девчонки из школы и скажут: "Ваш Саша сегодня был грязным", она всегда может ответить:
— Брешете, сучки! Я сама ему шею мыла!
Всегда поражался умению бабушки содержать в чистоте дом, двор, огород. Даже на кладбище возле её памятника всегда образцовый порядок. Как будто выходит она по ночам из могилы цветы поливать и пропалывать сорняки. И ведь бываю там от Пасхи до Пасхи, раз в год. У деда, к примеру, часами муздыкаешься, а у неё? Вырвешь пару сурепок, листву подметёшь и все.
-Ну-ка, сбегай, воды принеси, — бабушка шлёпает меня по спине мокрой ладонью, — да курям не забудь налить! А я пока хлеба нарежу и накрою на стол. Деда дождёмся, сядем снедать.
Хватаю ведра. А что ж тут не бегать? Огород у нас вона, какой громадный! И это не только потому, что я сейчас такой маленький. Нет забора, что делит его по меже. Вместо него дорожка, мощёная камнем. От кого загораживаться? В другой половине дома живут бабушка Паша с дедом Иваном. А это, как ни крути, родная сестра моей бабушки. Мчусь вдоль кустов винограда туда, где нацелился в небо колодезный журавель. Ступни обнимают тёплые камни, узнавая каждый на ощупь. Откидываю железную крышку. Пускаю солнечный свет туда, где бьют родники. С нижних колец свисает зелёная чёлка мха. Любуется, как песчинки танцуют на пузыре, рвущейся на волю, воды.
Ну, здравствуй! А я уж не чаял напиться твоей живительной влаги. Мои руки ничего не забыли. Отвожу ведро к дальнему краю, резким движением врезаю его в глубину. Закольцованное пространство порождает глухое эхо. Мне кажется, этот колодец понимает, что его уже нет. Что он снова увидел мир только волей моего разума. А ведь когда-то с него начинался дом. Здесь в каждом замесе раствора есть и его частица. Кольца вырвали, а яму засыпали, когда мамка сошла с ума. Так приказали ей голоса. Я тогда в море ходил и, приехав её навестить, столкнулся с уже свершившимся фактом.
— Да что ж ты так долго? Ведро что ли упустил?
Кричу:
— Я сейчас!
Бегу, перебираю ногами. Чтобы ведра не цеплялись за камни, их приходится приподнимать. Гримасы возраста. Малому тяжело, а старому тяжко. Ну, попал! Что творится в моей голове?! Прошлое становится настоящим, а настоящее прошлым. Но, черт побери, как оно хорошо! Если это и есть смерть, поклон ей до самой земли. А если ещё и успею пожрать...
Вот я в доме. Ставлю ведра на лавку, закрываю деревянными крышками. Дед уже за столом. Влажный седой чуб гладко зачёсан. Левая нога согнута в колене и убрана под себя. На ней он сидит, привык после ранения. Бабушка орудует уполовником. Разливает по мискам свой знаменитый борщ. Когда на нашем краю кто-нибудь умирал, готовить поминальный обед приглашали только её. Сегодня и мне доведётся вспомнить его вкус.
— Сашка! — дед задорно поблёскивает молодыми глазами. — Сбегай, сорви там перчину.
Там — значит, в конце огорода. Я помню. Это тоже когда-то было моей обязанностью.
Вылетаю из кухни. Стремглав бегу по дорожке. Не мною придуманы правила этого времени. Не мне их нарушать. Чего я сейчас больше всего боюсь, так это сфальшивить. На душу налип неприятный осадок. Пусть временно, но я занимаю чужое место.
На столе дымятся тарелки. Дед ждёт. Протягиваю ему зелёный стручок. Боясь не успеть, налегаю на ложку. Бабушка округляет глаза.
В детстве я не любил борщ. Ценил его вкус, но выхлёбывал только юшку. Смотрел на капусту, понимал, что это капуста, но не мог проглотить. Сырую — за милую душу, а варёную никогда. Брат Серёжка однажды сказал, что "они похожи на червяков". С тех пор, как отрезало.
Теперь же, на глазах у семьи, происходило чудо. Я вымахал всю тарелку и попросил добавки.
— Ты, часом, внучок, не сказился? — осторожно спросил дед.
— Знатный сегодня борщ! — промычал я его словами.
Бабушка застыла у печки, прижав кулачки к груди. В её карих глазах светилось тихое счастье.
Потом была картошка толченка с румяной котлетой. После неё — "какава" на молоке. В хрустальной розетке розовело варенье из айвы...
В общем, я наелся от пуза. Погостил, попрощался. Только жаль, не увидел маму. Серёга-то... хрен с ним. Заходил на прошлой неделе. Все такой же круглый, вальяжный. Ну ещё бы! Ветеран МВД, старший следователь шестого отдела. Мент поганый, короче. Ничего не наворовал на старость! Ну разве что писатель Бушков про него книжки писал. Так книжками сыт не будешь.
— Письмо Надя прислала,— бабушка словно читает мои мысли. — Жалуется, что не пишешь ты ей.
— Вот приедет — ухи тебе надерё-ёт! — ворчливо зевает дед. — Пойду я, прилягу. Мне сегодня в ночную.
Он работает охранником при железной дороге. Ну там, где лес разгружают.
Честно сказать, я и не знаю, что делать. Визит непозволительно затянулся. Что они там, совсем охренели? Не идти ж в таком виде в реанимацию, требовать главврача? "Да кто ты, скажут, такой?"
Но у деда Степана есть готовый ответ на все:
— Давай, милый друг Гандрюшка, уроки учить, стишок повторять. Смотри мне, проснусь, проверю. И письмо матери напиши!
И то правда! Пойду хоть узнаю, какое сегодня число.
Глава 2. Первое несовпадение
Комната, где мы с Серёгой всегда учили уроки, называлась "большой". Четыре светлых окна, белёные стены. В центре под лампочкой круглый стол, покрытый зелёной бархатной скатертью. Слева от входа шкаф, буфет и небольшая койка. У правой стены — широкий комод и никелированная кровать. Из украшений — домотканый ковёр "дорожка" из грубой цветной шерсти. Стулья не в счёт. Они кочуют из комнаты в комнату и даже во двор. Красивые стулья, с ажурными гнутыми спинками. У меня на чердаке сохранился один.
Портфель я нашёл там, где ставил его всегда, с левой стороны от комода. Не успел вынуть дневник, слышу -Мухтар заливается. Весело лает, звонко, не иначе, свои. И бабушка от порога:
— Иди, там тебя Витька зовёт! — шёпотом, чтоб деда не разбудить.
На носочках иду в прихожую. По пути успеваю взглянуть на "численник" — в меру упитанный отрывной календарь. На нем красная дата 21 мая 1967 года. Да тут и учиться всего ничего! Обуваю шлёпки без задников, бегу к калитке.
От всех пацанов с нашего края, Витька Григорьев отличается тем, что не умеет свистеть. Подойдёт ко двору и начинает из себя извлекать: у-р-р-р, у-р-р-р. Тоненько так: у-р-р-р! Вот буква "р" у него всегда лучше всех получалась. Натуральная трель! А кличка у Витьки совсем неказистая — Казия. Она ему очень не нравится. Когда его так называют, он всегда кидается в драку и естественно получает. Ещё у Витьки глаза темно вишнёвого цвета и точно такой же румянец на смуглом лице.
— Че надо? — спрашиваю.
— Лепёху пойдёшь смотреть?
— А чё на него смотреть?
— Так помер он, в речке утоп. Нырнул головой об карчу — она его книзу и потащила. Дядьки достали возле моста. Все лицо, говорят, камнями побито. Так пойдёшь? Его из морга должны сейчас привезти.
Я не поверил:
— Брешешь!
— Спорим на шелобан?
— Ладно пошли, проверим.
— Тогда рогатку возьми.
— Это ещё зачем?! — я искренне удивился.
— Заодно воробьёв постреляем. Их на путях много!
С недавнего времени я трепетно отношусь к каждой маленькой жизни, поэтому вру:
— Нет у меня рогатки. Резинка порвалась.
Путями в те годы у нас называли железнодорожное полотно. Витька бежит впереди, я отстаю. Негоже мне старику, водиться с такой мелюзгой, хоть это и друг детства. В жизни ему очень не повезло: мама, папа, дедушка, бабушка — все оказались идейными пьяницами. Детям в этой семье было негде учить уроки.
Витька умер от пневмонии, не дотянув до своих сорока. За месяц до смерти зашёл, попросил сохранить пакет. Там была книга Владимира Гиляровского с вырванной первой главой, фотография дочери, две отцовских медали и единственная тетрадка с пятёркой по арифметике, которую он хранил с первого класса.
— Ты чё, оглох? Кто говорю тебя?
Прогоняю воспоминания. Кажется, Витька спросил про фингал,
или про два? — не знаю, в зеркало ещё не смотрел.
— Он, — отвечаю, — Лепёха.
— Да ты чё? А когда?
— Пару часов назад, жив и здоров был.
Слово какое: был, быльём поросло... мимо могилы Лепехи я всегда захожу на погост. Не то, чтоб скорблю, просто останавливаюсь, вспоминаю о нём что-то хорошее. Как он, к примеру, в четвёртом классе задачки в уме решал. Быстрее всех! Отличники рты разевали. Или как в финальной игре на первенство города Колька единственный гол закатил. А теперь... это что ж получается? — целый пласт из моей памяти брошен коту под хвост? Колька погиб, не успев стать наркоманом. Похоронят его теперь в конце старого кладбища, там, где сейчас автозаправка. Если конечно Витька чутка не соврал. А похоже, что не соврал: идёт мой дружбан, скорбно пинает камни. У перекрёстка остановился, дождался меня и говорит:
— Если б вы сегодня не подрались, он бы сейчас живой был.
У меня аж дыхание перехватило, слезы на глаза навернулись.
Знал бы мой старый друг, как он сейчас прав! Дети — это маленькие боги, а жизнь делает из них взрослых.
Во дворе у Лепёхиных настежь открыта калитка. Из грузовой машины мужики выгружают обитый бархатом гроб. Пространство возле глухой стены беленой саманной хаты, зарастает траурными венками. Приходят люди, слышится женский плач. А вот самого Кольку из морга не привезли, в этом Витька сбрехал.
— Тут и без нас тошно, — сказал я ему. — Врачи ещё будут вскрытие делать. Долгая это песня. Пойдём-ка лучше домой. Уроки надо учить — завтра ведь в школу.
— На похороны пойдёшь?
— Нет.
— Из-за фингалов?
— Нет.
— А почему?
Я глянул в его глаза и честно сказал:
— А потому, Витька, что я сегодня тоже умру.
— Тю на тебя! — он сунул руки в карманы штанов и зашагал прочь.
Наверное, не поверил.
По дороге домой я старательно воспроизводил в памяти всё, что когда-то читал о предсмертных воспоминаниях. Угасающий мозг чередует фрагменты минувшей жизни, как видеомагнитофон, поставленный на обратную перемотку. Не завтрак — обед — ужин, а ужин — обед — завтрак. Если верить общеизвестной теории, это не мой случай. Нет ускоренного движения, ожидаемой хронологии. Этот видик заклинило. Плёнка смакует один небольшой фрагмент. События в нем трактуются очень свободно, помимо моей воли. Нет, это не оригинал, а как говорят музыканты, вариации и фантазии на тему прошедшей жизни. Значит, что? — спросил я себя, — значит будем смотреть правде в глаза, мозг мой давно умер. В своём настоящем, я уже бездыханный труп без надежды на реанимацию. Эх знать бы, что это так хорошо, давно б наложил на себя руки.
