Черный, черным, по-черному

Впрочем, для этих мыслей имелись некоторые основания. Веселые люди китайцы делят болезни на "иньские" и "яньские", нормальным людям так просто не понять, но, в общем, лихорадка-бред-жар-воспаление-острая боль-буйство — это "янь". А "инь" — это всякие тихие вещи, которые мы, грешные, называем атрофиями, дистрофиями, склерозами, ишемиями. Вялость-слабость-дряблость и всякого рода тихая утрата функции. Так вот мои грехи в прошлой жизни носили, если можно так сказать, по преимуществу иньский характер. Всю свою сознательную жизнь был довольно черствым эгоистом, вялым, трусоватым, склонным к конформизму. Порядочное мое равнодушие к чужим бедам, нуждам и судьбам проистекало не столько от бесчувственности, сколько от нежелания ввязываться и связываться, от нелюбви к хлопотам. Но даже и эти качества не были яркими, агрессивными. Вы заметили аномально высокое содержание частицы "не" в этих строках? Не привлекался, не участвовал, не судим. Махнул рукой, поленился, отложил на неопределенный срок. Случаи срыва, причем по-настоящему страшные, когда сносило башню, и только чудо спасало меня от самых печальных последствия, все-таки имели место, но исключительно редко. Настолько редкими, — а их можно перечислить по пальцам даже одной руки, — что я предпочел считать их как будто и вовсе не бывшими, поскольку так мне показалось более комфортным. Вроде как, если ничего такого не было, то можно считать себя слабаком и на этом основании не напрягаться и дальше. Теперь-то я понимаю, что зря, что закон, в котором есть исключения, и вовсе не закон, а обманывать самого себя относительно собственной натуры есть самая опасная, самая тягостная, самая бесполезная форма самообмана. Потенциал меряют не по средней активности, а именно что по высоте пиков, но только это позднее понимание не играет никакой роли, и жизнь прошла так, как она прошла. Именно на основе этих соображений и существовала, особенно поначалу, рабочая гипотеза, что мой добавочный круг, — это что-то вроде: "не хочешь — заставим" — в доброй армейской практике.

Эта бессвязная скачка бессчетных мыслей утомила меня настолько, что, вы не поверите, я умудрился под утро заснуть. Проснулся снова, понадеялся, и зря: та же ночная рубашка. Те же ноги тоньше рук, бывших у меня еще какой-то год тому назад.

Среди бесконечного множества опасений чуть ли ни главным было это: помню ли, смогу ли восстановить бесконечные подробности своего повседневного существования шестидесятилетней давности? Зря опасался. Существует расхожее мнение, в нем, собственно, почти никто и не сомневается, что старики хорошо помнят события детства и молодости, и плохо — то, что было вчера или час тому назад. Так вот это — заблуждение. Не то, что никакая не истина, но истина, вывернутая прямо-таки наизнанку. На самом деле старики хреново помнят свою молодость, просто недавние события они помнят еще хуже. Помимо этого, недавние события еще и менее актуальны, потому что не вызывают сильных эмоций, а если вызывают, то почти исключительно негативные. Я — семилетний помнил все шестьдесят семь лет своей прежней жизни куда лучше, нежели в "биологические" шестьдесят семь три месяца тому назад. Наверное, это связано с безотказной работой новенького, с иголочки мозга без малейших признаков склероза, — а также алкогольной, токсической, гипоксической и всех прочих форм энцефалопатии, накопленных со всем моим старанием за "плюс-шестьдесят" лет. Помнил, где раздевалка. Помнил, где класс, помнил свою парту и товарищей с учителями. Помнил так, как будто это было вчера.

Новое опасение возникло тогда, когда я за вышеупомянутую парту сел. Возникло внезапно, вызвав прилив мгновенной паники с потом и сердцебиением.

Дабы разрешить свои сомнения, я даже извлек из красного ранца тетрадку-черновик и украдкой написал: "Шла собака по роялю...". Слава богу. Привычный, родной, до боли знакомый чудовищный почерк врача с сорокапятилетним стажем. Собственно говоря, как я и предполагал: "личность", "Я", "эго", "индивидуальное сознание", — называйте, как хотите, неважно, — в конце концов, можно свести к интегральной сумме двигательных навыков. Так что, сохранив благоприобретенное за все шестьдесят семь лет сознание, я автоматически сохранил и весь набор ручных, речевых, сенситивных и мыслительных навыков. А вот теперь, начиная прямо с этой минуты, они неизбежно начнут меняться.

"Нажим-м — волосяна-ая, нажимм — волосяна-ая..." — в 1-м "А" сорок человек за установленными в три ряда деревянными партами, покрытыми толстым слоем мрачно-зеленой, пока что еще вонючей масляной краски. Между рядами ходит Галина Юрьевна, серьезный, старательный профессионал еще той закваски, неукоснительно выполняющий свои профессиональные обязанности. Она реально давит голосом на окончание каждого "нажим-м", честно дает надлежащий релакс в конце каждой "волосяной", и непрерывно ходит между рядами, заглядывая в каждую тетрадку. Метода диктовки отработана так, что я ВЫПОЛНЯЮ инструкции, хотя и подсознательно: голова, по понятным причинам, занята совсем другим.

— ... Молодец, Женя, — профессиональным тоном говорит она, — сегодня намного лучше. Стараешься.

Грубо вырванный из своих мыслей, я, ради разнообразия, заглянул в свою тетрадку. Да, разница была. "Крючки" строчной "и" выводила рука очень приличного хирурга, немножко — часовщика, очень немножко — ювелира и радиолюбителя "коротковолновика" с пятидесятилетним стажем. Человека, уложившего много тысяч кирпичей во многие и многие стены, раскроившего сотни квадратных метров стекла, спаявшего тысячи контактов и завернувшего бесчисленное количество шурупов, болтов и гаек. Рука взрослого, привыкшего к тиражированию, абсолютно точному повторению стереотипных движений. Очевидно, то самое подсознание никак не связало эту деятельность — с привычным для меня письмом от руки взрослого человека. Так что никаких "курица лапой" тут не было и в помине. Разница со вчерашней писаниной была такой, что это могло бы показаться подозрительным, но я, поразмыслив, решил плюнуть. В те времена представления среднего советского человека, — и учительницы начальных классов тем более! — о мире были простыми и нерушимыми, как Небесная Твердь, никакому удивлению не было места, а наивность того поколения по меркам 2025 года кажется вообще невероятной. Постарался Женя, — вот и начал писать каллиграфически. Хороший мальчик.

Однако же из этого незначительного события я сделал вывод, имеющий достаточно серьезные и далеко идущие последствия, пожалуй, — первый из ряда многих в моей новой жизни. Пока нет иных идей, а время и возраст позволяют, заняться наработкой навыков, приобретение которых непременно требует терпеливого, скучного повторения одного и того же сотни, тысячи раз. Разумеется, поначалу это не имело никакой четкой формулировки, так, смутная идея, можно сказать, — проблеск. Интересный парадокс: будучи свято уверенным, что освоил и переосвоил весь курс школьной премудрости много раз, вдруг на первом же уроке обнаружить, что у тебя имеются пробелы по части чистописания. Кстати, это имело и свои узкие, конкретные результаты: теперь у меня каллиграфический почерк, чуть упрощенный по сравнению с прописями на шестьдесят пятый год, и более всего напоминающий с виду нынешний типографский курсив. Да, я не хуже вашего знаю крылатую фразу: "Чистописание — наука ослов", но категорически утверждаю, что никаких отрицательных последствий от своего безукоризненного почерка в последующей своей жизни не имел, а кое-какие дивиденды — так вполне. Интересно, что прежний у меня сохранился точно так же, и в прежнем виде, они существовали как бы параллельно, как разные режимы одного автомата.

— СтАять!!!

Вот так вот. Это в семилетнем возрасте, во время учебы аж в первом классе, прямо в сентябре месяце. В благословенные, буколические времена раннего Брежнева. Приглядевшись, я без труда узнал остановившее меня существо: Вова Рыжов, подпольная кличка "Топ". В этой своей жизни я видел его в первый раз, зато в прошлой встречал неоднократно и без малейшего удовольствия. Я в то время был мужчиной среднего для первоклассника роста, то есть какой-то там метр-с-кепкой, но этот был и еще на два-три сантиметра пониже и уже в том возрасте имел неизреченно-гнусную физиономию с пугающим взглядом мутно-голубых глаз. Да каких там глаз, — типичные гляделки. На головенке этакая редковатая белесая поросль цвета картофельных ростков в темном подвале. Это был человек, которого мы все, я и мое окружение, боялись без малого десять лет, пока он, наконец, не сел. До сих пор не знаю, не могу понять природу этого явления, но только при одном его виде у нас сердце уходило в пятки, а язык прилипал к нёбу. Что-то в его тоне, голосе, особых словах, гнусных, как отрыжка, в бессмысленности безудержной агрессии лишало нашего брата воли к сопротивлению. Нет, не все поддавались его влиянию одинаково, некоторые не гнулись, изо всех сил преодолевая страх, но вот случаев вполне правильного поведения не помню. Потому что единственно правильным в таком случае было бы ИСКРЕННЕЕ недоумение: "Ты что, мальчик? Ты сбесился? Ах, ты..." — искренне не почувствовать ничего такого и попросту взять за ухо. Как того и заслуживает наглый сопляк, ни больше — ни меньше. Но мы-то, мы-то никак не могли оправдать собственную трусость. Создалось такое мнение, что он как-то особенно хорошо толкается, сбивая с ног. Толкаться он, действительно, любил, но от точно такого же толчка в исполнении кого-нибудь другого большинство из нас даже не покачнулись бы.

— Деньги — есть?

И я услыхал собственный задушенный писк:

— Не-ет...

Денег у меня действительно не было: до школы я ходил пешком, а в столовой кормили бесплатно. Копейки на буфет получали уже в солидном возрасте десяти лет, но и в двенадцать рубль был суммой более, чем солидной. Капиталом. Так что Топ милостиво предпочел поверить моим словам, не полез шарить по карманам, как поступал в более солидном возрасте, и перешел к следующему номеру программы.

— Ручка — с открытым пером?

Дело в том, что наш год был как бы ни первым, когда школьные власти СССР пошли на дерзновенный эксперимент, разрешив младшим школьникам писать авторучками.

До этого первоклассники сполна знакомились со всеми прелестями "вставочек" и чернильниц-"непроливашек", — а тут вдруг остались сущие мелочи вроде промокашек и "перочисток". Так вот по какой-то непонятной причине в семилетнем сообществе особенно престижной считалась именно авторучка "с открытым перышком". У меня даже успела мелькнуть паническая мысль относительно того, что я скажу бабе Тане относительно пропажи ручки, и тут поразился тому, что такая мысль вообще возникла. Какие, блядь, отчеты? О ЧЕМ Я, ВООБЩЕ? Столкновение конкурирующих программ в мозгу, — это, вообще говоря, плохо. Очень часто это выражается в каком-то ступоре, когда человек замирает в бездействии. Положение может усугубиться тем, что этот ступор могут неправильно воспринять посторонние. Решить, например, что это со страху, и вас можно брать тепленьким. А я стоял, и ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не знал, что мне делать в такой ситуации? К счастью, а, может быть, и нет, а, может быть, — смотря для кого, он разрешил мои сомнения, подвергнув своему знаменитому, своему фирменному толчку.

Мосчо* I: Кураж

С трех лет и до самого отъезда по распределению за мое здоровье и физическое развитие отвечала, занималась им баба Таня. Занималась, как умела, так что заставить меня заниматься каким-нибудь спортом было некому, а сам я не проявлял на этот счет ни малейшего энтузиазма. Ходил медленно, в активных играх на свежем воздухе участия почти не принимал. По возможности, избегал ситуаций, связанных с какой-либо соревновательностью вообще: от конфликтов, чреватых дракой, и до шахматных партий. Не стремился в победители каких-либо отдельных людей. Не интересовался футболом (даже по телевизору) вообще, а хоккеем — очень мало. По какой-то причине вбил себе в голову, что неуклюж, и на этом основании даже и не пытался играть в пинг-понг или волейбол. Считал, что "ведение" баскетбольного мяча, волейбольный удар не в сетку и не за край площадки, умение кататься на коньках, прыжок через "козла", чтобы уж не совсем провальный, — это для высших существ, которые не я. Нерасторопный, рассеянный, я от рассеянности был и еще более медлительным и нерасторопным. Так считали все, и так же очень долго считал я. Лет до восемнадцати — так точно, а отдельные остаточные явления имели место аж до двадцати восьми. Интересно, что какого-то там чувства собственной неполноценности, вообще говоря, не было. По крайней мере, никаких бездн отчаяния, депрессий, суицидальности. Сейчас, анализируя, вспоминаю что, как ни странно, было даже что-то вроде тихой, глубокой, как будто бы ни на чем не основанной самоуверенности.

*Мосчо: в поразительной по своей глупости британской комедии главный злодей, понятно, русский имел особую мистическую силу, что-то вроде "харизмы" или "маны", но на оборот круче, и называлась она "мосчо". Именно так англичане произносят русское слово "мощь". Переводчики, то ли специально, то ли по еще большему идиотизму не стали переводить англицизм на исходный вариант звучания и оставили "мосчо". Мы тут с товарищами посовещались и решили: пусть будет еще один термин. Сходный с "мощью", но все-таки с ней не совпадающий. Характеристика боевых возможностей с ироническим оттенком. Короче — "мосчо".

Но, повторяю, это было устойчивое мнение. То, что я неуклюж, медлителен, и, следовательно, слаб, окружающие принимали, как должное, но интереснее то, что я сам очень долго не обращал внимания на отдельные факты, которые не вписывались в сложившуюся концепцию.

Когда приходилось делать физическую работу, даже очень тяжелую, то работал-то я хорошо, неутомимо. А когда чуть осваивался, то начинал работать ловко, точно, экономно.

Я, неуклюжий, практически никогда ничего не ронял, не разливал, не рассыпал, не спотыкался, а падал, поскользнувшись на льду, раза два за три зимы. Поскальзывался, то, что называется, ноги выше головы, — и не падал. Во вполне еще подростковом возрасте прекрасно перемещался даже по ОЧЕНЬ пересеченной местности, безошибочно прыгая с кочки — на кочку в болоте, с выступа — на выступ при спуске с крутых склонов. Нормально, даже с одинарным сальто прыгал с вышки в воду.

Отменно плавал и нырял. Раз, поспорив на "четвертную", прошел пешком семьдесят два километра за двенадцать часов. Во дураки-то были. Никогда не бегал на длинные дистанции, было лень и, главное, мучительно скучно. Однако, когда садисты с военной кафедры устроили нам кросс "в сапогах по пересеченной местности" на пять километров для начала, я, своей неуклюжей, тяжеловесной рысью ("Как в штаны наложил" — радовался свежей, оригинальной метафоре старший лейтенант Т.) без особых эмоций пробежал всю дистанцию, показав третий результат среди ста тринадцати молодых людей мужского пола. При том, что вообще смогли добежать шестьдесят семь.

Аккурат в восемнадцать, когда на смену подростковому периоду окончательно пришла юность, а с ней — безупречное здоровье и непривычный прилив сил, научился плавать с аквалангом, даже шесть раз прыгнул с парашютом. Казалось бы — вот он, перелом-то, самый момент стать уверенной в себе личностью, победителем. Отчасти — да, и со второго курса уж лузером-то считаться я не мог ни по каким статьям. Но до двадцати восьми я подсознательно продолжал считать себя хрупким юношей.