Пришлось спешить, так как резко стало темнеть, а нам ещё возвращаться. До припрятанной лодки мы добрались налегке и вскоре оказались на том берегу, шустро взобравшись на невысокий холм. Мертвецы оказались в тех же позах, в которых я их наблюдал через оптический прицел. Иван Иванович бесцеремонно перевернул первого в лейтенантском мундире и чёрном плаще. Глаза его уже остекленели, и дырка во лбу выглядела не очень аккуратно, залив кровью половину лица. Второй так и остался в положении сидя, опершись спиной к стволу берёзы, и казался вроде ещё живым, хотя пули в живот и грудь должны были гарантированно отправить на тот свет. Но вблизи стало ясно, что движения губ не более чем обман зрения, когда ветер шевелил густые усы. Третьего я осматривал более внимательно и, задержав взгляд, пытался вспомнить, где я уже с ним встречался.

— Никаких бумаг при них нет, — проходя мимо меня, произнёс Полушкин. — Пойду лошадей проверю.

— Проверьте, Иван Иванович, — ответил я, оставаясь возле копны сена.

Солнце уже исподволь подкрадывалось к горизонту, опускаясь за какую-то невидимую черту, заглянуть за которую никому ещё не удалось. Запад алел робко и нежно, удерживая на горизонте последнюю видимую частичку светила, и на дереве присвистнула какая-то птица, видимо, удивляясь той лёгкости, с которой люди справились с себе подобными. Ей отозвалась другая, поддакивая и чирикая, и лишь ветер и птицы были слышны в это мгновенье.

— Смотрите, какие интересные пистолеты, — ведя лошадей в поводу, произнёс Полушкин и протянул мне один из трофейных пистолей.

— Ого! — вырвалось у меня. — Это очень редкое и, несомненно, дорогое оружие, Иван Иванович. Если не ошибаюсь, магазинный пистоль Лоренцони. Такое явно не по карману простому пехотному лейтенанту.

— Проклятье, — вдруг прошептал Полушкин.

— Что с Вами?

Он на мгновенье замолчал, медленно поворачивая голову то влево, то вправо.

— Как так может быть, что Вы ничего не слышали? Какой-то звук, прямо позади Вас.

— Честно говоря, мне показалось, что треснула ветка.

— Ветка, которая ломается сама собой? Это было бы очень любопытно, — поддел он меня, оглядываясь по сторонам.

— Да кто здесь ещё может быть?

— На землю! — вдруг крикнул он, и что-то просвистело прямо над моей головой, когда я резко присел и стал заваливаться набок.

Выскочивший из развороченной копны полуголый мужик только и успел, что второй раз взмахнуть саблей, чтобы напороться своим носом на рукоять брошенного с поразительной точностью трофейного пистолета. Пытаться выстрелить из незнакомого оружия Иван Иванович не стал и принял единственное верное решение — использовать его, как метательный снаряд. Деревянная рукоять, а скорее всего и лицевая кость, хрустнули, и за стоном поверженного тут же последовал женский визг. Буквально следом за полуголым мужчиной из травы показалась не обременённая одеждой фурия с растрёпанными волосами, и, не разбирая, что к чему, как хищная кошка прыгнула на стоящего без оружия Полушкина, вцепившись зубами в его ногу. Иван Иванович если и опешил, то лишь на мгновенье. Без всякого рассусоливания он, крикнув что-то про старую волчицу, и отвесил ей затрещину, пытаясь сбросить со своей ноги. Но не тут то было. Одного удара явно оказалось недостаточно, и лишь со второй попытки челюсти разомкнулись, и дама покрыла своего недавнего кавалера как опытная любовница юношу. Парочка так и осталась лежать в интересной для индийского трактата о любви позе.

— Нет, Вы видели? — возмутился Полушкин, подбирая саблю и вороша копну с сеном на всякий случай. — Ото всех спрятались, так какого чёрта полезли?

— Может, замёрзли?

Иван Иванович перевёл свой взгляд на лежащую женщину, и не найдя за что зацепиться взглядом, фыркнул:

— С такой действительно можно замёрзнуть.

Размахнувшись, Полушкин запустил саблю в полёт по направлению к реке. Трофей был так себе, и мы поспешили обратно.

— Интересно, — произнёс я, когда мы закончили переправу. — Иван Иванович, Вы когда-нибудь задумывались о том, что волчицами во времена Древнего Рима называли дорожных проституток, которые обслуживали пастухов и крестьян?

— Как-то не интересовался, — ответил Полушкин. — По мне, особой разницы нет, какая тварь ухватила меня за ляжку. Посудите сами, откуда я мог знать, каким образом она зарабатывает на жизнь? Так что волчицей я её обозвал только из-за укуса. Алексей Николаевич, а неплохо сходили, а?

— Да, неплохо. Только пистоль жалко, треснула деревяшка.

— Неужто он лучше 'бранда'?

— Конечно, нет. Просто такую пару в подарок поднести можно.

(война 1812 года, засада через час после встречи беженцев из Вильно)

Непостижимое расстояние отделяло графиню от патронируемой ею церкви Успения Пресвятой Богородицы, что стояла в Любавичах, где они задержались на сутки и усадьбы в Курске, куда она ехала со своей племянницей, навестить двоюродную сестру, перед длительным путешествием в Москву. Десятки вёрст уже были пройдены и сотни оставались, но она старалась не вспоминать о подобных вещах. Так же точно она пыталась не думать о войне, которая наступала за ней по пятам, и из-за которой произошёл этот вояж из Вильны. Как впрочем, и о волках, которые всё чаще стали появляться на дорогах, по которым они путешествовали. Она убеждала себя, что ни один даже самый свирепый зверь не рискнёт приблизиться к четвёрке лошадей , несущейся на полном скаку, под управлением кучера и его дюжего помощника. Чтобы не чувствовать лишений во время путешествия, которое должно было продолжаться несколько недель, в карете, на случай остановки для приёма пищи, имелся полотняный навес с турецким ковром под ноги. Мягкие подушки, серебряные приборы и фарфоровая посуда с подсвечниками и прочими мелочами, так же присутствовали в огромных чемоданах, поскольку графиня настаивала на том, что стол следует накрывать по всем правилам даже во время путешествия по дикой местности. Она везла с собой ликёры и шампанское, не забывая о десертах, которыми намеревалась наслаждаться под звуки флейты, исполняемой одной из двух юных служанок. Вот только ничего из этого ей пока не пригодилось. Двигаться пришлось споро, зачастую не уделяя должного внимания нужным мелочам. И может из-за неуёмной суеты графини, требующей мчать во весь опор или ещё каких-либо поджидающих торопливых путников в дороге препятствий, случилось несчастье. На полном ходу в карете что-то скрипнуло, шумно треснуло и, несмотря на всю выучку упряжки и самоотверженности кучера, конный экипаж оказался в незавидном положении.

Вот уже много лет Ромашкин наблюдал, как другие, обладающие гораздо меньшим умом, гораздо менее преданные, чем он, живут за счёт богатств этой земли и в ус не дуют. Они либо добивались покровительства; либо имели призвание появляться перед начальством в нужное время и в нужном месте; либо иногда — и это казалось ему самым гнусным, — нужно было, прежде всего, научиться лгать и льстить. Ромашкин не умел лгать, не умел притворяться — отчего его карьера в своё время не пошла в гору, а гражданское участие в обществе не дало видимых успехов. Однако события последнего времени обнаружили таившуюся в глубине его подсознания нешуточную страсть, страсть на поприще разведки. Андрею Петровичу до безумия нравилась состояние возбуждения в период опасности и ещё больше, прогнозировать и подводить свои действия к этим событиям. Он упивался логическими терзаниями и анализом, получал удовлетворение от расчётов и выкладок, находил смысл там, где другие пожимали плечами. И когда Воейков его вновь принимал с отчётом, то помимо рапорта выложил на стол тетрадь, где была обоснована идея о создании шпионской сети от севера Франции до самого Лондона. Сеть со 'спящими' до поры до времени агентами глубокого внедрения и боевиками, готовыми в любую минуту совершить акцию. Сеть с конспиративными квартирами и доходными домам с коммерческими предприятиями, обеспечивающими деньгами. И наконец, благотворительным обществом, оказывающим попечение над беспризорниками и тайной школой для них, где станут учиться будущие агенты. Сию минуту это предприятие пользы почти не принесёт, а вот, лет через десять-пятнадцать...

Как свежеиспечённые пирожные, продаваемые в кулинариях, соблазняют людей своей миловидной формой и запахом, так идеи и знания соблазняют их праздным соблазном. А там, где идеи — там усиленная работа мысли, порывы, искания, промахи и ошибки, много ошибок! Но в основании подо всеми одно: это умение чуточку заглянуть вдаль и неспособность видеть или понять то, что творится вблизи, под носом и под ногами. И тот, кто осознает глубину идеи и банально смотрит под ноги, оказывается на коне.

Он мне рассказывал о своих делах с таким увлечением, что мне, наконец, стало гадко. В принципе, я ненавидел эту породу хищников и мироедов, у которых труд в полном презрении и все помыслы, все надежды которых устремлены на даровую добычу, а между тем, признаюсь, успех его, как успех, возбуждал во мне невольную зависть.

'Вот, — думал я, — человек не жал и не сеял, а умел только протискиваться между людьми, и уже уважаем обществом. А ты!...'

И длинный ряд неудачных попыток приладиться к жизни прошел в моей памяти траурною процессией. Наука, служба, дело, на которое все мы смолоду возлагали большие надежды и которое, как марево, сулило нам впереди что-то недостижимое...

Замерев, я прислонился к царствующему в этом лесу исполинскому дереву. Плющ, обвивающийся вокруг дуба, подобно ниткам Лилипутов вокруг Гулливера, пытался охватить мощное тело и удержать на месте этого могучего колосса. Подняв голову, я заметил, как между листвой, в просвете голубого неба вспорхнули крылья. Какая-то пёстрая птичка запела трели, стараясь привлечь свою подругу. Посвист с её клюва лился, капля по капле, да так ловко и гармонично, словно сама Природа дирижировала перед ней. В высокой траве, полной цветов и шмелей с золотистыми спинками, порхала с зелёными переливами стрекоза, поднимаясь как вертолёт: то вверх, то вниз. Лучи солнца, протянувшиеся через зелёную дорогу, изредка отражались от её тельца, и в эти мгновенья она казалась ярко изумрудной. Самые высокие цветы покачивали свои головки под ветром, который ласкал их и убаюкивал, а стрекоза тревожила и будила. Как вдруг, поле пересёк стремительный росчерк, и зелёная проказница оказалась крепко зажата в клюве пичуги, не иначе товарки той самой, сидящей и чирикающий надо мной. 'Лес полон коварства, — подумал я. — Пока одна заливается посвистом, вторая охотится под шумок'.

Дул холодный и сырой ветер. Только здесь, на Смоленской земле, возможны такие перипетии, когда ещё с утра нещадно палило солнце, и пот градом катился по лицу, как уже через пару-тройку часов природа решила всё переиграть. Капли дождя мешались с дорожной пылью, готовые превратиться в маленькие грязные лужицы, одежда на мне ещё не промокла, но на спине, и особенно на плечах, уже ощущался некий дискомфорт. Пройдёт совсем немного времени, и если я не найду укрытие, эти места одежды промокнут до нитки. Пришлось возвращаться в лес. И в ту же минуту во мне возникло ощущение, что убежать от самого себя никак невозможно. Всё сделанное мною за этот год оказалось тщетно. Даже если я вооружу полк новыми винтовками, глобально ничего не изменится, и это как та иллюзорная защита из еловых лап на шалаше, — куда я иду, — лишь на время. Подобная мысль навалилась огромным камнем, и как ни старался я из-под него выбраться, тяжкое бремя бытия пригнетало меня к земле. Как бы мне не хотелось обратного результата, ход истории изменить не получилось. Да, наверно, успешными действиями отряда ополчения мы выиграли пару дней, не дали выбить себя с редутов, но ёлки-палки! Французы усилили полк артиллерией и в убийственной и безрассудной атаке на левом фланге, несмотря на чудовищные потери, прорвали оборону регулярной армии как упаковочную обёртку. В итоге, всем пришлось отступать. Отчего так произошло? Не верили, что удержим высоту и артиллерию заранее отправили на запасные позиции? Пожалели дефицитный порох с картечью, и что теперь? Отходить в предместье и вести бои на улицах? Проклятье, даже этот план отказались рассматривать. Как же, имущество пострадает. Не выстрадали ещё здесь до понятия, когда 'Всё для фронта, всё для победы'. Но ничего, когда всё запылает, терять станет нечего.

— Колонна на дороге! — раздался голос наблюдателя.

'Молодец Ванька, — подумал я, — мелкий Полушкин весь в отца: такой же глазастый. Только тот в первой же стычке генерала Русселя заприметил и укокошил, а благодаря Ване мы эту колону сейчас расчихвостим'.

— Расчёт первого и второго орудия! На исходную! — Я стал отдавать команды. — Никакого геройства. Залп картечью и в лес! Господа, мы всё отработали на учениях и все знают свой манёвр. Ефрем Михайлович, Ваш десяток стреляет только в офицеров. Как закончите, разрешаю стрельбу на выбор. Пётр Семёнович, твои с револьверами в первой линии. Не дайте прорваться к егерям Ромашкина на деревьях и, корнет, береги себя. Семечкин, выкатывай карету на дорогу, прямо под яму. Остальные внимание! Бьём француза до последнего, пленных не брать, в пороховой ящик не стрелять.

Едва я закончил отдавать распоряжения, как позади меня хрустнула сухая ветка с одновременно произнесённым женским голосом 'Ой!'. Я почувствовал себя как человек, которого толкнули под локоть, когда он уже поймал цель на мушку. 'Чёртова баба! Снова она со своими претензиями'. Повернувшись, я увидел перед собой не скандальную графиню, а её племянницу. Это была высокая девушка лет четырнадцати-пятнадцати, привлекательная, несмотря на некоторую резкость черт продолговатого овального лица с выбивающимися из-под чепчика кудрями. С чуть вздорно вздёрнутым веснушчатым носом и горящими глазами. В руках она теребила посеребрённый пороховой рожок.

— Мадмуазель! — строго произнёс я. — Немедленно уйдите отсюда.

— Я принесла Вам порох, — испуганно сказала она. — Я слышала, что без него пистолеты не стреляют.

Собственно, голос у неё был тихий и высокий, словно мяуканье. Или вот ещё один эпитет — детский. Да, детский, наивный, чистый. Потому что умные вещи с умным видом говорят одни дураки. А она никого не учила, никуда и ни к чему не призывала. Она так робко и мягко произнесла эти слова, словно заранее извинилась.

— Seigneur tout-puissant! — только и смог вымолвить я. — Берегите его на самый крайний случай. Когда закончится зелье в пороховницах, я за ним приду. А ещё лучше, поспешите к карете с красным крестом. Передайте мадам Ромашкиной, что Вы присланы в помощь.

'Совсем ведь девчонка, а уже готова к поступку, — подумал я, провожая взглядом убегающую фигурку. — Нет, не все здесь девочки её возраста Наташи Ростовы. Эта будет подавать мужу патроны и не спрашивать, зачем он стреляет'.

Когда мы читаем о военных кампаниях, передвижения войск представляются нам лишь стрелками и прямоугольниками на карте, подобно схематической постановке футбольного тренера. В реальности марши в начале XIX века похожи на беспорядочное полупьяное блуждание. И не дай бог стороннему наблюдателю столкнуться с ними в пути. Испуганные, тоскующие по дому юнцы, слоняющиеся по чужбине с тяжелеными ранцами за спиной, натирая ключицы ремнями длинных ружей, снабжёнными свирепыми штыками. Бодрящие их старослужащие, поддерживающие дисциплину в надежде на повышение. Жадные до наград офицеры, мечтающие о смертельной схватке, способной поднять их репутацию и оказаться под дождём милостей. Все они объединены одной целью. Огромные скопления повозок, животных и людей без особого энтузиазма оставляющие за спиной пройденные вёрсты по сельским дорогам, с восхода и до заката выбивают пыль, мародёрствуют и забирают с собой всё, что можно унести. В общем, в марше на войне нет места здравомыслящим людям, так как здесь властвуют звериные инстинкты.