| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Я хотел, было, сказать, что тротуарную плитку можно лепить и на стиральной машинке, если ставить ее неустойчиво, но Василий Кузьмич толкнул меня локтем в бок: молчи, мол.
Выговорившись, Петро поскучнел. Закурил было папироску, но закашлялся и смял её в кулаке.
— Схожу ка я кум, в магазин. Возражения есть? Нет? Ну и добре...
Он поднялся и решительно зашагал в сторону Витькиной кладки. Вместе с ним уходило и моё хорошее настроение.
Ну, хрен я тебе ещё что-нибудь подскажу! — со злобой подумал я.
— Ты на него, Сашка, не обижайся, — сказал дядя Вася. Как будто, прочёл мои мысли. — Не в таком он сейчас состоянии, чтобы думать о деле. А ведь бумагу не выбросил!
Я промолчал.
— Ладно, пойду. Охо-хо, — Василий Кузьмич тяжело приподнялся и снова осел на бревно. — Нет стоп, погоди! Ты там что-то насчет гитары впаривал?
— Было дело, — кивнул я, думая о своем.
— Есть у меня инструмент, старенький, довоенный. Пылится на шифоньере. Выглядит неказисто, двух струн не хватает, но коробка звучит хорошо. Я ведь тоже когда-то парубковал, "Гибель Титаника" играл перебором. А куда мне сейчас, с такой-то рукой? Могу подарить, если ты не побрезгуешь.
— Не жалко?
— Было б, о чем жалеть. Вот, на этой неделе домой попаду, принесу, коли не забуду.
— А мне почему-то казалось, что у вас нету дома.
— Серьезно? — засмеялся Василий Кузьмич. — Как это нет? — есть! Бездомных у нас на работу не принимают. Другое дело, что не люблю я туда ходить. Всё равно как на кладбище. Ладно, Сашка, бывай. Некогда мне. Петька скоро вернётся, нужно успеть приготовить закуску. Да и твои старики уже на подходе...
Пьяным своего деда я видел один раз. Вернее, не видел, а слышал. Мне шёл шестой год. Было поздно. Я лежал в своей детской кровати, пытался уснуть, но не мог. За стенкой гуляла шумная свадьба. Это Вовка, младший сын бабушки Паши, "пошёл на семена". Гудели полы, играла гармонь, а я лежал и думал о несправедливости жизни. Ведь Вовку я считал своим другом. Мы часто ходили с ним в город. Он покупал мне мороженое и сладкую вату, дарил иногда игрушечные кораблики, которые делал сам. А как до дела дошло, даже не пригласил.
Спустя какое-то время, за стеной что-то произошло. Общий фон разделился на несколько составляющих. Одна из них приближалась. Скрипнула калитка, ведущая в огород, около летней печки раздались возбужденные голоса, лязгнул замок и в дом завели деда. Я понял, что это так, ещё до того, как включили свет. Он шёл на своих ногах, расстроено повторял: "Ох, чёрт его знает!" и долго потом ворочался на своей скрипучей кровати, часто вздыхал и охал.
Дед изредка выпивал. Как мне тогда казалось, без повода. Он мог провести на сухую, Новогодние праздники, но в один из ничем не примечательных дней, вернуться с базара с каким-нибудь мужиком, усадить его за наш круглый стол и раза четыре наполнить графин. Разговор в таких случаях, всегда шёл о войне.
Против домашних застолий бабушка не возражала. Она охотно подносила закуску, подсаживалась к столу, если внутренний такт требовал выслушать гостя. Иногда поднимала рюмку, чтобы слегка пригубить. Но стоило деду "лизнуть" где-то на стороне, а бабушке поймать его "на горячем", начиналась трагикомедия. Вот и сейчас, она вела себя так, будто супруг вообще не стоит на ногах и "лыка не вяжет": то подставляла плечо, то поддерживала под локоток, то пыталась толкнуть в шею. И при всём этом, беспрестанно ругалась.
А тот шел себе, да посмеивался.
Видеть, что будет дальше, мне не хотелось, да и не следовало. В конце концов, взрослые люди. Пусть разбираются без меня. Я отступил сначала во двор, потом в огород, вброд перебрался на островок. На своей его части, бабушка Катя окучивала картошку. Пришлось перелезть через две изгороди, чтоб поздороваться и навязаться на разговор.
— Здравствуй, Сашка! — сказала она. — Ну что там, Степан Александрович, лекарство моё пьет?
— Не то слово пьёт — потребляет! — Я не пожалел красок, чтобы выразить свою озабоченность. Даже вздохнул. — Вроде всё правильно, утром столовая ложка и стакан молока. А в банке чуть больше трети осталось.
— Да что ж там у него за ложка такая?! — удивилась бабушка
Катя.
— Большая деревянная ложка. Я замерял: семьдесят пять грамм.
— Ну, ничего страшного. Чем больше выпьет — тем здоровей будет! — засмеялась она. — Главное, чтоб натощак, регулярно. Ты приходи через полчасика. Я, как управлюсь, еще одну банку для него наведу.
— Может быть Вам помочь? — осторожно предложил я. — Сейчас, только за тяпкой слетаю...
— Если что-нибудь надо, прямо скажи! Нечего тут дипломатию разводить! — Екатерина Пимовна выпрямилась, уперла в тощие бедра костлявые кулаки, как перед ссорой с соседями. — Ну, говори!
Под её водянистым взглядом мне стало не по себе.
— Проклятье на нас, — обреченно сказал я, облизнув пересохшие губы. — Кто-то по женской линии, в одном поколении, обязательно сходит с ума. На очереди Анна Акимовна, родная сестра моей бабушки. Следующей будет мама.
Бабушка Катя отпрянула, посерела лицом и посмотрела на меня с каким-то мистическим ужасом. Тут всё понятно без слов.
Вот и накрылось дедушкино лекарство, — думал я, перелезая через ограду. — Теперь она ко мне на километр не подойдёт.
Тонко звенели комары-кровопийцы. За мокрые ноги цеплялась картофельная ботва. На сердце было погано.
— А ну-ка вертайся назад!
Я не ждал этих слов. Поэтому подумал, ослышался. На всякий случай, решил обернуться. Бабушка Катя стояла, опершись на свою тяпку, и призывно махала рукой.
— Куда это ты побежал? — спросила она, когда я приблизился на расстояние тихого слова. — Ишь ты, какой обидчивый! А ну-ка садись, рассказывай. До Анны Акимовны кого там бог покарал?
— Родную сестру Марфы Петровны. Это мама моей бабушки. А как её имя, и кто еще был до нее, этого не скажу.
— Откуда узнал?
— Увидел.
— Ладно, пошли. Какая уж тут картошка! Да и тесто уже подходит.
С её стороны речка была чуть шире, дно мелким и каменистым. Я перешел её вброд, а бабушка Катя — по специально уложенным валунам. Пахло подсыхающим илом. Мелкие водоросли тянулись вслед за течением. Со стороны островка огород окружал редкий плетень, увенчанный железной калиткой. Над крышей поднимался дымок. Несмотря на жару, в хате топилась печь. Но тепло было не одуряющим, как на улице, а домашним и сытным. В кадке томилось тесто.
— Ванечке моему десять лет, — пояснила бабушка Катя. — Ох, и любил покойный ватрушки! Никчемный был человек. Что жил, что под тыном высрался. От водки сгорел. Как с фронта пришел — так из стакана не вылезал. Скоро начну печь, а вечером по людям разнесу. Садись Сашка к столу, будешь снимать пробу.
Я мышкой притих в уголке, боясь неосторожным словом разрушить это зыбкое статус-кво. Ведь Пимовна могла завестись с пол оборота, особенно, если почувствует, что человек с ней неискренен. Руки её порхали над клеенчатой скатертью, как дирижерская палочка над оркестровой ямой. Сито она держала на уровне плеч, но ни одна пылинка муки не упала на крашеный пол.
— Что, Сашка, молчишь? Робеешь, или слова моего ждёшь? — бабушка Катя легко разгадывала все мои уловки и хитрости, — так ведь не дождёшься! Слышала я, что жили в старину люди, которые были на такое способны, так ведь я им не ровня. Это сколько же ненависти нужно иметь в душе?! Даже не знаю, с какого краю к этому подступиться. Но сердцем уже чую, что, если возьмусь, то долго не проживу.
Она еще долго возилась с тестом: сминала, с размаху кидала на стол, колотила тощими кулачками, успевая при этом задавать мне каверзные вопросы:
— Елена Акимовна знает о родовом проклятии?
— Конечно, знает. Но она мне об этом не говорила ещё. Да и с бабушкой Аней пока все в порядке. Только курит в постели.
— Как это курит?
— А так: лежит и дымит. Чтобы тот, кто захочет её убить, подумал, что в хате мужчина.
Пимовна засмеялась:
— Ишь ты, какая хитрая! Ты это сам видел, или опять знаешь?
— Знаю. А через год увижу.
— По глазам вижу, не врёшь. Да и придумать такое тебе пока не под силу. — Екатерина Пимовна убрала тесто на край стола и накрыла его чистенькой тряпочкой. — Бедный ты бедный! Представляю, как трудно все это таскать в себе. А теперь, честно скажи: ты про мальчика Раздабариных знал?
— Знал, — потупился я.
— Почему не предупредил?
— Не успел. Да и с какими словами я бы к ним подошел? Знаете, бабушка Катя, кажется, что это я...
У меня перехватило дыхание. В глазах потемнело, и они как-то сразу наполнились забытым теплом. Господи, как давно я не плакал!
— Ну-ну, успокойся! — она оттолкнула эмалированный тазик с творогом, присела на стул и прижала к груди мою стриженую макушку. — Не надо себя казнить. Прошлого не вернёшь. В следующий раз будешь умней — придёшь и расскажешь мне. А я уж найду способ... кто там у нас на подходе?
— Дядька Ванька.
— Знаю уже.
— Потом Агрипина Петровна, мать дяди Пети-мотоциклиста.
— Этой давно пора!
— А следом за ней Федоровна, ваша подруга. Но это уже осенью, в сентябре.
— Лизка?! — Пимовна отшатнулась. — С ней-то, что за беда?
— Белокровие.
Елизавета Фёдоровна работала в детской библиотеке. Во многом благодаря ей, все бабушки с нашего края были дружны, и не ругались даже в тех случаях, когда были тому причины. Ну, к примеру, если соседский кот ополовинит цыплят, или чья-нибудь наглая курица проникнет в чужой огород.
Вечером, когда начинало темнеть, все они собирались у нашей калитки со своими стульчиками, табуреточками и маленькими скамеечками. Сначала, как водится, "перетирали" местные новости, а когда разговор начинал затухать, слово брала Фёдоровна. Она начинала рассказывать в лицах, про памяти, содержание какой-нибудь приключенческой книги. "Дети капитана Гранта" я, кстати, впервые услышал в её исполнении.
— Лизка... — Пимовна смахнула слезинку уголком носового платка. — С работы придет, возьмусь за неё. Может, ещё не поздно. Это всё?
— На следующий год будет ещё пять гробов. И все из того же дома.
— Я что-то не поняла... да пошла ты, проклятая! — бабушка Катя оттолкнула ногой одну из своих кошек и снова упала на стул. — Из какого "того же", Лизкиного? Она ж одинокая!
— У неё ещё есть шесть сестер. Они будут приезжать, одна за другой, чтобы вступить в наследство, но ни одна больше месяца не протянет. Ну, кроме последней. Та проживет сравнительно долго, но тоже умрет от белокровия.
— Тоже? Хочешь сказать... нет, я тут сегодня с тобой никаких ватрушек не напеку! Сиди уж, — увидев, что я встал и собираюсь уйти, Пимовна надавила мне на плечо и с силой впечатала в стул. — Про сестёр я сегодня же у неё уточню. А ты расскажи, что ещё про эту семью знаешь.
— У младшей сестры подрастает девчонка, которую тоже зовут Лизой, — выпалил я обиженным голосом. Почему-то вдруг показалось, что бабушка Катя мне не совсем верит. — Ей сейчас где-то четырнадцать, или пятнадцать. У неё дочерей не будет, останутся одни сыновья.
— Хватит! — отрезала Пимовна. — Я всё поняла. А сейчас помолчи, не мешай.
Через двадцать минут, я уже запивал ватрушки сладким вишневым компотом. Хозяйка колдовала над трехлитровою банкой. Судя по количеству самогона, который она туда налила, настроилась на полный объем.
— Куда столько?! — запротестовал я. — А если спросят: "Где взял?"
— Я кому сказала, чтоб не мешал?! — огрызнулась бабушка Катя. — Знаешь, что такое "жримовчки"?
— Ешь, молча, — перевёл я.
— То-то же! Если спросят, скажи, что картошку окучивать помогал. Не поверят — ко мне отсылай!
Свечерело. Солнце закатилось за наш дом и в комнате стало темно. Потрескивала лампада. В красном углу проступили лики старинных икон. В свете минувшего дня, они будто бы прятались в глубине старинных окладов, покрытых сусальным золотом и вязью из неживых белых цветов.
Пимовна была родом из богатой станицы Ерёминской. От неё, после расказачивания, остались заброшенные сады, с полсотни жилых хат, да эти иконы из разрушенной до основания церкви. Когда-нибудь, она мне расскажет, что еще сохранилась мельница и большой атаманский дом, в котором прошло её раннее детство. А может и не расскажет. Зачем? — я это и так знаю.
Дело спорилось. Бабушка Катя вынула их духовки последнюю партию выпечки, закрыла пластмассовой крышкой банку с лекарством, о чем-то задумалась.
— Слушай, Сашка, — неожиданно сказала она, — а про Лёшку моего... ой, нет, не надо, не говори! Пойду кобелюку закрою, да провожу тебя до калитки.
Не надо, значит не надо. Зачем ломать человеку судьбу? У него и без всяких корректировок, всё сложится хорошо. Он станет Леонидом Ивановичем, начальником "Агропромснаба". Будет ездить на белой служебной "Волге" с личным шофером и, кажется, умрет позже меня. Последний раз я встречу его в поликлинике. Мы будем стоять в очереди за талонами. Каждый со своими болячками. Он с сахарным диабетом, а у меня обострится тромбофлебит.
На улице было еще светло. Красный полукруг солнца, медленно опускался за насыпь железной дороги. Я нёс тарелку с поминками, а бабушка Катя прижимала к груди трехлитровую банку. Возле нашей калитки она опустила её на землю и тихо произнесла:
— Ну ладно, беги, пострел. Да дня через три, обязательно ко мне загляни. Я пока похожу, пообщаюсь со знающими людьми, покумекаем вместе, можно ли помочь твоей матери. Меня теперь родовые проклятия очень даже интересуют.
А как я не загляну? По нашим традициям, пустую посуду хозяйке не принято возвращать. Только с отдачей. Вот напечет Елена Акимовна хвороста, пышек или пирог с повидлом, наполнит
тарелку так, чтоб не стыдно было, и скажет: "Отнеси-ка, внучок, гостинец бабушке Кате!"
Мои собрались ужинать. Обеденный стол из маленькой комнаты перенесли на веранду. Он всегда у нас кочевал, в зависимости от времени года, а закончил свой век на улице, под навесом. Я хранил в нем всё, что осталось от старого времени: радио, похожее на тарелку, табличку со старым названием улицы и бабушкины очки. Ведь память дольше живет, если подкреплена чем-нибудь материальным.
— Ты где это блукал до темна? — строго спросил дед, даже не обернувшись.
Я поставил в центр стола тарелку с ватрушками и сказал, как учила Пимовна:
— Поминайте Ивана Гавриловича, покойного мужа бабушки Кати.
— Царство небесное! — отозвались мои старики...
* * *
Всё в доме текло, по когда-то установленному распорядку. Почти ничего не менялось, кроме меня. Так же рано легли спать. Я долго ворочался в своей старой кровати и вспоминал о будущем.
После смерти бабушки Кати Лёшка продал фамильную хату. Сначала её купила семья из Армении, больше напоминавшая клан. Началась перестройка. Не поставив в известность ни меня, ни деда Ивана, новоселы зарыли русло общей протоки, свою треть островка огородили высоким забором, сделали там зону отдыха, а двор залили слоем бетона.
Глава семейства ездил по окрестным полям, собирал после вспашки детали машин, комбайнов, сеялок и тракторов. Потом очищал их пескоструйной машиной, где-то, что-то подваривал и пускал в продажу, как новые. Тем и жили. Да не просто жили, а множились и богатели. Оборудовали под жилье капитальные кирпичные сараюхи, собирались проводить газ... и вдруг, в одночасье, исчезли, как будто никогда и не жили.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
