Война и геометр

Несколько кораблей рванулись вперед, не то в "мертвую зону", где их не достанут сиракузские стрелки, не то просто в безумном стремлении хоть раз достать клинком до незримых убийц.

Три из них прорвались сквозь ад и вышли к стенам Сиракуз. И навстречу им над стеной поднялись новые деревянные чудища. Они походили на колодезных журавлей с какими-то жуткими крючковатыми лапами на концах. Эти лапы обрушили на весла кораблей и на их палубы потоки камней и бревен, затем опустились, уцепились в носы кораблей и поволокли их вверх. Весла — целые и обломки — жалко трепыхались в воздухе, как плавники вытащенных из воды рыб.

В тот момент, когда вода уже стекала с рулевых весел, когти разжались и корабли рухнули вниз со страшным хрустом. На воду, на прибрежные камни. На головы тех, кто успел спрыгнуть вниз.

На одной из лап повис человек, без каски, в одном панцире поверх коричневой туники, без щита и копья, с клинком в зубах.

Он подтягивался, полз вверх и вверх, движимый единственным желанием — нанести хоть один удар перед смертью.

Его сбили стрелой.

Я описываю все это, Клавдий, много медленнее, чем оно происходило на деле. Достаточно сказать, что, отвернувшись от флагмана, я увидел гибель трех кораблей под сиракузской стеной. Смерть смельчака я увидел чуть позже, подскочив к стоящему на корме буцинатору, бледному, как хитоны ликторов, вцепившемуся в трубу мертвой хваткой.

— Отступление! — заорал я на него. — Труби отступление!

— Не было сигнала! — отчаянно завопил он в ответ, глядя на меня белыми от страха глазами.

Тогда я поднял гладий, который неизвестно зачем вынул из ножен, и приставил к его горлу.

— Можешь считать это сигналом. Труби!!! — И он затрубил. Ему с облегчением откликнулись буксины с других кораблей, и наш покалеченный флот пополз назад.

Стрелы, дротики, камни, зажигательные горшки летели вслед. Обугленные лохмотья парусов свисали с уцелевших рей.

Мы отошли, наконец, на безопасное расстояние... чтобы увидеть, как расстреливают тех, кто плавал в воде, цепляясь за обломки кораблей.

Трое, сбросив доспехи, оставили бревна и рванулись к нам.

Последнего достали дротиком на самом пределе досягаемости сиракузских снарядов. Седой ветеран в двух шагах от меня зло зарыдал, уткнувшись лбом в край борта.

Медленно, держась как можно дальше от стен, шли мы к берегу. Оглядевшись, я увидел сидящего у борта, закрыв лицо руками, Авла Випенну.

— Что с тобой?

Он отнял руки и повернулся — повернулся на голос, понял я, увидев белые глаза с размытыми серыми пятнами сгоревших зрачков на полосе красной обоженной кожи. Его челюсть дергалась.

-З-зерк-кала... — выдавил он и снова спрятал лицо, словно надеясь, что темнота оживит его глаза...

Я стоял рядом с ним, не зная, что сказать.

Он хотел стать художником.

Боги, что за тварь укрылась за стенами Сиракуз? Светоносец Феб, в чью голову могло прийти обратить твои животворящие лучи в орудие разрушения и увечий?'

В моей декурии убитых не было — хвала Фортуне. Один из цизальпийцев — Септим Валент — ранен, ему разбило плечо камнем. И еще Авл.

Уже под вечер к нашей палатке подошел ликтор.

— Декурион Рутилий Намациан?

— Я. — я встал.

— Именем Рима, следуй за мной.

Мы прошли через половину лагеря к палатке Консула. Штандарт с гаммадионом плескался над ней и сквозь полог доносился хрипящий, сорванный, но все же знакомый голос. Я вскинулся, словно самнитский боевой конь при звуках трубы.

Консул жив! Я словно шагнул из серого тумана безнадежности на свет. Марс Мамертинский, мы еще пройдем по улицам Сиракуз!

Даже если меня казнят на рассвете за трусость и самоуправство.

— Почему не доложили о машинах?! — Консул хрипел на стоящего перед ним офицера в черной тунике штрафника. Я вспомнил, что осадные заботы и подготовка к штурму Сиракуз были поручены уцелевшим под Каннами.

— Консулу должно быть известно — я посылал доклад. Но кто поверит трусу и дезертиру? — темные глаза офицера смотрели в лицо разъяренному Консулу с мрачным спокойствием.

— Слово римского солдата? — спросил Консул, прищуриваясь.

— Слово дезертира и труса? — переспросил офицер с насмешкой в голосе, подняв правую бровь.

— Слово римского солдата? — с нажимом повторил Марцелл, словно не расслышав сказанного в лицо. Поднялся, наваливаясь на стол обеими руками... впрочем, нет, только левой — правое предплечье забрано в лубок, голова перевязана.

Что-то изменилось в лице и голосе штрафника.

— Да, Консул, — без недавней насмешки проговорил он. Не ему ли меня отдадут под команду?

Марцелл разжал руки, опустился на ременчатый стул.

— Хорошо. Когда я вернусь в Рим, кое-кто... ответит мне на пару вопросов. Ступайте к подчиненным, офицер. Я вас не задерживаю.

— Аве Рома, Консул!

— Аве!

Штрафник прошел мимо меня.

— Декурион Рутилий Намациан по приказу Консула прибыл! — возвестил ликтор.

— Пусть войдет.

— Аве Рома! — гаркнул я, вступая в палатку.

— Аве, — хмуро откликнулся Марцелл, не отрывая глаз от папируса, на котором что-то писал.

Молчание паутиной повисло в палатке. Сквозь полог доносился шум лагеря и рокот дальнего прибоя. Тростниковый стиль скрипел по папирусу, Марцелл морщился и бранился сквозь зубы.

Наконец, он поднял на меня свои свинцово-серые глаза. Помолчал.

— Ты приказал трубить отступление? — резко, но негромко спросил он.

— Да, Консул.

Он, не отводя взгляда, встал из-за стола, подошел ко мне, и, положив здоровую руку на плечо, крепко сжал его.

— Спасибо...— его голос сорвался. — Спасибо, сынок, — он резко отвернулся и отошел к столу.

Военная служба, Клавдий, тем и хороша, что даже когда совершенно не знаешь, что говорить и делать — как я в этот момент — долго думать над ответом не надо.

— Аве Рома! — браво гаркнул я, глуша растерянность.

— Аве, центурион. — со скупой усмешкой обернулся ко мне Марцелл.

— Консул ошибся, я декурион,— брякнул я в ответ.

— Твой консул не ошибается, сынок, запомни, — он протянул мне листок папируса. — Ступай, принимай командование.

Выйдя из палатки, я заглянул в папирус. Это был приказ Консула о назначении меня старшим центурионом нашего легиона. Почему-то я совсем не чувствовал радости, хотя Фортуна благоволила мне невиданно. Я сохранил декурию почти полностью (хотя в том и не было моих заслуг), а вместо наказания за самоуправство получил повышение, нечастое даже на войне. Отец определенно будет горд, и мать порадуется. А я сижу у новой палатки, вдыхаю вонь — ветер со стороны лазарета, слышу вопли солдата, которому отнимают спаленную ногу, подсчитываю потери во вверенной мне центурии — и не чувствую ни малейшей радости.

Это была не битва. Нас унизили до состояния крыс, которых бьют дубьем и камнями, и поливают варом. Наши товарищи гибли — а их убийцы не получили даже царапины. Темная злоба кипит во мне, не находя выхода. Оскорблен Рим, оскорблены Марс и Беллона, которым я служил, оскорблен и унижен я сам — а я не привык быть униженным и оскорбленным, Орк меня забери!

Все молчат — но, судя по лицам и глазам, чувствуют то же. Калабры не зубоскалят, и уж до взятия Сиракуз включительно их верность вне сомнений — эти весельчаки и острословы умеют ненавидеть и мстить. Ненависть висит над лагерем, как туча мясных мух над лазаретом.

Боюсь, Клавдий, что второе обещание будет не так легко выполнить. Солдаты теперь ненавидят сиракузцев, пожалуй, еще больше, чем пунийцев. Те, по крайней мере, дерутся по-людски. Чувствую, когда войдем в город, будет резня. Успеть найти этого твоего Архимеда и сохранить ему жизнь — задача не из простых, но я постараюсь.

Не рассказывай обо всем этом матери и Юлии. Они римлянки, да, но это — не для их ушей. Наш приступ отбит, я стал центурионом — и хватит с них.

Прощай и будь здоров.

+ + +

ПИСЬМО III

Лагерь у стен Сиракуз.542.г. от О.Г., месяца януария двадцать пятый день.

Рутилий Намациан Клавдию Квардигарию.

Когда до тебя дойдет это письмо, ты, верно, будешь уже знать о моей печальной участи. Утаи это письмо, ибо ярость Консула заразная болезнь. Позаботься о моих родных и, сколько сможешь, замени им меня. Об отце не говорю, для него сын, нарушивший приказ Консула и казненный, более чем мертв. Если мое имя и прозвучит у семейного алтаря, то не из его уст и не в его присутствии. Постарайся, однако, объяснить все матери... и Юлии. Юлии особенно. Она поймет.

Береги ее, Клавдий, лучше всего — женись на ней. Знаешь, ты ей всегда нравился. Так что сватайся смело. Итак, приступаю к подробному описанию того, что и, главное, почему я сделал, почему нарушил и данное тебе слово, и долг римского солдата. Может быть, вместе с раненными до ваших мест уже доходили слухи, что машины-убийцы на стенах — дело рук самого Архимеда Узнали мы об этом от самих греков.

— Эй, римляне! — надрывались с серых сиракузских стен медные глотки рупоров. — Как вам игрушки нашего Архимеда? Ползите сюда, римляшки, у Архимеда рабы для опытов кончились!

Греческий в нашем войске знаю не только я, а крикуны иной раз переходили на изуродованную латынь. Помню, еще в праздник Нового Года, стоя на холме и угрюмо глядя на укрепления города, Консул промолвил:

— Придется, видно, прекратить эту войну с геометром.

Итак, вчера Консул вызвал меня к своей палатке. В лагере стояла, та дремотная расслабленность, что неизбежно сопутствует осаде. Наших солдат мы неизменно гоняли на учения и до одурения рыли рвы и насыпали валы на случай карфагенского десанта, но и только — слишком велики и страшны были потери в первых штурмах. Была пара вылазок...Пленных не брали. Однако последняя была больше недели назад.

Но у палатки Консула все было по иному. Входили и выходили центурионы, ликторы, какие-то люди в одежде местных жителей. Я вошел в палатку и ликтор, оставшись снаружи, спустил полог за мной.

— Аве Ро!..

— Аве, — нетерпеливо бросил Консул, не отрываясь от папирусов. — Центурион, завтра мы войдем в Сиракузы.

Я молчал. Если Консул сказал "войдем", значит войдем.

— Точнее, сегодня ночью. Твоя задача — отобрать десяток рядовых, самых верных и надежных. Далее, подыскать декуриона побашковитее и передать ему командование центурией. Подойди.

Я подошел. Консул развернул папирус. Это был очень подробный план города, очевидно, Сиракуз.

— Вот здесь — провел он пальцем по листу, — пролегает подземный ход, ведущий в центр Сиракуз. Он выходит на поверхность здесь... — он ткнул пальцем в переулок неподалеку от агоры.

— Твоя центурия пойдет этим ходом. На выходе разделитесь. Дальше центурию поведет отобранный тобой декурион — пришлешь его ко мне за заданием — а десятку ты. Маршрут — эта улица. Патрули встречаться не должны, но на всякий случай — убивать всех встречных, быстро и тихо. На третьем перекрестке — дом с синим меандром вдоль верхнего края забора. Дом занять и сидеть до утра, как мыши. В доме — человек. Он и его чертежи, — Консул выделил каждое слово, — на рассвете должны быть здесь. Невредимыми. Вплоть до последнего волоска человека и последнего клочка чертежей. Еще раз повторяю — ваша задача защитить и доставить сюда человека с чертежами. В случае выполнения центурии — венок первыми вошедших в крепость врага, декуриону — центурию. Свою награду выберешь сам. В случае неудачи — ответишь лично. Вопросы?

— Консул, — тихо спросил я. — этот человек — Архимед?

Марцелл встал и подошел ко мне вплотную.

— Запрещаю, — так же тихо отчеканил он, глядя мне в лицо. — запрещаю повторять это вслух. Запрещаю называть его этим именем при солдатах или без них. Приступить к выполнению задания. Декуриона отправить ко мне.

— Аве Рома! — вскинул я руку.

— Аве Рома, — ответил Консул.

И долго я еще чувствовал спиной его пристальный взгляд.

Приготовления к ночной операции вряд ли будут тебе интересны. Скажу одно — в указанное время мы шли цепочкою по подземному коридору. Честно говоря, было неспокойно, но я полагался на Консула — он не отправил бы людей в ловушку. И ещё — странно было слышать над головой шаги и голоса людей, не подозревающих, что мы, их враги — здесь, прямо под ними.

Переулок — темная щель, выходящая на освещенную луной улицу. Глухой топот мягких сапог по брусчатке. Не выдерживаю, оглядываюсь — две темные змеи в круглых чешуйках касок вползают — одна на главную площадь, другая — на улицу, ведущую к воротам.

Мимо мелькают глухие стены, глиняные заборы в космах засохших плющей, перегибаются через них голые ветви олив, чернеют калитки.

Первый перекресток за спиной. Никого.

Проклятье! На втором перекрестке из-за угла чуть ли не нос к носу с нами (забыл сказать — я отобрал самых быстрых и бесшумных из цизальпийских пастухов и охотников) появляются четыре фигуры в столах и хитонах.

Они не сразу замечают нас, о чем-то тихо беседуя и смеясь. А мы — мы понимаем, что это женщины, лишь когда клинки непривычно легко входят в мягкие тела. Уже потом — беззвучные квадраты ртов на лицах, превращенных луной в гипсовые театральные маски, закатывающиеся под накрашенные веки глаза и тонкие руки, сжимающие не края ран — свертки с едой для женихов, несущих вахту на степях.

Четыре сломанных куклы на мостовой. Многие сиракузянки, что доживут до утра, позавидуют этим четверым.

Бежим, оставив их позади. Вот он, третий перекресток и забор с голубым меандром по верхнему краю. Мы молчим, не глядя друг на друга. От бесславья воспоминания этой ночи спасет одно — мы выполняли приказ.

Так я думал тогда, Клавдий.

Распахиваю дверь. Горят светильники. Пусто.

— Фабии — к дверям. Мамерк, Децим — во двор. Остальные — за мной, — негромко произношу я и врываюсь в дверь, прикрывшись щитом, наклонив голову, выставив меч — готовый к любым неожиданностям. За мною Карн, ставший после того страшного штурма моей верной тенью.

В комнате горит большой масляный светильник на девять рожков. Капает вода в огромной клепсидре. И клепсидра, и светильник стоят на столе, у которого в кресле сидит человек. Высокий залысый лоб, сухое острое личико, торчащая бородка клинышком, старушечьи руки на подлокотниках. Пристальный взгляд из-под густых бровей, ничем, впрочем, не напоминающий взгляд Консула. На коленях — заряженный гастрофет.

— Однако, — одобрительно ворчит он. — Пресловутая римская точность. Я рассчитывал, что вы явитесь позже условленного срока.

Я молчу. Лишь спустя несколько мгновений до меня доходит.

— Рассчитывали?!

— Юноша, — язвительно любопытствуют в кресле. — как по-твоему, откуда у вашего консула план Сиракуз?

Очевидно, мое лицо достаточно красноречиво.

— А-а, римлянин, — произносит он чуть ли не брезгливо. — Прекрасна и сладостна смерть за отечество, да? Юноша, ты молод, так не позволяй забивать себе голову этим вздором! Смерть есть смерть, и оттого, в каком городе она тебя настигнет, твоему хладному трупу теплее не станет. В крепости вот-вот начнется голод, а до тупицы Гиерона не доходит даже, что самый гениальный мозг человечества, — сухонький палец стучит по выпуклому лбу. — вне зависимости от условий нуждается в хорошем питании!