На смерть А. Д.

— Я бы хотел пройти через это раньше моих... любимых. Что-то неладно в мироздании, когда умирают люди моложе меня.

— Пожалуйста, не философствуй. Тебе это не подходит.

— Вам тоже.

Дягилев пожимает плечами: помилуйте, он и не философствует вовсе, у него с начала века аллергия на "новые пути" и "зеленые лампы", он, может быть, мистик ("А-а, понимаем, — сказали бы ему при обыске, когда бы он остался дома и дожил до тридцать седьмого, — понимаем, вы у нас были мистик", — и уронили бы на пол, в книжную груду, альбом с репродукциями кареглазых святых и мадонн; впрочем, это другая история другого человека, Дягилеву повезло, что он умер, уехал, уцелел), итак, он, может быть, мистик, но — поверьте его старому другу, "мистика эта была языческою, не христианского порядка". Чем рассуждать о высоких предметах, чем рассыпать восклицательные знаки и каждое слово начинать с прописной буквы — не лучше ли разыскивать в архивах позабытые ноты, невидимкою пробираться к букинистам, и, как прежде, любить все земное: земную любовь, земные страсти, земную красоту. Некогда скучать и не о чем тосковать, он не останавливается, не позволяет себе застыть и окаменеть. И Патрику с ним по пути, ведь Патрик тоже до последнего месяца был беспечен, почти бессмертен, легкомыслен, щеголеват; теперь непросто отвыкнуть от беззаботности и бездумья, непросто отяжелеть и пригнуться к могильной земле — без любви, красоты и страстей. Лучше и не пытаться, все равно не выйдет, поздно ему переучиваться. Он держит спину прямо, улыбается и не оставляет своих маленьких, милых и вредных привычек: от рака уже не умрет, не успеет умереть, найдутся другие болезни. Ему хочется закурить прямо сейчас, но сигареты брошены где-то, за ними надо специально тянуться, отыскивать их в темноте, крутить колесико зажигалки, высекая слабый огонь. И неосмысляемые, закрепленные действия вдруг кажутся невыполнимыми: одно усилие тянет за собой другое, без отдыха, без конца; нет, лучше не двигаться, пока не исчезнет усталость, лучше подождать до утра. Да ведь и Дягилев сердится, когда при нем курят, и морщится, и прикладывает пальцы к вискам, притворяясь, что у него мигрень — а нет никакой мигрени и в помине, ему не нравится запах табака, вот и все. "Перестань дымить, это несносно, сколько раз тебе говорить, я тебе вымою рот с мылом, я с тобой поссорюсь, я тебя уволю, если ты не выкинешь эту дрянь", — выплывает из памяти это ворчание — наверно, все-таки подслушанное, не к Патрику обращенное, — и не спасает от сжатия сердца.

— Знаете, мой Джон умер, — просто говорит Патрик. — В пять минут, скоропостижно, даже без меня. А я опоздал, я приехал на следующий день. Вам повезло, что вы не пережили тех, кого вы любили. Это очень тяжело.

— Сочувствую, соболезную, — отвечает Дягилев, скривив губы, — я знаю, конечно, что он умер, я об этом узнал еще раньше, чем ты. Но это же не первые похороны в твоей жизни. И кроме того, нужно выбирать совсем молодых и почаще менять привязанности, так меньше рискуешь.

Ни сочувствия, ни жалости нет в его голосе, он делает Патрику одолжение, и только, соблюдает приличия в доме покойника. Чем чаще меняешь привязанности, тем реже приходится их хоронить: они не успевают состариться, а если вдруг умирают до срока — в автомобильной катастрофе, от чахотки или на войне, — что ж, это очень грустно, впору записать в дневнике: "Сегодня хоронят несчастного К.", впору завести дневник — специально для таких записей. И прощаясь с теми, кого так любил когда-то, глядя на них сверху вниз, в раскрытую яму, надо произнести легко и бессердечно: "Я имею счастливую способность не желать невозможного. Вчера еще я мог броситься из окна из-за него, сегодня — ни за что", — цитируя подходящие к случаю, чужие слова о прижизненном расставании ("ибо повод к разлуке важней разлуки"). Свидание невозможно, а значит, не стоит его желать, и конечно, не стоит бросаться из окна или в яму, на розы и черные ленты, на срезанный дерн. Это же не первые похороны в жизни Патрика, пора бы привыкнуть, даже если зарывают не какого-то несчастного К., а Джона — еще рано сокращать его имя до одной буквы, — даже если зарывают Джона, и к этому нельзя привыкнуть, и поверить в это нельзя. Все уже свершилось, черные ленты начинают выцветать, розы вянут, дерн зеленеет, и квартира, прежде разделенная на двоих, теперь принадлежит ему одному. И в очищенном, освобожденном пространстве воздух холоден, как на большой высоте, и в общем-то, нечем дышать.

— Мне казалось, он достаточно молод. Понимаете ли, он родился через год после вашей смерти, вы с ним чуть-чуть разминулись. Я думал, можно не бояться, что он умрет раньше меня.

— Тогда тебе просто не повезло, вот и все. Ты сам виноват, что не разлюбил его раньше, нельзя привязываться к одному, запомни раз и навсегда, это очень опасно. Но я, так и быть, принял его в труппу, хоть это не в моих правилах. Он недурен, твой bien-aimé, я ничего не теряю.

— Это вам Мим сказала, будто он мой любовник? Она ошиблась, он всего лишь мой друг.

— Не лги мне, пожалуйста. Я еще не выжил из ума и не ослеп, обманывай других, но не меня. Он твой bien-aimé, ну и прекрасно, я очень рад.

— Видите ли, все гораздо сложнее.

— Ну еще бы! Все проще некуда: ты его любил, да только он не мог жениться на тебе.

Возразить бы ему: а вы-то сами, Серж, вы тоже любили, но не могли жениться, вы вечно смотрели, как от вас уходят — о, непременно с женщинами, — все ваши bien-aimés, маленькие друзья, ваши ученики, спутники, галатеи. Легко ли вам теперь и все ли вы забыли — забыли, как умирали от ревности, а не от заражения крови, как следили неотступно и холодно, куда и с кем идет очередной он, кому кланяется, кому подает руку; забыли вы, Серж, как у вас рвалось сердце, как вы ждали измены или предательства, и как сами торопились изменить и предать, пока вас не опередили; забыли вы, наконец, как увлекались другим, находили новое тело, новую душу без трещин, и, оглянувшись назад, пожимали плечами и произносили: "Пустой мальчишка, я дал ему все, и вот его благодарность"?.. Ничего, он вернется опять, через год или через два, будет ждать у дверей, будет улыбаться униженно, соглашаясь на любые роли, на маленькое жалованье, на постылые и остывшие ласки, на что угодно, лишь бы впустили обратно. А вы-то сами, Серж, где ваша благодарность, где взвесь и ил, осадочек любви, ведь вы не только мучились с ним, вы были с ним когда-то счастливы — и что ж, об этом вы тоже забыли, когда кивали красивому секретарю и просили передать ответ: положительный, вот так.

Да, конечно, он все забыл, ему некогда перебирать давние ссоры, копаться в размолвках и сплетнях: проще выбросить все разом и начать заново, с нулевой точки любви. Даже пустые мальчишки по-прежнему талантливы и милы, и благодарят чаще, чем при жизни — ведь им некуда податься, нет для них подходящих мюзик-холлов, нет Америки, нет красных башмачков и киноконтрактов. Уволившись, они лежат на облаке и глядят, как выше пролетают птицы и аэропланы — но это очень скучно, полежишь так месяц-другой и сам запросишься назад. Дягилев еще сделает им одолжение, если снова примет к себе, мало ли послушных танцовщиков на том свете — больше, чем нужно, на всех ролей не хватает. "Второй раз не возьму, не просите", — предупреждает он, прячась в тень по привычке: повезло ему устроиться там, где сиянье приглушено и не режет глаза. Язычник, любимец ласковых нехристианских богов, чарователь и плут, одаренный тяжелым нравом и легкой смертью, он все так же капризен, пристрастен, жесток, он не забыл себя самого — и это утешительное постоянство, доказательство существующей вечности.

— А все-таки, вы прекрасно выглядите. Я никогда не видел вас таким молодым, разве что на фотографиях.

— А, значит, в жизни я был для тебя слишком стар? Очень мило, я так и думал, чего еще от тебя ожидать. Ты тогда был совсем мальчишка.

— Поэтому вы меня и любили, — замечает Патрик.

— И поэтому ты не любил меня.

— Вовсе нет, и вообще, я не о любви говорю. Вы казались мне тогда безвозрастным... вневозрастным, так вернее. Вечным, неизменным. Я не мог поверить, что вы когда-то были молодым, и я не мог поверить, что вы когда-нибудь умрете.

— Смесь Сен-Жермена с Калиостро. Ладно, я люблю быть шарлатаном, мне это к лицу. А тебе к лицу выдумывать обо мне такие глупости. Даже сейчас, хоть ты уже не мальчишка.

— Хотел бы я тоже быть неизменным!.. Но мне не повезло, вы сами видите, я очень постарел. Удивительно, что вы меня узнали, у меня, пожалуй, только нос и остался прежним.

— И еще глаза, — добавляет Дягилев и гладит Патрика по щеке. — Глаза у тебя красивые, Бакст был прав.

— Бакст считал, что я весь красив, целиком, а не только глаза. По крайней мере, вы сами мне так рассказывали.

— Я мог и солгать.

— Это значило бы, что вы стесняетесь сами назвать меня красивым и валите все на Бакста. Вы вправду стеснялись?

— Нет, я заботился о тебе. Ты бы зазнался тогда, милый Патрик, а тебе это вредно, ты решил бы, что можешь делать со мной все, что хочешь.

— А это была ваша привилегия: делать с другими все, что вы хотите.

— И к тому же, ну сам подумай: стал бы я спать с тобой, если б ты был некрасивым?

Дягилев улыбается, опять обнажая зубы; вот и юный крокодилий оскал, которого Патрик никогда сам не видел, только у Кокто читал. Белая прядь надо лбом кажется ярче в черных, а не в серых, седеющих волосах, морщин нет и в помине, нет и болезней; а трость в его руке — не для опоры, а для красоты, для образа, для августа, в придачу к моноклю, цилиндру, потрепанному пиджаку, дырам на подошвах. И в раю Дягилев по уши в долгах, и в раю не платит по счетам, отмахивается от кредиторов, очаровывает и убеждает, выворачивает наизнанку чужие карманы и вытряхивает кошельки. Это тоже искусство, легкое и жестокое, жаль бросать его после смерти вместе с телом, лучше взять с собой — пригодится, мало ли что. За пятьдесят с лишним лет Дягилев освоился на том свете, привык быть мертвым, ему, наверно, теперь самому странно, что когда-то он так боялся смерти. Ничего особенного, раз — и готово, еще один переезд, эмиграция с пяти прекрасных материков. Он недурно устроился там, он не скучает, он в хорошей компании — и вот, пожалуйста, даже навещает тех, кто томится и медлит, и никак не отправится следом, в его театр, за таможни и облака.

— Вы никогда не спрашивали, почему я спал с вами. Все было так очевидно?

— Мой милый, ну зачем бы я стал спрашивать тебя о таких вещах? Конечно, все было очевидно. Ты спал со мной, я давал тебе хорошие роли и платил по твоим счетам. Мне кажется, мы оба были честны.

— Однажды я сидел в кафе и услышал, как за соседним столиком один человек сказал другому: "Я вас люблю, но это не ваше дело". Тогда я даже не понял, как это может быть — чтобы любовь не касалась того, кого любишь. Но это похоже на вас. В конце концов, все, что вы чувствовали ко мне, было не моим делом. И я слишком мало любил вас, вот в чем беда.

Иногда ему кажется, что он вообще слишком мало любил на свете: увлекался легко и остывал еще легче, разменивался, разбрасывался и вот, наконец, остался ни с чем. Но это всего лишь отчаянное преувеличение: увы, он все-таки любил и всерьез, еще как любил, только умел вылечиваться, когда видел, что дело плохо, надежды нет. Если б сейчас у него было немного свободного времени, он бы вылечился опять, нашел не замену Джону, а утешение самому себе, гибкого юношу — не девушку, с девушками сложнее договориться, — нет, именно юношу с пустой, но прекрасной головой, с узкими крепкими бедрами, с высоким прыжком, с большими карими глазами. Они могли бы прожить вместе год или два, они могли бы — по примеру Дягилева — съездить напоследок куда-нибудь, хоть в разделенную Германию, хоть в Испанию, хоть в Чехию, чтоб постоять на Карловом мосту, пока плывет по Влтаве желтый пароходик — навстречу им и прочь от них. Но в Чехии — в Чехословакии, в восточном блоке, на том полюсе мира, — сыро и холодно последние лет пятнадцать, и вредно для легких, и стыдно за что-то, ах, узнать бы, за что. Впрочем, какое Патрику дело до чужих волнений и революций, до чьих-то танков на чужой земле, его это не касается, оставьте его в покое, он небожитель, хвастун, себялюбец, он ничего не помнит, он все на свете забыл, кроме своих удач, восторгов, полетов. Не все ли равно, откуда улыбаться проплывающим пароходикам, мосты и набережные безразличны ему, и деревья, и реки, и трамвайные мокрые рельсы. Эти осенние путешествия придуманы для ускорения смерти, для легкого самоубийства или разрыва сердца: не жаль исчезать, когда всюду идут дожди, ветер свистит, а листья гниют под ногами. В зонте сломана спица, и сам зонт неширок, под ним не укрыться вдвоем, даже если прижаться теснее друг к другу и сцепить пальцы на крюке-рукояти. Нет, не стоит никуда уезжать и ни с кем, он не утешится с милым юношей из балетных, с мнимым учеником, и не влюбится, и не переживет. В общем, все кончено, и лучше ему не тревожиться, а спокойно составлять завещание, или план собственных похорон, если с завещанием ничего не выходит: "Я хочу, чтоб меня просто тихо сожгли, без речей и венков. Я хочу, чтоб от меня избавились как можно быстрее. Я хочу исчезнуть", — но это уже материалы к автобиографии, а не к похоронам.

— Какие странные мысли лезут в голову, — произносит Патрик. — Рядом с вами я забываю, что мне уже почти восемьдесят лет. Господи, ну кому вообще захочется дожить до восьмидесяти? Вы очень умно сделали, что умерли гораздо раньше, да еще и летом, а не посередине сезона. Если б сейчас было потеплее, я бы тоже уехал в Венецию, навестил бы вас там за то, что вы навестили меня. Ну, это несерьезно, так, предсмертная блажь. Мне рассказывали, что вы в агонии пели отрывки из "Тристана", это правда?

— Может быть, правда. Я не помню. Но почему бы и нет, "Тристан" прекрасно звучит в агонии, что еще петь перед смертью, "Я не могу получить удовлетворение", что ли? "'Cause I try and I try and I try and I try, I can't get no, I can't get no, I can't get no satisfaction", и так далее, terriblement moderne и вообще анахронизм. Нет, лучше старый милый Liebestod: mild und leise wie er lächelt, wie das Auge hold er öffnet...

— Звучит так, будто вы оплакивали сами себя.

— Чепуха. Как писал один мой современник — я его не читал, но какая разница? — не сетуй на то, что прахом пошли все труды, все планы, все упования, не оплакивай их впустую, но...

— Но?

— Но дальше я не помню. Не могу же я запоминать все стихи, которые я еще и не читал. Это совершенно не важно.

— Интересно, о чем я буду говорить перед смертью... если, конечно, успею. Вообще-то мне хотелось бы умереть мгновенно, но никогда не знаешь наверняка.

— Один мой приятель, умирая в больнице, говорил со своим другом о самых непринужденных и легких вещах, о балете больше всего. Это было лет через семь после меня, в Ленинграде. Впрочем, "Тристана" он тоже любил, это он написал: "Смотри, смотри, Тристан зеленоглазый, какое зелье фрау Изольда пьет".