Проклятие Раду Красивого

— Львёнок царапается? — ласково спросил он. — Не бойся. Ты не причинил мне вреда. Только порвал халат, а на ноге лишь небольшая царапина. Никто не станет наказывать тебя за это. Спускайся.

Я не шелохнулся.

— Спускайся, — повторил Мехмед. — Говорю же. Никто не станет тебя наказывать... но всё же тебе придётся сделать кое-что, чтобы я не разгневался.

Я отрицательно помотал головой, а султан ещё несколько минут уговаривал меня, но затем терпение его иссякло.

— Спускайся, дрянной мальчишка, — прошипел он. — Если не спустишься, я позову слуг, и они стащат тебя с этого дерева, но тогда на мою милость можешь не надеяться. Слуги стащат тебя с дерева лишь затем, чтобы отрубить тебе голову! — теперь Мехмед кричал, и, не замечая боли, топнул раненой ногой. — Живо спускайся! Спускайся, если хоть сколько-нибудь дорожишь своей жалкой жизнью!

Жизнь! Это было единственное, чего мне казалось страшным лишиться, и пришлось повиноваться, а султан, увидев, что я спускаюсь, снова сделался ласковым.

— Вот-вот, мой мальчик, — говорил он. — Осторожнее. Не упади. Не торопись. Главное, чтобы ты спустился благополучно и не ушибся.

От этих слов мне сделалось ещё страшнее, чем тогда, когда Мехмед кричал, но лезть обратно на дерево я уже не мог. Что-то сковало мою волю. Я будто наблюдал за самим собой со стороны, и по собственному произволу не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Наконец, я спустился. Мехмед снова уверил меня, что мне ничего не грозит, а затем отвёл к ковру.

Я помню, как султан медленно снимал с меня одежду, и это казалось так странно. Я помню, как его борода соприкасалась с моей кожей, и это казалось ещё более странно. Мне никогда не думалось, что такое возможно — увидеть султана, не облачённого в халат, и без чалмы. Пусть остальные вещи на Мехмеде остались — он даже не снял обувь — но я всё равно думал, что в таком виде он показывается очень немногим людям. Казалось так странно, что я в их числе.

А затем меня охватило отчаяние, ведь всё, о чём я прежде мечтал, всё, к чему стремился, обратилось в прах: "Султан не отпустит меня. Никогда. Я никогда не буду вместе с братом. И у меня не осталось даже надежды на отъезд. Теперь всё, что у меня есть — вот эта странная жизнь".

Я чувствовал себя глиной в руках мастера-горшечника, которая сама не может сделать ни одного движения, но беспрекословно повинуется мастеру. Мне слышались слова Мехмеда. Он говорил "ляг", "повернись", но я не исполнял эти повеления потому, что моё тело меня не слушалось. Если, слезая с дерева, я ещё как-то шевелился, повинуясь чужому приказу, то теперь даже это не мог. Мехмеду самому приходилось придавать мне то положение, которое требовалось.

Я сделался безразличен ко всему. Была минута, когда Мехмед резко подвинул от себя моё тело, лежавшее на спине, но моя голова не подвинулась, а зацепилась затылком за ковёр и прижалась к плечу, так что шея сильно выгнулась вверх и вбок. Мне было неудобно, я с трудом дышал, но не предпринял ничего, чтобы это изменить, а затем султан заметил и сам изменил положение моей головы.

Пальцы Мехмеда все были унизаны перстнями, поэтому случалось, что он нечаянно защемлял мне кожу, но я не жаловался. Другую боль я тоже принимал без единого звука.

И вот всё закончилось. И я обнаружил, что меня прежнего нет. Ничего не осталось. Я был как новый кувшин или плошка — только оболочка, а что в ней будет храниться, решает тот, кто её купит.

Я лёг на бок, подтянул колени к подбородку, сжался в комок и зарыдал так горько, как рыдал, наверное, только один раз — за несколько лет до этого, когда узнал, что мой отец умер.

Мехмед погладил меня по голове:

— Не плачь, мой мальчик. Я люблю тебя. Ты слышишь? Твой повелитель тебя любит, а значит, тебе не о чем печалиться.

Он заставил меня сесть, набросил мне на плечи свой халат. Затем сел рядом, и я увидел, что султан уже успел вытереть с себя мою кровь (он называл её "девственной" кровью) и оправить на себе одежду.

— Тебе не о чем печалиться, — повторил Мехмед, ласково потрепав меня по макушке. — Ты удостоился великой чести.

Впервые с той минуты, когда мне пришлось спуститься с дерева, я прямо посмотрел Мехмеду в лицо. Он провёл тыльной стороной ладони по моим щекам, чтобы утереть слёзы. И вдруг я, сам не ожидая от себя подобного, схватился за его руку, как утопающий, а затем припал к плечу султана обхватив крепко-крепко. Я был, как собака, внезапно нашедшая хозяина.

— Потише, потише, мой мальчик, — засмеялся Мехмед. — Ты снова будишь во мне желание. Дай мне хоть немного отдохнуть.

* * *

С того дня для меня началась совсем другая жизнь. Я понял, что не могу говорить о том, что случилось, ни с кем. Даже со старым греком, которому прежде исповедовался и рассказывал всё.

Мне было известно, как называется то, что сделал Мехмед, но и я тоже считался грешником. Грешником, которого многие проклянут, когда узнают о его грехе. В Священном Писании говорилось, что людей, подобных мне, Господь сжёг огненным дождём, когда покарал город Содом, и временами мне казалось, что я горю — горю от стыда.

Я знал, что слухи расползаются быстро, и что рано или поздно все, окружающие меня, будут знать, что со мной случилось. Мне постоянно казалось, что люди рядом со мной что-то подозревают, но, наверное, это чувство возникало оттого, что моё поведение выдавало меня с головой — прежде всего, на уроках воинского дела.

Раньше у меня хорошо выходило драться на деревянных саблях, а теперь мои удары стали слабыми, я сделался невнимателен, и меня быстро побеждали те мальчишки, которых мой турецкий учитель выбирал мне в противники. Я смотрел на таких мальчишек и думал: "Вот они воспитываются при дворе, чтобы затем занять придворные должности своих отцов или другие. А я? Кем я стану, когда вырасту и вырасту ли когда-нибудь?"

Я больше не в состоянии был отвечать ударом на удар и теперь мог только уступать чужой силе, чужому напору. Ум говорил телу, что так нельзя, но руки не слушались. Я хотел ударить сильно и не мог — лишь прикидывался, что дерусь, а на самом деле ждал минуты, когда станет можно опустить деревянную саблю и, примирительно улыбнувшись, сказать своему противнику:

— Хватит. Хватит. Ты победил.

После таких поединков мне неизменно хотелось остаться одному, поэтому я, чтобы получить предлог поупражняться без противника, брал лук и начинал выпускать стрелы в цель, одну за одной.

Это у меня по-прежнему получалось хорошо. Наверное, оттого, что мишень стояла далеко. Я не опасался, что она сейчас подбежит ко мне, замахнётся и ударит, а даже если бы хотела подбежать, то не успела бы — по меньшей мере, две стрелы вонзились бы в неё и остановили.

Помню, как однажды, упражняясь в стрельбе, я вдруг увидел, что ко мне приближается мой учитель воинского дела. Глядя на этого человека, и задумавшись над тем, что ему может быть нужно, я отвлёкся, поэтому очередная стрела пролетела мимо мишени. Наставник явно заметил мой промах, поэтому мне стало немного не по себе, однако следовало продолжать.

Я выпустил ещё одну стрелу, и пусть она вонзилась в мишень, но не в центр, а с самого краю — моя рука в последний момент дрогнула, и это считался промах. Я выстрелил снова, и опять мне не удалось добиться той точности, которая была ещё совсем недавно, минуту назад. Следующая попытка опять окончилась неудачей.

Наставник всё приближался, и вот, когда он оказался уже в пяти шагах, я, потянувшись за новой стрелой, вдруг обнаружил, что колчан у меня за спиной пуст. Мне стало страшно. Мне показалось, что учитель сейчас грубо отберёт у меня лук, назовёт негодным мальчишкой, а затем сделает со мной всё, что ему угодно, и я буду беспомощен и беззащитен.

Я сам бросил лук на землю и готов был заплакать от досады, а учитель, полный недоумения, стоял и смотрел на меня.

— Ничего, Раду-бей, — наконец, сказал он. — Я знаю, что ты хороший стрелок, но последнее время ты, наверно, упражнялся слишком много. От этого рука устаёт и теряется меткость, особенно, когда пытаешься стрелять быстро. Не торопись, прицелься, как следует.

Я внимательно посмотрел на своего наставника и понял: "Он ещё ничего не знает о том, что со мной случилось. Пока не знает. Ещё не рассказали", — и пусть ему рано или поздно открылась бы правда, но оттого, что он пока не знает, мне стало спокойнее.

Я пошёл, собрал свои стрелы в колчан, вернулся на прежнее место, под ободряющим взглядом учителя прицелился... и попал точно в цель.

— Ну, вот. Видишь? — наставник похлопал меня по плечу.

Позднее он перестал так делать, да и вовсе перестал прикасаться ко мне, хотя раньше частенько прикасался, выражая одобрение, или по необходимости, чтобы помочь мне принять правильную стойку, когда я держал в руках то или иное оружие.

Теперь наставник лишь показывал, как надо, а если мне было непонятно, начинал длинные объяснения, которых прежде избегал как всякий военный человек. Я же, слушая его пространные речи, понял — и до него дошли слухи, что его ученик в "милости" у Мехмеда. Теперь мой наставник опасался, что любое прикосновение ко мне может оказаться неверно истолкованным.

Постепенно все слуги стали относиться ко мне не так, как прежде. Иногда мне казалось, что они боятся меня, а иногда — что их охватывает брезгливость. Так и хотелось спросить их:

— Кто я теперь, если судить по-вашему?

Наверное, если бы эти люди дали прямой и честный ответ, мне стало бы легче, но я не мог спросить и задавал этот вопрос лишь себе: "Кто я? И кем стану? Раньше я думал, что вырасту мужчиной, а теперь..."

* * *

Однажды, когда меня, как обычно, привели по сумрачным пустым коридорам к той самой двери, ведшей в злосчастный сад, дверь оказалась заперта.

Я удивился, а слуга пояснил:

— Ещё не время.

Пришлось подождать. Затем с той стороны раздался особый стук, очевидно, служивший условным сигналом. Тогда слуга отпер дверь и оттуда — почти прямо на меня — вытолкнули женщину, с ног до головы закутанную в тёмно-синее покрывало. Я увидел только большие карие глаза, подведённые чёрной краской.

Затем слуга сказал, что мне можно зайти, я шагнул вперёд и, едва переступив порог, тут же очутился в объятиях Мехмеда. Дверь за мной закрылась, поэтому я без всякой почтительности спросил:

— Кто эта женщина?

На самом деле я знал. Мне доводилось слышать, что в личные покои султана иногда приводят женщин из гарема, потому что у Мехмеда не всегда есть время и охота ходить в гарем.

Посещение султаном гарема — целое действо. Гарем всегда извещался об этом заранее. К приходу султана тщательно готовились — разучивали новые танцы, песни — чтобы, когда повелитель придёт, все невольницы могли посостязаться за право разделить с Мехмедом ложе. Женщинам полагалось показать все свои таланты, а султану — прилюдно сделать выбор, вручив избраннице платок.

Разумеется, на любование танцами и слушание песен уходило много времени — целый день, а на последующие удовольствия отводилась целая ночь, однако Мехмед не всегда хотел тратить столько времени. У него была тысяча дел, как у правителя, и к тому же, по его собственным словам, он не разделял убеждения, что лучшая подруга любви — темнота.

У меня не было никаких сомнений относительно того, зачем приходила женщина, и всё же я спросил о том, кто она. Не мог не спросить.

— Ты ревнуешь, мой мальчик? — улыбнулся Мехмед. — Не беспокойся. С тобой не сравнится ни одна женщина, если, конечно, ты будешь делать всё то, чему я тебя учил.

Он говорил об особых ласках, о которых я до первого дня в его саду даже ни разу не слышал. Вернее, слышал, но по простодушию не знал, что речь именно о них.

Бывало, я становился свидетелем, как на улице ругаются необразованные люди, и кто-то, например, кричал своему обидчику: "Я тебе зад лизать не буду!" Это всегда упоминалось не в прямом значении. Не думаю, что ругавшиеся полностью сознавали, о чём говорят, и как правильно исполнить то, что они упомянули. А вот я, внимательно слушая пояснения Мехмеда, научился делать наибольшую часть того, что упоминалось на базарных площадях, а также многое из того, что не упоминалось.

Я старательно осваивал эту науку из страха прогневать султана, а в тот день, когда увидел женщину, закутанную в покрывало, старался особенно сильно. Мимолётная встреча на пороге сада, якобы случайная, была призвана показать мне, как непрочно моё будущее, и что я могу уподобиться одной из невольниц, которые забыты в гареме навсегда.

Это позднее, когда число невольниц заметно увеличилось, Мехмед приобрёл привычку дарить надоевших женщин своим визирам или даже продавать, но в то время он ещё до такого не додумался и следовал примеру своего отца, всегда становившегося для своих наложниц первым и единственным.

Да, забвение меня страшило. И да, я являлся чем-то вроде невольницы, хоть и не жил в гареме. А поскольку мне даже в тринадцать с половиной лет было прекрасно известно, от чего зависит моё будущее, я очень старался в тот день, когда Мехмед, показав мне женщину, тут же заговорил о ласках... Стараться следовало!

Однако, несмотря на все мои усилия, султан оказался не слишком доволен:

— Я вижу, что ты стараешься, мой мальчик, но мне нужно не старание, а страсть.

Я признался, что мне неведомо чувство страсти.

— Но ведь ты любишь меня? — насторожился Мехмед.

— Да, повелитель, — ответил я. — Я люблю тебя всем сердцем, потому что у меня больше никого не осталось. Я никогда не видел своей матери, поэтому моя любовь, которая предназначалась ей, досталась тебе. Мой отец умер, когда мне было девять лет, и вся любовь к нему, которую я не успел растратить, тоже твоя. Я любил своего брата, но он оставил меня, поэтому моя любовь, которая причиталась ему, теперь принадлежит тебе. Это вся любовь, которая мне известна, и ради этой любви я делаю то, чему ты меня научил.

— Ради любви? Ради? — ещё больше насторожился Мехмед. — Значит, для тебя дарить ласку это жертва? Жертва, а не удовольствие? Значит, твоя любовь ко мне совсем не та, которой бы мне хотелось.

Я промолчал и подумал: "Если сейчас султан велит отрубить мне голову, это будет лучше всего", — однако Мехмед не стал отдавать такого приказа и призадумался.

— А ведь верно, — наконец, произнёс он. — Ты не можешь подарить мне то, о чём не имеешь понятия. Ты не знаешь, что такое страсть, потому что много лет оставался запертым во дворце и мало что видел в жизни. А моя страсть — не слишком подходящий тебе пример, потому что я в порыве страсти делаю не совсем то, чего жду от тебя.

Я по-прежнему ничего не понимал и даже обрадовался, когда султан сказал, что мне можно идти в мои комнаты. Весь остаток дня я провёл в размышлениях о том, что оказаться забытым подобно надоевшей наложнице не так уж плохо. "Пусть я состарюсь во дворце, не нужный никому, но зато моя жизнь будет течь спокойно, — думалось мне. — Пройдёт время, и я найду в себе силы признаться на исповеди в том, что согрешил, и искренне раскаюсь, и моя душа очистится".

Однако Мехмед вовсе не собирался меня забывать. На следующий день он позвал меня снова и, одарив кратким поцелуем, велел, чтобы я спрятался за кусты, росшие в углу сада. Там мне следовало сидеть очень тихо и наблюдать за тем, что произойдёт в саду дальше.