— В сам Рим?! — Франческо с новым изумлением посмотрел на старика. И на лице его появилось такое выражение, описать которое Бонифаций бы не смог; но понял твердо, — в голову служки закралась мысль, что старик не в себе.
Бонифаций отвесил Франческо еще одну оглушительную затрещину.
— Понял? — Спросил Монах.
— Понял, — кивнул мальчишка.
— Беги.
Франческко загрохотал сандалами вниз, со скоростью дотоле невиданной.
"Экая прыть... — мельком подумал Бонифаций, — и чего я его раньше не лупил?.."
Мысль эта, однако, тут же стерлась. Монах оперся спиной о колокольный шест, и вскинул голову, так что хрустнуло в старой шее. Драконий багровый глаз с холодной яростью наблюдал за ним с ночного неба.
* * *
Глава 2.
Римская Империя, столица Новый Рим1, территория императорского дворца, где-то ниже уровня моря...
В голове гудело. И что-то кололо сзади в шею. Федор открыл глаза, и уставился в потолок. Первым делом он почувствовал, как ему плохо. А вторым, — что потолок ему совсем не знаком. Низкий, сложенный из необъятных камней свод, нависал, будто давил своей могучей массой. Федор приподнял голову чтобы осмотреться, и тут же скрипнул зубами. На малейшее движение голова отозвалась звоном, — будто колокол в который бил полоумный звонарь. Язык распух, и шершаво барахтался в сухом рту, на каждом движении царапая десны, будто ком чертополоха. Состояние было неприятным, однако вполне знакомым.
Похмелье.
Оглядеться, всеж было нужно. Воин должен терпеливо сносить все тяготы и лишения службы. Посему Федор полежал немного, собираясь с силами. Кряхтя и вяло барахтаясь, он приподнял голову. Оказалось, что лежит на ворохе квелой соломы. Он проволочил по шее бессильной рукой, и вытащил из-за шиворота жесткую сухую соломину. Колоть в шее перестало.
Взгляд меж тем сразу уперся в низкую сплошную стену, на которую опирался потолочный свод. Все те же необъятные, плотно пригнанные друг к другу камни, на которых плясали тени неверного источника света. Сухая старая кладка едва выделялась на фоне глыб. Углы комнаты тонули в непроглядном полумраке.
Федор поворотил голову на занывшей шее влево, — такая же стена. Поворотил вправо, — ровно то же самое. Оставалось неведомое за спиной. Тем более, как раз оттуда и шел желтоватый, мерцающий свет, который и позволял хоть-что то видеть в здешнем полумраке. Он напряг всю свою могучую волю, и вяло застонав, вывернув голову, чтобы обратить свой взор назад, на последнюю стену.
Четвертой стены не было.
Вместо неё на всем протяжении комнату замыкала могучая кованная решетка. Прутья толщиной в охват, как рука здорового человека. В решетке была крепко вделана дверь, ныне закрытая. За самой решеткой тянулся в обе стороны узкий сводчатой коридор. На стене коридора висел единственный здешний источник света — поставленная на специальный выступ в стене маслянная лампада. Хрупкий маленький огонек неуклюже подрагивал на её фитиле. Из-за этого тень от решетки, лежащая на полу тоже слегка шевелилась, тут же вызвав у Феодора позыв на тошноту.
Темница! — Будто камень в колодец, гулко ухнуло в голове. Теперь он узнал место где находился. Мудрено было. Ведь он, Феодор, сотник отряда телохранителей-екскувиторов, обычно ходил во дворце по совсем другим маршрутам. Редко, когда ему приходилось спускаться в подземелья, к тюремным камерам, дабы водворить провинившегося смутьяна в позорное узилище. В те редкие моменты, он смотрел на тюремные каморы с той стороны.
А теперь смотрел с этой.
Федор машинально цапнул себя рукой по левому боку, привычно уловляя рукоять меча.
Меча не было. Он похолодел, в подбрюшье будто упал булыжник. Даже необоримое казалось похмелье, на какой-то момент отступило. Разоружен, и брошен в темницу дворца. За что?!
Соображать после вчерашнего было тяжело. Федор напрягся, совершая сей духовный подвиг, — и из холода его бросило в жар. Вчерашнего он не помнил. От слова совсем. Будто его, — вчерашнего — никогда и не было. Будто Федор сегодня прямо здесь и родился, с гудящей от похмелья головой. Будто пробуждение было ему отцом. А матерью — темница.
Федор возвысился четверенек на колени, и начал свирепо дергать себя за уши, с риском совсем их оторвать, дабы приливающая к голове кровь прорвала пелену беспамятства. Кое-что действительно вспомнилось, но отрывочное, будто ошметки разорванного гобелена. Вот Федор одевает воинскую сбрую у себя в комнатке. Вот, привычно поругивая, обходит посты своих солдат. Вот дежурство его закончилось, и он встречает несколько знакомых варангов, что направлялись в кабак. А вот они уже в кабаке, вздымают кубки, и... После этого — все было в тумане.
В коридоре загромыхало, послышались шаркающие шаги. Вскоре сгорбленная фигура появилась у решетки. Тюремщик. Мрачный плешивый тип нес в руках миску и деревянную кружку. Остановившись у камеры, он медленно, по-старчески наклонился, и протолкнул еду с питьем в специальное отверстие в прутьях. Миска проскрежетала по камню. Федор оторопело наблюдал за стариком.
— На, жри, — коротко сказал старик.
— Братец... — отбрасывая оцепенение, хрипло просипел пересохшим ртом новоявленный узник.
— Какой я тебе братец, аспид? — Фыркнул плешивец, щерясь редкими зубами. — Таких братцев при рождении топят. А лучше еще в чреве извести, — и дело с концом.
— Братец, — Федор усиленно пытался ворочать непослушным языком, — ты за что ж меня так?
— За что?! — Вскинул голову старик. — Ну! Не делай вид что не помнишь.
— Не помню... Не помню... Чего?
— Как ты вчера пытался убить нашего императора!
Рот Феодора открылся, но не издал не звука, будто он оборотился немой рыбой. Руки, протянутые к старику, плетьми опали вниз.
— Убить... — прошептал он вслед уходящему тюремщику — императора...
Шаги тюремщика затихли.
Тени убегавшие от свечи, все также подрагивали на стенах.
* * *
Глава третья.
Римская Империя, Новый Рим, территория императорского дворца, — ночь, сутками ранее...
Тихо во дворце. Тихо и уютно в покоях императора Ипатия. За окном — ночь. Повелитель сидел за читальным столом, удобно подоткнув под стул свою долгополую рубаху. Горела ярая свеча, бросая свет на бумагу, перья, и раскрытую книгу. Перед правителем лежал его любимый фолиант. Это были памятные записки одного из предшественников Ипатия, носившего славный титул "император". Звали того, давнего императора Марком Аврелием, так же был он известен как Марк Философ. Жизнь у Марка выдалась тяжелая. Кроме обычных проблем державы, в виде полчищ вредоносных варваров и нехватки денег (увы, знакомых, и самому Ипатия), не задалась у Марка и на личном фронте: ибо жена его была курва, а сын — балованный дурак. Марк-Философ однако не унывал, и писал в своих записях, что к ударам судьбы нужно относиться бесстрастно, — ибо все равно все помрем. Так чего зря переживать?
Правота древнего покойника была неоспоримой. Помрем конечно все, и все там будем. Однако Ипатий любил сочинения любомудра не за это. А за то, что, сравнивая свою жизнь с печалями древнего предшественника, понимал, — его личные дела идут не так уж плохо. Сын радовал и умом и здоровьем, а жена-царица тяготела к монастырям и молитвам, нежели к любовным похождениям.
Однако в данный момент, Ипатий использовал книгу Марка-Философа не как духоподъёмное чтиво, а как источник поэтического вдохновения. Задумалось ему написать о славном Марке поэму, дабы оставить в веках славу о себе, не только как о мудром правителе, но и талантливом деятеле культуры. Поэтому, покусывая кончик павлиньего пера, и невразумительно мыча, дабы лучше уложить слова в размер, Ипатий бодро клал строчки на прижатую грузиками бумагу самой лучшей выделки. Строки лились рекой.
...На трон был молодым ты избран,
К радости солдат.
Но для того ли ты был создан?
Был ли сам ты рад?
Сын стал любителем арены,
Его ты упустил,
Жене простил ее измены,
На Рим хватило б сил.
Ты просыпаешься с надеждой,
Дожить до теплых дней.
Но только ночи, как и прежде,
Все больше холодней.
И что-то путаются мысли,
Кружится голова.
И хорошо бы, чтоб простуда.
Но кажется чума.
Ты не подвел народ и войско,
А мог ли довести?
Но разве можно, чтоб навечно,
Империю спасти?
Мы только можем, — то что можем;
Всегда идти вперед.
И нечто за собой оставить,
Что с нами не умрет.
Ах Марк Аверлий, Марк-Философ...
Тут живой ток пера Ипатия прервался, и он, отложив перо, задумался, подперев рукой щечку. Выходило неплохо. Можно даже сказать, — хорошо. Но теперь как-то следовало перекинуть мостик от древних дел, — к современности. Вернее, — от Марка Аврелия к самому Ипатию. Чтобы, значит, показать некую преемственность благородного духа. Марк — и Ипатий. Точнее даже — Ипатий и Марк, да... Ипатий снова решительно ударил пером.
Ах Марк Аверлий, Марк-Философ,
Ты встретил бога там?
Придет пора, и я вопросы,
Создателю задам.
Отлично! Теперь еще следовало...
В дверь покоев вдруг раздался громкий настойчивый стук.
Ипатий недовольно обернулся к двери, машинально засунув перо в чернильницу, и зашарил ногой под столом, в поисках улетевшего в порыве вдохновения тапочка. Он ведь просил никого его сегодня не беспокоить, — разве что по делам наиважнейшим и безотложным. Видимо такое дело нашлось... Он уже представил, как сейчас в дверь втечет кто-то из ближайших сановников, — и обязательно расскажет какую-нибудь гадость. Это хорошие новости редко бывают неожиданными, а плохие — сколько угодно.
Тапочек наконец изыскался, и водворился на царственную ногу.
— Войдите! — Величаво приосанившись, приказал Ипатий.
Призыв, однако остался без ответа. Вместо этого снова постучали. Да как! Вломили так, что в двери прогнулся золотой лист, а с притолоки пыльно обвалилась украшение в виде переплетенной травы и листьев. И тут же из-за двери раздался разъярённый рев, будто завопило стадо разъяренных медведей.
Голова Ипатия ушла в плечи. В животе разлилась свинцовая тяжесть. Соображал император всегда быстро, а потому сразу осознал несколько вещей. Так стучаться к наместнику бога на земле не принято, а значит — попытка дворцового переворота, и мятеж. У дверей должна стоять охрана. И раз она не мешает молотить, — значит, либо подкуплена, либо уже мертва. И главное: — кто бы ни был сейчас с той стороны, — он ломился в открытую дверь. Буквально — в открытую. Дверь в эту комнату императорских покоев запора не имела. Если бы многосильный силач, прекратил долбить внутрь, и просто потянул на себя, — дверь бы открылась безо всяких сложностей.
От недругов Ипатия отделяла только их глупость.
В дверь снова долбанули. Золоченый лист сорвался, и отлетел, чуть ли не через всю комнату, аккурат под ноги испуганному императору. Брызнула деревянная щепа. В проломе показалось лезвие огромной секиры.
Ипатий вскочил на ноги. Стул, лишившись равновесия, шумно рухнул за спиной. Черт с ним!.. Правитель заозирался. На стене висел меч! Побежав к стене, Ипатий дернул его из ножен. Великолепный пехотный полумеч2 с идеальным балансом и преотличной выделкой клинка. Ну... по крайней мере так сказал Ипатию родич, по имени Андроник, который и всучил ему этот меч по какому-то забытому поводу. Сам Ипатий был, прямо сказать, не мастер фехтования. Поэтому единственное что он ощутил, оттягивающую руку железяку, которая нисколько не прибавила ему уверенности.
Ба-бах! Секира снаружи нанесла очередной удар, выбив из двери целый кусок. В новоявленном отверстии показалась чья-то рожа. И вот тут Ипатий напугался еще больше, — хотя казалось, больше уже некуда. Сквозь пробитую дыру на него бешено зыркал пьяный русский. Всклокоченные усы, и масляные бельма глаз, веяли первобытной дикостью.
Чем Ипатий всегда гордился, так это способностью помнить имена и лица. В подражание Кесарю, — тому самому, первому, который знал по именам всех сотников в ромейском3 войске... Поэтому ему не составило труда узнать пьяную рожу. Того звали Добромер. Он был рус. Служил в отдельном отряде личных императорских дружинников-телохранителей, известных как варанги4. По идее его работой было защищать повелителя, а не рубить его дверь...
Добромер тем временем страшно зашевелил усами, и натужно покрутив осоловелыми очами, наконец ухватил взглядом застывшего посреди комнаты императора.
— А-аа! — Жарко пропыхтел Добромер, так что до Ипатия докатилась волна сивушного дыхания. — Воот о-он!
— Не уважает! — Отпихнув Добромера в сторону пьяно завопила в дыру другая рожа. — Загордился! Пройдет мимо, — головы не повернет!.. Думает, купил нас с потрохами!..
Император, совсем обмер от страха, но машинально сделал в уме галочку, что вторую варяжью рожу в дыре — звали Путята.
— ...А нам не денег нужно! — Прорычал вновь отвоевавший место у дыры в двери Добромер. — Нам уважение!.. Чтоб с понима-аанием!.. С душо-оой!..
— Дайте, я ему рожу начищу!!! — Пролаял, вновь отжимая могучим плечом Добромера Путята. — Государь, тоже мне! А ну вылазь сюда, царская твоя рожа!..
На краткий миг еще кто-то смог отпихнуть Добромера с Путятой от заветной дыры. Показавшаяся императору среди разбитых досок двери физиономия была настолько перекошена спиртным, что Ипатий сперва и не признал владельца. Но потом все же уловил: — в дыру сувался рылом уже не русский, а ромей; а именно — сотник экскувиторов5 по имени Феодор.
"А этот-то как сюда вылез?" — Охнул про себя Ипатий. — "Неужто и отряд экскувиторов ударился в бунт?"
Феодор тем временем тоже подключился к пламенным воззваниям:
— А-та-та-а!.. — Булькнул сотник, пьяно пережевывая свои губы, и погрозил императору пальцем, будто расшалившемуся ребенку. — Нехорошо-о!.. Ик!.. Ты-то так... А надо так...
На этом мысли и силы у Феодора закончились. Он огорченно заглянул в пустой кубок, зажатый в левой руке, снова назидательно погрозил пальцем Ипатию правой, и ослабнув ногами, сполз куда-то вниз, под дверь, сокрывшись из вида. Судя по звукам, на него тут же наступили Добромер и Путята, чьи рожи опять заполнили дыру. Добромер снова занес свою ужасную секиру для удара.
— Опомнитесь дерзновенные! — Пискнул Ипатий. — На кого подымаете мечи?!
В ответ на сей пламенный призыв, из дыры донеслась богатая оборотами мешанина ругательств на славянском и греческом.
— А ну разойдись, слабачьё! — вдруг прогудело колокольным басом из-за дырявой двери, и Добромера с Путятой будто ветром сдуло. Показавшийся краем в отверстии вместо них был настолько ужасен, — что Ипатий совсем ослабел в коленках. Это был еще один варанг по имени Могута. Самый сильный воин в варварской дружине, а возможно, и вообще во всем известном мире. Могута повел своей лобастой, похожей на жбан головой, и видимо, пнул в дверь своей необъятной ножищей. Дверь треснула по всей длине, и поддалась в косяках.
Ипатий наконец опомнился. Он стремглав бросился от разрушаемой двери — к противоположной, — которая вела в его личную спальню. Однако пробежав несколько шагов, он затормозил, метнулся к столу, и подхватил под мышку свиток со своей гениальной поэмой и бесценную книгу Марка-Философа. Тому при жизни и так пришлось много претерпеть; нельзя было оставлять его на поругание варварам... Перед тем как отбежать от стола, Ипатий дунул на стоявший там светильник, и комната погрузилась во мглу.
