— Как больница выглядит, Бенг, совершенно не важно. Нужно, чтобы она могла как следует работать. А при тех деньгах, что отпускаются на Четвертую государством и гильдиями, это почти недостижимая мечта. Только сомневаюсь я, что от пиратского клада, даже если бы мы его и нашли, лечебнице хоть что-нибудь досталось бы. Исторические ценности принадлежат казне.

— А двадцатая доля нашедшему от общей цены находки?

— Подобный расход мы можем себе позволить и без всяких раскопок.

— Ну, да. Ты же, как известно, приплачиваешь за то, чтобы тебе разрешали там поработать. Боярич-благотворитель.

— Я не столь ревностный поборник старины и не такой любитель справляться с трудностями, чтобы не озаботиться надлежащими условиями собственного труда. Всё, что было потрачено, ушло именно на это.

— В том числе и жалование барышне Тагайчи? Это тоже входит в обеспечение условий твоего труда — источник вдохновения рядом?

Ни разу еще не бывало такого, чтобы Змей не сумел вывести тебя из терпения, если задастся такою целью. Ты закрываешь книгу.

— Дитя учится. Чем больше практика, тем быстрее набирается опыт. Кроме того, работать ей предстоит, скорее всего, в больнице подобной этой, Четвертой, а не в роскошном заведении наподобие университетской клиники.

— Да? А как же ее дружба с сыном твоего Исполина?

— Неужто это необходимо, Бенг: на ночь — о противном?

— А что? Кажется, вполне привлекательный юноша.

— Чего не скажешь об Исполине.

Тоже сегодня. Вернее, уже вчера.

Не самый сложный пузырь. При должном старании элементы шейки выделяются безошибочно — если это старание приложить. Точность требует времени и усердия, коими господин профессор нынче не располагает. Впрочем, разве только нынче?

Ножницы в руке господина Мумлачи щелкают, точно клюв птицы-падальщицы. Резкий звук, лишний способ привлечь внимание к действию. Зрите все светило отечественной медицины за работой!

Байда Айхади честно натягивает крючки.

Клац!

— Сушите, мастер Чангаданг! Байда, убери кишки, чтоб не лезли!

Клац!

Ты сушишь, подавляя растущую злость. Ты уже показывал Исполину, как тут лучше действовать. Ножницы, господин профессор, следует вовсе оставить в покое: сейчас уместнее зажим и рабочий тупфер.

Клац!

Ты почти ждал этого. Струя крови из пересеченного сосуда хлещет тебе на рукав. Господин Мумлачи! Как правило, здесь проходит пузырная артерия. Ее следует сначала брать на зажимы, прошивать, а уж после — пересекать! Еще одни бесполезные твои слова повисают в воздухе, оставаясь не сказанными.

А взял бы он еще чуть ниже — задел бы печеночную. Или холедох, как в прошлый раз. Господи, почему он никогда и ничего не боится?

И не твое ли присутствие тому причиной? Ты опять не сможешь устраниться, сделать вид, будто дело ассистента — лишь помогать оперирующему хирургу. У больной кровотечение, которое необходимо остановить. Господин Мумлачи с сопением выхватывает у сестры из рук квач и принимается сушить. Пережми связку, Лингарраи, попробуй поймать зажимом перерезанную артерию... Вот так. Теперь прошей. Сам прошей. Хорошо. Зажим можно снять. Всё в порядке. Продолжайте, господин профессор!

Ты еще не врач. И в означенном смысле, вероятно, никогда им не будешь. Исполин будет любить людей свойственным ему способом, привлекать в Первую городскую лучших из лучших занедуживших граждан здешнего города. А ты без любви будешь исправлять профессорские промахи.

— Ладно. Не хочешь о противном — давай о приятном.

— Будь по-твоему.

— Что она такое, Человек?

— "Она" — Любовь?

— Барышня Тагайчи, твоя стажерка.

Знай же, что считает приятным твой Бог. Беседы о девицах. Ему в его юном возрасте (всего-то две тысячи лет, горделиво заявляет он обычно) подобные мысли должны быть отраднее всего. Тебе на пороге твоей старости они же всего печальнее. А значит, всего вернее они собьют тебя с твоего сегодняшнего сварливого настроя.

Вгонят в тоску еще глубже. Возможно, Бог твой именно этого и добивается. Чтобы ему не скучать в одиночестве.

— Что за вопрос, Змеище? Девушка, мэйанка. Дитя незрелых лет, возымевшее странность избрать себе предметом изучения хирургию.

— Ага. Уже "странность". Не "дурость".

— К прискорбию, в наставники ей достался я.

— К чьему прискорбию?

— Всеобщему.

— Ты считаешь себя плохим врачом?

— Нет. Но преподаватель из меня никакой.

Вот так, мягко и невзначай, твой Бог подтолкнул тебя опять к этому слову, засевшему у тебя в голове с самого утра. Тому-римбианг, именуешь ты сам себя, "обученный лекарь". Только что согласился все-таки на "врача", да еще и "неплохого". И вся твоя злость рассеялась, как не бывала. Хитры ласки Бенговой Любви.

Ты полагаешь, Змей на этом уймется? Ошибаешься.

— Почему "никакой"? Из того, что твоих наставлений не исполняет Исполин, еще не следует, будто они сами по себе нехороши.

— Не тот склад ума. Например, я так и не могу уразуметь, зачем созданиям женского пола вообще учиться этому ремеслу. Еще женские, детские недуги — куда бы ни шло. Но хирургия?

— Женщины настолько глупее мужчин? Мастерша В. как образчик всеобщей закономерности?

Таких мужчин, как твои ларбарские коллеги? Нет, конечно же, нет.

Достаточно вспомнить, как твоя ученица поступает при перезарядке иглы. Выкалывается, извлекает иглодержатель с иглою. Сама перезаряжает его. Вставляет иглу так, чтобы перехвачена она была ближе к ушку, а не к острию. То есть находилась бы уже в готовом к работе положении.

Учтивость по отношению к сестре, кому иначе пришлось бы сие для тебя проделать. Уважение к собственной работе: как можно меньше лишних движений. Среди всяческих способов обращения с иглою существует вот такой, единственный по-настоящему удобный. И потому — правильный. Его-то Тагайчи и освоила. Казалось бы, самое простое дело. Но из всех коллег, чью работу ты мог наблюдать по эту сторону моря, так, кроме тебя, действует только один человек: Ягондарра из Первой городской, выученик кэраэнгской школы. А теперь и Тагайчи. При этом ты на словах не объяснял ей, зачем это делается. Переняла сама, следя за твоими руками.

Следовательно, не в глупости дело.

— А в чем?

— Ты сам это знаешь, Бенг. Тяжелая и неблагодарная работа.

— А какой бы ты желал благодарности? Гостинцев от признательных недужных?

О, да. Иные из этих гостинцев тебе, Лингарраи, не забыть, сколь бы ни хотелось.

Прошедшей весною, вскоре после Нового года. Стеклянная банка в четверть ведра, внутри покачивается мутная взвесь цвета побелки. Печать на горлышке была, самодельная, она уже сломана, но нахлобучена обратно.

Эту банку протягивает тебе мужичонка: малорослый, с кустистой бородой, именно таких ремесленников мэйане обычно рисуют на картинках. И говорят с одобрением: "пить-то пьет, а дело разумеет". Любимец своей ткацкой гильдии, направленный в лучшую лечебницу с заверением: все расходы на лечение будут покрыты, лишь бы мастер такой-то поскорее встал на ноги.

В клинике он появился не впервые: до этого неоднократно поступал с панкреатитом. В тот раз прибыл в состоянии тяжелом. Перитонит, подозрение было на прободную язву, но ты сомневался: при прочих признаках живот несколько мягче, чем можно было ожидать. При чревосечении, увы, обнаружен разрыв кисты поджелудочной. Ты сам не ожидал, что мастеровой этот выживет. Но — чудо. Редкостное везение.

И вот, твой недужный в день выписки зашел попрощаться с тобою.

— Домашнее! Белое! Вы, змейцы, знамо дело, белое любите!

Не видя радости на твоем лице, он поясняет:

— Это Вам, доктор! За всю Вашу заботу!

Самогон подобного качества опасен любому, а не только при поражении поджелудочной. Этому человеку говорилось: пить хмельного нельзя, никакого и никогда. Похоже, сам он успел уже угоститься из этой своей банки. Значит, ты недостаточно внятно объяснял?

От твоего гнева, кажется, стекло начинает звенеть — почти как та тыква у отшельника Баджиу. Ты медлишь, и в лице у мужичонки проблескивает некая мысль. Неужто вспомнил лекарские советы?

Он оскаливается примирительно. Перехватывает банку одной рукой, другой снимает печать.

— Знаете, чего? Давайте вместе дернем, а?

Ты тогда забрал у него его подношение. Подошел к умывальнику, вылил зелье в сток. Ремесленник на мгновение даже задохнулся:

— Да как же это? Да что же? Это ж... Мать твою печень, это ж всё равно как хлеб выбросить!

И долго еще возмущался. Корил тебя тем, что ты не ценишь труд овощеводов и винокуров, попрекал боярскою спесью и грамотейской подлостью. По обычаю ларбарцев, перебрал наперечет все известные ему внутренние органы: здешний способ брани, по слухам, основанный на каких-то древних проклятиях. Ты дождался, когда, распалившись, рассредоточившись под действием собственного крика, он даст тебе заглянуть в его глаза. И тогда ты сказал, тихо и медленно:

— Вам Нельзя Хмельного.

Змей тогда был с тобой, и ты знаешь: он вложил в твои слова силу Божьего наущения. С некоторых пор у вас с ним это получается, если только внушаемая мысль напрямую касается здоровья собеседника.

Только бы еще мэйане внимали наущению...

А бывало и по-другому. В Лекарской школе, мальчишкой, ты усвоил: Божьи дары даются в том числе и затем, чтобы не полагаться на них. Если близость к Царскому роду наделила тебя определенной способностью — допустим, видеть очаг недуга сквозь ткани живого тела — ты должен освоить искусство врачевания, а позже и медицинскую науку, приемы распознания тех же самых страданий естественными средствами. И не только находить, но и мочь доказать по внешним приметам, каков именно недуг, и уметь пособить ему — если надобно, то хирургическим путем. Это стало твоей работой и службой. А потом, уже здесь, на Западе, ты почуял в себе еще один дар: не только видеть, но и говорить.

Тринадцать лет назад, в городе Камбурране, самым трудным для тебя было удерживаться от таких речей. От слов Божьей истины.

Ибо начал ты с того, что использовал оба дара сразу. В лавочке, где покупал съестное, молвил однажды, глядя в глаза тамошней продавщице: Вы Больны, Вы Срочно Должны Обратиться К Лекарям. Боль у Вас в животе есть не иное как свидетельство воспаления почечных лоханок.

Она потом тоже тебя благодарила — правда, заочно.

— Вот хорошо, доктор-то предупредил меня. Так уж я ребят наняла рамы оконные в доме поменять, чтоб до холодов. Крышу перекрыть надо, но уж то — о будущем годе, как снег сойдет. Старшая моя, опять же. Говорю ей: ищи работу, а то мать свалится, кто тебя кормить будет? Она, хотя и непутевая, а устроилась на мануфактуре, при столовой. Место сытное, на виду, может, парня себе присмотрит... Прослежу, как там пойдет у нее, глядишь, и внуков еще дождусь...

— Вы в больницу ходили, мастерша? — было спрошено у нее.

— А как же! Младший мой на Премудрую школу кончает. Вот, выпускное отгуляем, куда ни на есть пристроим его. Дай Семеро здоровья старосте нашему: в гильдии обещал словечко замолвить. Ну, я чего? Понимаю, что не задаром. Так я уж и в утро, и в вечер выходить буду, до весны — обещала. А там, как крышу перекроем, к докторам и пойду...

Ты тогда отправился в лавку. Спросил у этой женщины, как по ее мнению: будет ли лучше ее детям, если в заботах об их обустройстве и о починке крыши она пропустит время, когда врачи еще могли бы пособить ей? И умрет, так и не переделавши всех своих неотложных дел? Приказчица ничего не отвечала. Молча собрала в кошелку обычные твои покупки, напомнила цену. Приняла деньги, выдала сдачу и попросила:

— Ты бы, малый, не ходил сюда, что ль... Я-то ладно, а у старосты моего гильдейского сын... Так его приятели поговаривают: вон, выискался змеец, и каркает, и каркает, несчастье накликает...

Те же Божьи дары — сначала взгляд в тело, а после внушение внутрь сознания — ты применял и на улице к прохожим, и к коллегам на службе. От тебя начали шарахаться. Ты приписывал сие жребию изгнанника, а не собственной позорной несдержанности. Хуже того: как лекарь ты становился всё слабее и слабее. Да еще пристрастился глушить хмельным дрожь возбуждения от своих ясновидческих опытов. Тогда Охранное отделение вплотную занялось тобою. И было право, и отчасти спасло тебя. А со внушением было так: однажды на прием к тебе явился заводчанин. Желалось ему получить освобождение от работы дня на три.

— Я б потерпел, ничего. Да только ты пойми такую вещь: кореш приезжает с Дибулы! Восемь лет не видались!

Ты взглянул в нутро его и увидел язву двенадцатиперстной. Друг, а значит, застолье, возлияния, как же иначе. Следовательно, обострение неизбежно, решил ты. А в дне язвы уже находился сосуд. Угроза кровотечения, растущая с каждым часом.

— Вам Надобно Лечь В Больницу.

Ты выговорил это, но заметил, как твой больной весь напрягся. Почуял, что ты обращаешь на него "сверхъестественное воздействие": в ту пору ты выучил уже, как сие называется в бумагах Охранного. Владел заводчанин собою лучше, чем ты. И попробовал возражать. Ты настаивал, и снова в том же ключе: друг не рад будет, если, приехав в гости, попадет на Ваши поминки, а промедление грозит именно этим. И начал, не слушая дальнейших речей недужного, заполнять грамоты о его поступлении. Распорядился, обращаясь к сестре: "Мастер такой-то остается здесь".

Тогда он вскочил на ноги, попробовал схватить со стола свое гильдейское удостоверение. Ты отстранил его руку — он оттолкнул твою. Ярость его, ты знал, вызвана была не только попыткой ведомства здравоохранения нарушить его планы, но и в большей мере твоею "ворожбой". Его рука сгребла ворот твоего балахона, и ты сделал нечто недопустимое: ударил его. Он в ответ тоже ударил. Очки твои полетели на пол. А ты и рад был не видеть, как мигает счетчик Саунги, вделанный в оправу. Уровень чародейского излучения, при котором ты обязан немедленно обратиться к кудеснику... Нет, Лингарраи, ты тогда не забыл об этом. Просто пренебрег.

Драка была безобразная. Сестра вынуждена была вызвать больничную охрану. Тебя вместе с больным забрали в участок. Местный стражник держался миролюбиво, несмотря на твои речи о необходимости поместить твоего супостата не в камеру, а в палату, причем немедленно.

— Если к Вам, доктор, тоже кто в гости приехал, или там как, чего... В общем, ежели Вам надобны трое суток домашнего ареста — так бы и сказали. Устроить можно было. А чего ж руки-то распускать?

— Давно мы ни с кем не дрались... — мечтательно потягивается Бенг.

— Тебе недостает именно этого, Змеище? Мордобития на месте службы?

Он вскакивает. Выгибает шею. Свойство твоего Бога: менее, чем за мгновение, переходить от полного покоя к жесткой оборонительной стойке.

— Ты знаешь, чего мне недостает, Человек! Не притворяйся дураком: отлично знаешь!