Ворон и Ветвь. Кн.1

  — Не льсти, — усмехается тот, кто смотрит на огонь. — Я позвал тебя не для того, чтобы слушать утешения. Мое время уходит.

  — Я слушаю, — отзывается темнота.

  — Тем, кто стоит на пороге, видны обе стороны. Я смотрел назад, где остаются они, и вперед — куда уйду я. Мир колеблется. Мир на грани. В этот Самайн начнется то, чему лучше бы не случаться...

  — Я слушаю, — снова откликается темнота, когда он замолкает.

  — Трижды бросал я руны на прошлое, настоящее и грядущее. И трижды выпадали ворон, сломанная ветвь и колесо. Но голос рун молчит для меня.

  — Так ли это? — спрашивает темнота.

  — Это так. И не говори мне о том, чья ветвь сломана. Я не хочу слышать.

  — Тогда мне придется молчать, — говорит темнота.

  — Он мертв для сидхе. Ветвь отделена — ей не прирасти снова.

  — Сломанные ветви, бывает, пускают корни, — шепчет темнота. — Но став деревом, ветвь остается собой. Из дуба не вырастет яблоня, а из омелы — шиповник. И боярышник все равно будет...

  — Замолчи, — роняет сидящий у очага.

  — Молчу, — равнодушно соглашается темнота.

  И снова только огонь говорит на языке треска и искр, пока сидящий возле него снова не размыкает сухие губы на желто-сером, словно пергаментном лице. Тот, кто увидел бы его сейчас, мог бы принять за человека, но у людей не бывает глаз, сияющих в темноте.

  — Не так я хотел бы уйти. Не на ложе, больным и слабым, окруженным стервятниками и сухой листвой мертвых побегов. Мой дом — великий дом сидхе — гибнет.

  — Ты велел мне молчать, и я молчу, — говорит темнота.

  — Говори.

  — Сломанная ветвь может пустить корни. И если на нее сядет ворон, колесо закрутится вновь.

  — Или нет?

  — Или нет, — соглашается темнота. — Самайн грядет. В крови, тьме и кличе Дикой Охоты. Великий Самайн, открывающий врата вечности. Кто-то уйдет в эти врата, но кто-то может и явиться.

  — Я сам сломал эту ветвь и иссушил ее. Никогда ей не пустить корни, — молвит сидящий у очага.

  — Кто знает... Мир крутится в Колесе. Все еще крутится. И меняется с каждым поворотом. Сделанное тобой кто-то может и отменить.

  — Так ли это? — спрашивает сидящий у очага.

  — Это так, — отвечает темнота. — Но все имеет свою цену.

  — Назови ее.

  И темнота смеется сухим шелестящим смехом. Она смеется и смеется, а плечи сидящего у огня сгибаются ниже, словно боль терзала его изнутри.

  — Назови цену, — шепчет он, наконец. — Назови ее...

  — Брось руны еще раз, — шелестит темнота. — Ну же.

  Дотянувшись до сморщенного мешочка из светлой кожи, сидящий у очага встряхивает его в дрожащих ладонях и, не удержав, роняет. С тихим стуком кусочки дерева катятся по каменному полу. Замерев, сидящий у очага смотрит на них. Пустая, пустая, пустая... Гладкие, словно только что выструганные и еще девственно чистые деревяшки рассыпались на полу.

  — Видишь, — шепчет темнота, — не мне назначать цену. Но ты узнаешь ее, когда придет время. Сможешь найти среди этих рун Ворона? А Сломанную ветвь? Отыщи Колесо... Не можешь? Тогда жди. Ты дождешься, обещаю. Я дам тебе время. Ты увидишь, как мир дрогнет, когда Колесо повернется. И уйдешь так, как захочешь. А я подожду. С тобой было весело, Боярышник из рода Боярышников, и я умею благодарить за веселье. Но ты не благодари. Успеешь...

  Тишина. Только огонь что-то обиженно трещит про что-то. Может, про то, что тьма в комнате сгущается и из угла веет холодом, словно кто-то открыл дверь, уходя. Куда-то в очень холодное и темное место, из которого теперь дует и дует ледяной темный ветер. Но вот сидящий у огня поднимает голову, снова протягивает пальцы к огню, как к живому зверю — и тот не отдергивается, приникая ласково и покорно, облизывая их — и не обжигая.

  — Я подожду, — соглашается сидящий у очага, собирает пустые руны и забрасывает их в огонь. Яростно вспыхнув, пламя озаряет изборожденное глубокими морщинами лицо, на котором живы только глаза.

  ГЛАВА 1. ДОЛГАЯ НОЧЬ САМАЙНА. ДО ПОЛУНОЧИ

  Западная часть герцогства Альбан, баронство Бринар,

  31 число месяца децимуса 1218 года от Пришествия Света Истинного

  Когда я попаду в преисподнюю, там окажется холодно. А еще темно и мокро, в точности как сейчас. Там непременно будет идти дождь. Ледяной, бьющий в лицо, пробирающий до костей студёным ветром. Ненавижу, когда дождь, ночь и дорога — вместе. До Стамасса еще миль десять, кожаный плащ давно не спасает от сырости: волосы липнут к лицу, одежда не греет, а забирает последние крохи тепла. Проклятый дождь, проклятая дорога, проклятая осень... Преддверие Самайна, время тьмы и холода.

  И надо же было архиепископу Арморикскому припереться в Стамасс именно сейчас. Портал теперь не использовать: Инквизиториум накрыл срединную часть герцогства плотным куполом, чтоб никто не подобрался к его светлейшеству, используя нечестивую магию. В город меня после тушения огней тоже не пустят, да и нечего делать волку на собачьей свадьбе. Значит, ночлег надо искать ближе. Дюжину лет здесь не был, но повороты и перекрестки не путаю: тусклые огни пробиваются сквозь мглу, когда я уже всерьёз обдумываю, как проломить купол, не подняв по тревоге всех церковных овчарок поблизости.

  В трактире тепло. После промозглой сырости снаружи это настоящее блаженство. Если бы еще не запах... Зал с низкими прокопчёнными балками забит народом. Едва переступаю порог, перехватывает дыхание и начинают слезиться глаза: крепко воняет псиной, тухлой рыбой, дымом и кузнечной гарью, гнилью, мочой и просто застарелым потом. Я с трудом пробираюсь к свободному месту, стараясь поменьше соприкасаться с людьми. Может, среди этого сброда затесалась парочка умертвий? Ничуть бы не удивился. Очень запахи знакомые. Опять же, Самайн на дворе.

  Впрочем, умертвия ни при чем. От мокрых кожаных плащей, грязных тел и волос воняет даже хуже, чем от трупов. Неужели Свету Единому настолько не угодна чистота? Могу понять смысл умерщвления плоти, это действительно смещает баланс в сторону души, но почему так? Не постом, не целомудрием, не отказом от зависти, гнева и прочих страстей. Нет, святость у них начинается с вони и чесотки. Бред. Желай их бог именно этого, не косил бы свою паству болезнями. А чума вспыхивает все чаще, не говоря уж о холере, язвах и лихорадках...

  Опускаюсь на скамью в темном углу между очагом и дверью, дёргаю за рукав пробегающую мимо девчонку с подносом. Ошалело кивая, она слушает, уносится, и через пару минут передо мной стоит глиняная миска с горячей похлёбкой из мяса и бобов. А ещё нераспечатанная бутыль вина, копчёная курица и несколько лепёшек. Ложку приходится вытереть о подкладку плаща, но похлёбка, как ни странно, вкусная. Горячее варево быстро согревает тело. Только чеснока столько, что во рту начинается пожар. Но так даже лучше, хоть чуть перебивает вонь. Да, отвык я от этого. От еды, кислого местного вина, грубой одежды, запахов. Смотрю свысока. Брезгую немытой посудой... Или все дело в том, что я просто отвык от людей?

  Компания рядом хлещет вино и бурое пиво с таким азартом, что я почти завидую. Под куртками и плащами кожаные доспехи, на поясе длинные ножи. То ли солдаты, то ли разбойники. Невелика разница, кстати. От гомона в зале уши закладывает, каждый старается докричаться до соседа. Но у этих за столом особенно шумно. Не нужно даже прислушиваться, пронзительный голос режет спёртый воздух, как нож.

  — А я тебе говорю, что есть там призраки. Один уж точно — сам старик, хозяин замка.

  Ну да, Самайн же. Как ни стараются священники, вытравить память из народа нелегко. Не зря же люди в будничный день гуляют, как перед Окончательной Благодатью. Вот и страшилки в ход пошли...

  — Сказки все это...

  — И ничего не сказки, — горячится рыжий паренек в синем шерстяном плаще. — Мне лесничий барона Бринара рассказывал! В лунные ночи старик ходит по стенам замка, ищет договор, который потерял. А договор на его сына, проданного Проклятому. Оттого и весь замок Энидвейт проклят, что его наследника забрал нечистый. И пока младший Энидвейт не вернётся, блуждать его отцу после смерти, не зная покоя...

  Медленно ставлю бутылку на стол, так и не откупорив. Вот оно, значит, как. Что ж, кому и знать эту историю, как не людям Бринара... Хорошая сказка, для Самайна в самый раз. Проданные души, призраки, договор с Проклятым... И светлый Инквизиториум, как же без него! Твари... Тупая мразь, кичащаяся своей непорочностью и благочестием. Знать не знающая, что такое жить под тяжестью проклятия... Ненавижу. Не сорваться бы. Сейчас это совсем некстати. Не то время, не то место, чтоб сводить счеты с прошлым. А рыжий, завладев вниманием всего застолья, упоённо вещает:

  — Когда барон решил заполучить Воронье гнездо, он подкупил королевских судей, и те решили тяжбу со старым Энидвейтом в пользу Бринара... А наследник его, не помню, как звали, был отмечен печатью Проклятого, только тот не мог забрать свою собственность, пока юноша ходил к светлому причастию и на службы... Мать его была ведьмой... Отец заключил договор... А явился Проклятый в облике огромного ворона...

  Слышно мне не все, но и того, что долетает сквозь трактирный гул, более чем достаточно. Даже один из слушателей не выдерживает:

  — Ну, это точно враки. Как может ворон унести пятнадцатилетнего парня? Он что, с лошадь был, этот ворон?

  — Нечистый и не то может, — отрезает рыжий. — Не зря же вся семья Энидвейта поплатилась за этого выродка... Его мать-ведьма...

  Я накидываю капюшон, спрятав под ним приметные черные волосы и большую часть лица. Сгребаю в сумку мясо, хлеб, так и не открытое вино. Наверное, дождь уже перестал. А может и нет. Плевать. Если выехать сейчас, к рассвету можно добраться до Маглорского моста, а там и граница герцогства недалеко. Может быть, купол закончится даже раньше... Подзываю девчонку-разносчицу и выкладываю на стол пару серебряных монет.

  — Господин уже уезжает? — поражается она, невыносимо медленно копаясь в карманах засаленного передника. — Но на улице ночь. Сегодня плохое время для дороги, ваша милость...

  — Оставь сдачу себе.

  Еще бы не плохое. Только сумасшедший пустится в дорогу, когда по земле гуляют духи Самайна. Сегодня их ночь. Открываются холмы сидхе, разверзаются могилы и склепы, переплетаются миры и судьбы. На дороге можно повстречаться с кем угодно: покойником, блуждающим духом, фейри... А то и с кем-то из древних богов, если сильно не повезет.

  Подхватив сумку, быстро выхожу в дверь, оставляя позади трактирную вонь, крики выпивох, испуганно вытаращенные глаза служанки. Эта сказка Самайна — не для меня.

  Уголёк, привязанный под навесом у переполненной конюшни, уже успел отдохнуть. Конюх даже напоил его и кинул в ясли охапку сена. Сообразил, наверное, что от хозяина дорогого эшмарского жеребца можно получить больше обычного медяка за усердие. Только вот его самого рядом нет, хоть всю конюшню уводи. Тоже празднует, что ли? Положив монету на край яслей, отвязываю повод и вскакиваю в седло. Уголёк недовольно фыркает, ночной холод не нравится и коню. Ничего, потерпим. Я тоже хочу домой: к любимому креслу перед жарко натопленным камином, библиотеке, горячему вину со специями. И к лаборатории, конечно. Денег, полученных сегодня за несложный, но грязный алхимический заказ, хватит на несколько действительно интересных экспериментов... Выезжая за скрипучие, с трудом открытые ворота, я почти верю себе, что просто хочу вернуться в убежище.

  Дождь действительно перестал, но небо по-прежнему затянуто пологом тяжёлых осенних туч, отчего ночь кажется густой, вязкой. Резкий ветер дует со всех сторон, холод мгновенно забирается под сырой тяжелый плащ. Зато дорога совершенно пустынна: даже Псы Господни сегодня не высунут носа за порог. Миля... Еще одна... И еще... Не заблудиться бы. Глупо, Грель. Можно уехать из трактира, подальше от пьяной болтовни. От себя не уйдешь... Ветер все сильнее, чернильную тьму прорезает яркая вспышка. Ну вот, только грозы не хватало!

  Один... два... три... четыре... пять... Грохот обрушивается с такой силой, что я невольно пригибаюсь в седле, а Уголек испуганно храпит и мотает головой. Пара миль до того места, где ударило. Далеко. Пока еще далеко... Вернуться в трактир? Нет уж... С трудом удерживая танцующего на месте коня, вспоминаю дорогу. За двенадцать лет деревянная часовенка могла развалиться или сгореть. Но если нет — там можно переночевать. Значит, еще немного по дороге, а потом в лес.

  Бело-голубое сияние вновь заливает холмы, петляющую дорогу, редкие деревья. Один... два... три... четыре... Удар! Стоит поторопиться. Молнии бьют все чаще. И гроза ближе: я успеваю сосчитать лишь до трех между вспышкой и раскатом грома. Каменный столб, отмечающий поворот к часовне, как живой выскакивает из тьмы. Несколько мгновений я еще колеблюсь, ночной лес хмур и неприветлив. А потом, после приглушённого деревьями громыхания, по всему телу прокатывается волна страха, еще раньше, чем слышу многоголосый вой охотничьих рогов. Проклятье! Уголек встает на дыбы — я еле успеваю развернуть его в нужную сторону. Взбесившиеся ветки летят навстречу, конь хрипит и рвет уздечку...

  Теперь выбора не осталось точно. Фейри-одиночек я не боюсь, а повстречай призрака или умертвие — только посмеялся бы. Но Дикая Охота — дело другое. Обычный человек, оказавшись на пути у темной своры, может упасть ничком, заткнуть уши и переждать беду. Если повезет — Охота пролетит мимо, обдав ледяным ужасом и оставив на память седину в волосах. Неудачника подхватит с собой, закружит и унесет до утра. А вернувшись домой, прежним он уже не будет... Вспоминать ему до конца дней безумную скачку над землей наперегонки с бешеным ветром и смертью. Но если с Охотой столкнется чародей... Это добыча лакомая и редкая. Мне совсем не улыбается стать игрушкой в холмах сидхе. А между мной и грозой — предвестьем Охоты — меньше мили. И потому — вперед!

  Протяжный вой рогов теряется вдали, но по телу все равно катятся волны дрожи. Керен говорил, что зов Дикой Охоты состоит из двух звуков. И тот, который не слышат человеческие уши, куда опаснее. Это он заставляет выть собак и беситься лошадей. Что ж, чувствуя коленями, как вздуваются бока Уголька, я верю в слова бывшего наставника. В лесу темно и холодно. Полная луна с трудом пробивается сквозь тучи, и тропу еле видно. А ещё меня преследует ощущение взгляда в спину. Оно до того сильно, что я прикрываю глаза, сосредотачиваюсь и мысленно скольжу на другую сторону Тени. Здесь все серо и мутно. Серебристые скелеты деревьев ровно светятся в полумраке, кое-где видны крошечные огоньки птиц и мелких зверюшек. Никого! Но между лопатками чешется, словно кто-то глядит поверх стрелы на уже натянутой тетиве.