последнее обновление к князю

— За юность твою искупление будет лёгкое — пятнадцать дней по сто поклонов делать, да за испражнение на восток тако же. Да не живи далее в яром сребролюбии, возведи Божий храм новый у себя. Палат понастроил для наживы неблагочинной, а церкви ни одной не устроил.

После окончания исповеди, я осторожно стал узнавать о судьбе схваченных им в Угличе людей.

-Уже отпущены к твоему граду, по челобитью человека твово, Данилки, окромя одного волхва, — махнул рукой пришедший в доброе расположение духа казанский митрополит.— Их же за строптивость да за пререкания в железа забили, а не за еретичество. Распустил ты, княже, людишек. Хоть ныне и благоволит великий государь к иноземцам — всё ж открыто им свои служения проводить не дозволяй. Пусть отдельной слободой живут, русский люд и новокрещенов не смущают. А то того и гляди, природные русаки с немцами из одних мисок есть начнут.

-А что за колдуна-то на Угличе поймали?

-Да нашёлся в твоём граде чернокнижник, Стенькой вроде кличут.

-Михайлов? Он же не чародей!

— Алхимия, врачевание, всякие эллинские науки, звездочтение да философия — всё суть волховство языческое,— насупился Гермоген. — Ступай прочь и не гневи меня.

-Он порох новый делает, от него московскому воинству большая пользы выйдет,— зашёл я с другой стороны.

-Доброе зелье-то у него выходит?— искренне заинтересовался митрополит, видимо казачье прошлое ему не забылось.

-Лучшее.

-Ну, пришли испробовать, погляжу, чего сей Стенька измыслил. Да дядьку своего пришли нерадивого,— наказал мне на выходе из церкви владыка, благословляя напоследок.

Ждан на беседу к владыке помчался чуть ли не бегом, забыв всю свою степенность. Затем от казанского митрополита прибыли его военные слуги за углицким пороховым зельем и пищалями.

Вернувшись, приказал немедленно собираться и отъезжать, но вид его притом был крайне довольным.

-Полюбился ты Гермогену,— сообщил мне уже по выезду из города.— То для нас весьма здорово.

-Ну, уж? — усомнился я в радости Тучкова. — Хороша же приязнь владыки, обвинял меня — не пойми в чём, Степана Михайлова под стражей держит, судом грозит.

-Стеньку митрополичьи слуги обратно в Углич увезут, да заместо его возьмут доносчика лживого,— возразил дядька. — Поспрошали его о делах греховных крепко конечно, но, дай Бог, выживет. Гермоген суров зело, но справедлив.

Помявшись, Ждан добавил:

-Ещё казанский владыка велел девку-полонянку тебе в услуженье взять, здоровую да пригожую. Сказывал он — поскольку в молодых летах терпежу нет, то пусть в малом согрешит, чем до великих окаянств нечистый соблазнит.

Озадачив меня такими словами, дядька ускакал в голову колонны.

На ночном привале Тучков вернулся к прежнему разговору:

— На обратной дороге к дому, в Москве найдём тебе литвинку пригожую. Сам посмотришь или мне выбрать? Хоть ныне и дорог полон, по мирному времени, да мы не поскупимся.

-Да отстань ты, с глупыми речами своими,— попытался я отвязаться от воспитателя.

-А можно и на Низ послать кого, за шемхальской или шемаханской девицей,— продолжал дядька.— Про них такие вещи чудные сказывают, аж дух перехватывает. Бают, они с голыми пупками ходят, да в штанах по колено, вот срамота то! А тот то мы в истинную веру окрестим и дело сладим.

-Да делай чего хочешь.

-Вот и ладно, — обрадовался Ждан.— Сам обо всём распоряжусь.

Через четыре дня наш отряд по Ярославской дороге подъезжал к Суздалю. Спасский монастырь стоял перед город на крутом берегу речки Каменки. К моему удивлению, Тучков повернул наш отряд в сторону и, отъехав пару вёрст, велел развивать бивак на опушке березовой рощи.

-Что ж мы в Спасский монастырь не поедем? — спросил я у Афанасия Бакшеева.

— У Ждана спроси,— буркнул он. — Это он тебе к бабе-Яге свесть желает.

-К какой бабе-Яге? Что за шутки?

— Глупо шуткуешь, Афанасий, — зашипел подскочивший к нам дядька.

-Сродственницу старшую тебе повидать надобно, бабку двоюродную, старицу Евпроксию, — тётку матери твоей,— умильным голосом обратился он ко мне.

-Навестим старушку, раз того желаешь,— пожал я недоумённо плечами.

-Старушку,— хмыкнул Бакшеев. — Не гневись княже, за грубое слово, но я бы эту старую каргу, княгиню Старицкую, за десять вёрст обходил. Дядьке твоему дурному то же самое говорено, да ему что — он себя уже боярином в горлатой шапке видит.

В ранних осенних сумерках мы с Афанасием и Жданом переправились вброд через Каменку и направились к мощным стенам Покровского монастыря. У северных стен обители, в яблочном саду воспитатель велел нам спешиться, и, оставив Бакшеева с лошадьми, повёл меня еле приметной тропинкой сквозь заросли смородины. Остановившись в одному ему приметном месте, дядька замер и приложил палец к губам. Прошло, верно, с четверть часа, прежде чем за моей спинок раздался тихий шорох и словно тени, из самой крепостной стены появились две одетые в чёрное фигуры.

-Ступай Машка прочь,— произнёс из темноты старушечий голос.— И ты, Жданка, к коням иди, там твоё природное место. А вот ты, внучок, поближе подойти, дай глянуть на тебя.

Сделав пару шагов, я разглядел присевшую на пенёк монашку с клюкой. Невысокая, высохшая от старости, совершенно безобидной наружности. Отвесив ей поясной поклон, промолвил:

-Здравствуй, старица Евпроксия, рад видеть вас, бабушка, в добром здравии.

-Хе-хе,— проскрипела моя старшая родственница,— ишь какой вежливый, да пригожий внук у меня, жаль только дурень полный. Ну-ка, рядом встань.

Осмотрев меня как скотину на торгу, только зубы не пощупав, престарелая родственница заключила:

-Наша порода, тверская. Вот злой крови в тебе не чую, и то славно. Ить брат мне про тебя такое отписывал, что я уж и вправду верить в Ивашкино отцовство начала.

-Какого Ивашки?

— Коего великим князем Иваном Васильевичем кликали, хотя стоило бы байстрюком Оболенским.

-Царь Иван Васильевич отец мне,— выкрикнул я в лицо выжившей из ума старухе.

-Так всем и отвечай,— согласилась старица.— Сам помни — кукушонок ты в московском гнезде. Ить посуди — князь Иван двадцать лет от четырёх жён детей не имел, а с седьмой прижил. Да и то не сразу, а на второй год после потешной свадебки. Мне сказывали, что только этот злодей охладел к моей племяннице, так она сразу на сносях оказалась. Видать муженька к твоей матери на ложе на носилках приносили — своими ногами он уже почитай и не ходил. Винить Марью в том нельзя — кому в молодых летах в монастырь охота, да и брату моему чести государевой хотелось.

-Кто ж отец?

-Мне почём знать? Многие про Богданку Бельского болтают, но наверняка токо мать твоя знает,— опять захихикала вредная бабка.— Да ты не кручинься, ежели кто тебе тоже, что и я скажет — сразу на плаху иль в петлю отправляй, как родитель твой наречённый делал. Пяток голов с плеч слетит — и никто больше про сё не промолвит.

-Царь Иван сын великого князя Василия Ивановича, причём тут Оболенские?— в голове творилась полная сумятица.

— У, блаженной памяти, князя Василия також двадцать лет детей не было от жены его, Соломонии. На старости лет постриг он насильно княгиню свою в монастырь,— тут старуха запечалилась и тяжело вздохнула.— Да и женился вторый раз на младой княгине Глинской, четырнадцати лет отроду. Опять Бог ему детей не дал. Три года они по богомольям ездили.

Намолили, наконец,— опять захихикала старуха,— придворная боярыня сей младой княгини, Аграфена, свела её со своим братцем, Иваном Телепня-Оболенским. Вот после сего знакомства и пошли у неё дети нарождаться. Тут князь Василий на охоте от чирья помер. Младая вдова даже сорока дней не ждала, открыто ввела полюбовника в свою опочивальню. Тех же, кто ей сие в попрёк ставил — голодной смертью уморила, и дядю своего не пощадила. Я в те года мала была, да Бог памятью не обидел. Как сейчас княгиню Глинскую вижу — лицом бела, волосом красна.

-Нет, не верю. Царь Иван от рождения законный государь русский.

— Сам Иванка от корня Телепня-Оболенских, у них в роду через одного мужи бесноватые были. Природных государей Ивашка Окоянный всех погубил — мужа моего князя Владимира, и детей его. Последним истинным наследником мужеского пола был сын мой Василий. После князя Владимира, мнила, пощадит Иван последнего родовича. Тот вроде милость оказать сперва обещал, удел отцовский Василию вернуть, а опосля приказал тайно отравить. Да что говорить, коли этот кровопивец истинного родного брата, князя Углицкого Юрия, ядом опоил, не пожалел.

— Ладно, чего уж древние раны бередить,— с горечью произнесла старая монахиня.— Почитай сорок лет как меня с мужем по Ивановому слову развели, да двадцать два как сына погубили, а всё вроде словно вчера случилось.

Немного помолчав, старица внезапно спросила:

— Ты жить то на белом свете хочешь?

— То есть?

— Помереть до срока нет охоты?

— Нету.

— Коль желаешь ещё здравствовать, то нужно тебе на царство венчаться. Ежели на престол не сядешь — в могилу ляжешь. Какой же государь окромя молитвенника великого, царя Фёдора, живым тебя оставит? Второго такого простака на Москве не сыщешь.

— Боярин Борис Фёдорович со мной добр. Он желает меня на своей дочери поженить,— я попытался опровергнуть злые слова старухи.

-Бориска? Моей дочери Машке он тоже много чего царёвым именем в письмах обещал. И женить, и уделом удовольствовать, и дочь устроить. Теперь она каждый день рыдает в Подсосенском монастыре, клянёт себя за то, что в лжу поверила и дочь свою, мою внучку, на смерть от отравы обрекла. Или не слышал про Марию Владимировну, королеву Ливонскую?

Кое-что об этой мрачной истории я слышал, и хоть в передаваемые из уст в уста слухи не вполне верил, но всё же покачал утвердительно головой.

То-то, — назидательно произнесла монахиня.— Бориска тебя блазнит, манит, да терпит, пока ты его делам помогаешь. Станешь мешать, так Годунов тот час пальцами щёлкнет — и всё, нет тебя, от печки угорел или от болезни скорой сгинул. У него на тайные злодейства умельцев много.

— На Борискиной дочери жениться не отрекайся,— продолжила моя двоюродная бабка.

— Я и не думал отказываться.

-Кто тебя знает, — прошамкала беззубым ртом старуха.— Вдруг и вправду такой дурень, каким кажешься. Пущай Бориска государя и думу боярскую уговорит на сию свадебку, коли сможет — врагов у него изрядно прибавится.

-Почему?

-Ты в тереме княжом рос или в берлоге медвежьей? — ответила вопросом на вопрос монахиня.— На Руси ведь прямым братьям великого князя жениться заповедано, пока у того наследник мужеска полу не народится.

-Да прикажи сведать, какие есть девки попригожей на выданье у Никитичей Романовых, да по секрету поведай кому из младших братьев, что их сродственницу желал бы женой назвать, дескать, люба очень, — продолжила давать свои наставления старица.

-Как же мне сразу на двух обещать жениться?— опешил я от такого совета.— И почему младшим братьям?

— От обещал ещё никто не обнищал,— отрезала бабка, и пояснила свои слова. — Фёдорец Романов -гуляка великий, в любовь, поди, не поверит. Ему при случае рассказывай, что страшишься царского венца, тяготят тебя думы о державе. Говори боярину, мол, сам ты, Фёдор Никитич, дядя мой старшой по брату, по твоему уму и стати — хоть завтра в государи. Он вельми тщеславен, такую лесть за истину почитать станет.

-Зачем всё это?

— Государева родня, Годуновы да Никитичи, ныне заодно, — вздохнув, стала терпеливо объяснять моя бабка. — За них же стоят все их сродственники и кумовья. За Романовых — князья Черкасские, Сицкие, Шестуновы, Репнины, Троекуровы, Масальские, да старомосковские бояре Морозовы и Бутурлины от них не отстанут. За Годуновых, коих ныне прорва при государевом дворе, стоят Сабуровы, Туренины, Измайловы, Шеины, Телятевские. Пока они все заедино — с ними не совладать. Надо Годуновых с Романовыми рассорить, тогда глядишь, эти роды начнут местничаться, друг друга терзать, да перед царём Фёдором порочить. При их вражде ты сможешь свои силы собрать.

-Какие силы? Дворян удельных?

-Худородных помещиков своих да мужиков сиволапых ты в Москву с собой не бери,— отрезала старуха.— В столице своих бояр полно, чтоб они чужих до первых мест в государстве допустили. Не примет царствующий град удельного князя с его двором, а вот прямому государю, да за которым стародавние их бояре, москвичи поклоняться. Не повторяй чужих промашек. Свекор мой, когда поднял новгородские да тверские полки, думал — бояре ему крест целовать станут. Так государевы думцы чужестранной девице на московском престоле присягнули, лишь бы места свои наверняка сохранить. Сгинул князь Андрей Иванович злой смертью за дурость свою.

Я смотрел на эту щуплую старушку и видел в её глазах бушующую ненависть старых княжеских распрей, пламя удельных раздоров да нескончаемые кровавые споры за великокняжеский трон. И явно видел её страстное желание мести, уже непонятно кому и за что. Меньше всего мне хотелось стать спичкой, от которой от края до края загорится огромная страна.

-Нет, не хочу,— договорить я не успел.

-Правды испугался?— зашипела старуха. — А иные князья нечистому душу продадут, лишь бы шапку Мономаха примерить. Хочешь безгрешным на суд божий предстать? Вот тебе истинный крест — когда Бориска тебя со свету сживёт да себя аль сына своего на царство посадит, я тогда в первом же попавшемся смелом да смышлёном парне своего внука узнаю. И все родственники твои в нём чудесно спасшегося царевича узрят. Коли не тобой, так именем твоим пресечём годуновское злодейство.

— А со страной что будет, с народом?

— Русь тысячу лет стоит, и ещё столько же выстоит. И не такие лихолетья бывали, ни обров нашествия, ни Дюденевой рати не ждём более, избавил Господь. Людишки же как трава — чем чаще косят, тем гуще растёт.

-Мне надо подумать,— я растерянно забормотал, пытаясь выиграть время.

-Нечего думать, всё до тебя придумали, — отрезала постриженная княгиня.— Да и ждать более нельзя.

Опёршись на клюку, она встала с пенька, затем пригляделась к чему-то в темноте и неожиданно звонко щёлкнула пальцами. Из ночного сумрака бесшумно выдвинулась огромная фигура и, жестикулируя, начала странно мычать.

-Чего тебе, Ларка?— неожиданно ласково обратилась старуха к человеку-горе.

Тот издал непонятные рычащие звуки и вытащил из спины холстяной тюк, из которого одним рывком вытряс худого мальчонку.

-А, соглядая поймал,— оживилась старица.

— Кто таков, кому службу правишь?— обратилась она к всхлипывающему пареньку.

-Митюха я, служка конюший, с Углича, по малой нужде от лошадок ушёл, не бейте больше,— заныл мальчишка.

-Кто приказал о князе наушничать, пострел? — говорила старица Евпроксия ласково, но от её голоса у меня похолодела кожа.

-Напраслину возводите, Христом Богом клянусь, — продолжал ныть помощник конюха.

-Эх, допытать бы, кто послал, да некогда,— вздохнула старуха и резко скомандовала. — Не мнись, Ларион, грех на себя возьму.

Верзила схватил мальчишку за голову, раздался хруст, словно от сломанной сухой ветки, и тело подростка мягко осело на землю.