обновление от 29.10

— Энто кто чьему нраву перечит? — опять завёл свою шарманку Ждан.

Мне опять пришлось выступить третейским судьёй, и довести до своих ближайших помощников порядок определения старшинства. Моим вердиктом старшим в походах назначался Афанасий, а при нахождении дома или в иных удельных городах начальником становился Тучков. В любом случае, каждое принятое решение они были обязаны доводить до моего сведения, и за мной оставалось право принять его или отвергнуть.

Несмотря на то, что Суздаль находился от Владимира всего в сорока верстах, к окраинам древней столицы северных русских земель мы подъехали уже затемно. К тому же заморосил холодный осенний дождик, и я предложил расположиться на ночлег в стародавнем великокняжеском сельце Боголюбове.

— Государь, потерпи, — обратился ко мне Ждан. — Ещё чуток и до Княгинина монастыря доберёмся. Заночуем в тепле и сухости, отужинаем доброй пищей, а не крестьянской снедью.

— Да пустят ли нас на постой в женский монастырь?

— Кто ж Дмитрия Ивановича Углицкого не пустит?

— Разве есть там, где спать?

— Как не быть то, родимый. Челядь в людских палатах поставим, сами с детьми боярскими в келье твоей матушки разместимся.

— Да как же мы там поместимся?

— Эх, в тесноте, да не в обиде. Не кручинься, всё ладком устроим, — успокаивал меня верный дядька.

Неспешно переговариваясь, мы подъехали к самому городу. Пока я размышлял, как мы будем объяснять своё появление у ворот города, и не придётся ли нам дожидаться воеводы, для разрешения проехать за стены, навстречу нам двинулся всадник.

— Сёмка, — обрадовался Тучков. — Езжай вперёд, вожем будешь.

Не приближаясь к наверняка надёжно запертым вратам Владимира, конюх, доставивший мне своим отсутствием столько волнений, повёл наш отряд в сторону вдоль городских укреплений. В темноте стены казались неприступными, но стоило чуть приглядеться, сразу становилось ясно, что их лучшие времена далеко в прошлом. Земляные валы осели, ров местами до верха заполнился сброшенным туда мусором, деревянные городни разъехались и зияли провалами. Вдруг наш проводник остановился, и чуть подумав, направился прямо к чернеющему в полусотне шагов валу. Тут же мой дядька дал команду и моего коня крепко подхватили под уздцы спешившиеся служки. Приглядевшись, я понял, что в этом месте находчивые горожане протоптали тропинку, прямо через осыпавшиеся укрепления. Преодолеть их оказалось не сложнее, чем неглубокую балку.

Дальше наш путь лежал так же вдоль стены, но уже внутри города. Сколько я не присматривался, так и не смог разглядеть ни решёток, ни караулов. Отличие, в плане ночной охраны, от Москвы оказалось разительным.

Оставив позади пару десятков извилистых улиц и переулков, мы, наконец, приблизились к конечной цели нашего путешествия. Едва наш отряд, чавкая по уличной грязи копытами своих лошадей, приблизился к монастырской ограде, заскрипела отворяемая калитка. Пригибаясь к луке седла, я, вслед за спутниками, проехал внутрь обители. Там нас уже ждало немалое количество народа. Кто-то из ожидавших нас служек бросился принимать поводья, кто-то освещал нам путь факелом. Меня верхом, держа под уздцы, подвели к высокому крыльцу двухэтажных хором. Не успел я соскочить с коня, как ко мне в объятия, с пронзительным криком, бросилась дородная женщина.

Хоть я её не узнал, догадаться, кто это могла быть, не составляло никакого труда.

— Доброго здравия, матушка, — фраза являлась столь же заурядной, сколь и необходимой.

— Сыночек, голубок мой сизый, уж не чаяла увидеться, — заливалась слезами родительница.

Хотя чем жалобней инокиня Марфа, урождённая Мария Нагая, причитала, чем горючее она рыдала, тем сильнее во мне крепла вера, что всё происходящее не более чем актёрская работа на публику. Не знаю, откуда взялось у меня это убеждение в фальшивости происходящего. То ли от того, что, не смотря на плач, моя здешняя мать ни разу не прервала свой монолог и не сбилась ни в одном слове. То ли от того, что цеплялась она за меня уверенно, фиксируя в объятьях как в борцовском захвате, не давая вырваться и убежать, как бы мне этого не хотелось.

Наконец представление с названием "встреча любящей матерью блудного сына" завершилось, и меня повели вверх по лестнице в палаты. Пройдя через несколько горниц, мы оказались в трапезной палате. Столы стояли уже накрытыми, уставленные на них яства поражали изобилием.

Посадив меня во главе стола, матушка примостилась рядом и тут же шуганула намеревавшегося усесться с нами Ждана. Вообще, оказалось, что немудрёную мебель расставили так, что расстояние от ближайшего сотрапезника до меня вышло шагов десять, да и сидели мы с матерью выше всех, на какой-то, уставленной на помост лавке.

Удивлению моему не было предела. Поразили меня кушанья. Мне и прежде доводилось питаться в монастырях, но такой разнообразной снеди и разносолов я раньше не видел.

— Как поживаете матушка?

— Как же яз могу поживать? В тягости и лишениях, света белого в своей кельюшке не вижу, всё терзаюсь как там мой сыночек, мой соколик ясный, поживает.

— Келья твоя матушка, надеюсь, не слишком мала? — меня кольнуло раскаяние за то, что эта довольно молодая женщина обречена остаток своих дней провести в каменном мешке.

— Невелика, как видишь, — вздохнула монахиня.

— Где вижу? — не понял я намёка.

— Дык вот, — бывшая царица обвела рукой.

— Эта горница? — до меня по-прежнему не доходило.

— Палаты, вот сии убогие палаты и есть моя тихая келлия, — развела руками моя мать.

У меня, в самом прямом смысле, упала челюсть. Значит вот эти-то двухэтажные хоромы, и являлись скромной кельей родительницы моего здешнего тела.

— Не так уж эти палаты и дурны,— мне хотелось сказать, что для монастыря они слишком роскошны, но я удержался.

— Да-а? — довольно склочно протянула матушка. — Ты на терем царевны Параскевы поди-ка погляди! У ней и светлицы в вышину в три рядка, и своя конюшня, и голубятня даже пристроена для потешек с птицами. А за что ей? Это ведь братец твой сводный её облагодетельствовал, раньше то она в Горицком монастыре, в курной избёнке вековала. А она-то ведь тока царевна, потому как муж ей царевичем помер, да к тому ж бесплодная. А язм есть царица, вдова царя и мать наследника престола всея Руси! А терплю такие обиды и поношения.

Инокиня Марфа после таких слов даже собралась поплакать, но, видимо, весь запас слёз она истратила ещё во дворе, потому дело обошлось лишь всхлипами да громким высмаркиванием.

Пожилой стольник почтительно поднёс к нашему столу блюдо с разделанным оленёнком. Я с удивлением наблюдал, как мать выхватила из груды жареной плоти кость с огромным куском мяса и жадно впилась в него зубами. В процессе еды она откинула за плечи свою подбитую тёмным соболиным мехом накидку — палию, явив на свет шёлковую рясу и украшенный драгоценными камнями серебряный крест.

На моих глазах оказались повергнуты в прах все известные мне устои монашеской жизни. Я ведь доподлинно знал, что в этой эпохе монашествующим строго заповедано питаться любой мясной пищей. Даже в праздничные дни их самой изысканной пищей должны были оставаться рыба и растительное масло. Крайне порицалось религиозными правилами нахождение в келье любых посторонних людей, тем более другого пола. Тут же гуляло с полсотни народа, да и, похоже, проживало с пару десятков разнополых слуг. Прислуживал гостям и собственный монахини виночерпий, причём я готов был ручаться, что разливаемый им напиток, совершенно не церковный кагор. Для полноты картины не хватало только музыкантов и скоморохов, но я подозревал, что если гости разгуляются и до этого дело дойдёт.

Утолив голод, старица Марфа приступила к просвещению своего неразумного отпрыска. За неполные полчаса на меня обрушился поток бесполезной информации. Мне поведали обо всех перенесённых за четыре года обидах, явных и мнимых, а так же довели до сведения огромный список недругов и совсем короткий перечень друзей. Не дожидаясь конца повествования, я сделал для себя несомненный вывод — моя номинальная родительница оказалась полностью поражена эгоцентризмом. Причины этого события лежали на поверхности. Местные власти, как государственные, так и церковные, явно полностью потакали высокородной инокине. Видимо, никто не желал ссор с матерью наследника престола. На этом фоне у женщины, и ранее наделённой незаурядным эгоизмом, крайне разрослось самомнение. Судя по её словам, царский трон находился от нас на расстоянии вытянутой руки, оставалось только не растеряться, вовремя свою десницу протянуть, и взять столь вожделенную власть.

— Приводили ко мне ведунью, — горячо шептала мне матушка. — Бабка та узрела, что уже к Сретению царю старому не жить. Надо тебе к этому сроку на Москве быть, сразу повелишь схватить самочинного правителя и его зловредную сестру.

Разглядев в моих глазах немой вопрос, она с прежним пылом продолжила убеждать. — Не сумлевайся, всё по-нашему выйдет, мне сие через заклятое слово в грядущем ведунья показала.

— Да кто моего приказа послушается?

— Тебе через две седмицы полных тринадцать лет стукнет, — наставительно произнесла бывшая удельная княгиня. — Твой батюшка, государь Иван Васильевич, как раз в этом возрасте самовластно на отчий престол сел. А как сие случилось?

— Как?

— Да вернувшись из-под Волоколамска с охотничьей забавы, велел своим псарям схватить первого боярина, Андрея Шуйского, да зарезать на заднем дворе, без суда и приговора. И никто не посмел твоему отцу перечить, что он велел, то челядь и сделала. Ясно, как надо с дерзким холопом поступить?

Не дождавшись от меня утвердительного ответа, инокиня разозлилась. — Что ж в тебе за заячья душонка! В чью ж ты породу таким хоронякой то вырос? До седых волос за мамкин подол прятаться станешь? Ладно, сама за тебя постараюсь. Отпишу писульку к оружничему Богдану Яковлевичу, он при оказии за тебя с делом управится. Тока, чтоб ему не смел ему перечить! Да чтоб из-под руки у него не выходил!

Разговор мне перестал нравиться совершенно, и я резко встав с лавки, потопал из трапезной. Жующие люди оторвались от еды и проводили меня изумлённым взглядом. Инокиня Марфа пошла вся красными пятнами, но от окрика удержалась. Под её яростным взглядом стихло начавшееся в зале движение и все пирующие снова склонились над своими кушаньями.

Добравшись до отведённой мне под ночлег палаты, мне пришлось кликнуть Бакшеева и сообщить ему, чтоб готовился к отъезду засветло. В сильном раздражении я сел на лавку, и прислонившись к стене моментально отключился. Мне показалось, что не прошло и пары минут, как Афанасий уже тряс меня за плечо и шептал на ухо. — Все служилые изготовились, князюшка, тебе только дожидаемся.

Выйдя из терема в сырой уличный туман, я вскочил на подведённого коня. Мне не хотелось задерживаться тут даже на минуту. Однако как только мой конь стал разворачиваться, на его пути оказалась закутанная в чёрное женская фигура. Она схватилась одной рукой за поводья, другой уцепилась за стремя, и уткнулась лицом мне в высокий сапог.

— Прости, сынок, за слова непригожие мать свою убогую, — простонала Мария Нагая.— Неужели так и расстанемся, толком не свидевшись? Не рви сердце материнское, не съезжай со двора без благословления.

Хоть мне и хотелось отпихнуть хитрую интриганку ногой, но нарушать на глазах удельного дворянства общепринятые правила приличия не стоило. Я сошёл с коня, поклонился и поцеловал спешно поднесённую икону. Потом этот образ завернули в расшитую ткань и бережно передали на сохранение Ждану. Со всеми этими обрядами выезд задержался практически на час. Всё это время инокиня Марфа старательно отыграла роль беспричинно обиженной матери. Когда мы выезжали из подворья обители, она даже рухнула на колени посреди раскисшей грязи и, протягивая ко мне руки, протяжно зарыдала, словно на похоронах.

Мне хотелось как можно скорее покинуть Владимир, но как назло, наш отряд при подъезде к земляному валу столкнулся с отрядом городского воеводы. Почтенный старец, окольничий Иван Михайлович Бутурлин, спешил засвидетельствовать своё почтение младшему брату царя. Отделаться от этого убелённого сединами заслуженного воина оказалось никак не возможно. Поэтому после упорного спора наша кавалькада проследовала к владимирскому Успенскому собору на литургию. Во время торжественного богослужения я разглядывал главный храм древней столицы северной Руси. Даже в это время, далеко ушедшее от удельного периода, Владимир считался первым среди городов русских и в государевом титуле писался впереди Москвы. Именно здесь, в этом соборе, венчались на княжение первые московские великие князья.

После церковной службы я вышел на свежий воздух. На улице распогодилось, и от стен храма открылся чудный вид. Внизу плавно извивалась река Клязьма, а за ней от горизонта до горизонта простиралась Залесская Русь.

От восхищённого разглядывания окрестностей меня оторвало деликатное покашливание сзади. Когда я повернулся, старенький воевода с трудом согнулся в поясе и, подметая улицу длинным рукавом, произнёс. — Князь Дмитрей, не побрезгуй нашим угощением, прояви милость, пожалуй к моему скромному столу отобедать.

Отказываться значило нанести серьёзную обиду, бывалый воин её явно не заслуживал. Пришлось нам опять отложить выезд и направляться к воеводскому двору. Тот находился в кремле, только вот самой городской цитадели уже практически не существовало. Стены давно сгнили и развалились, крепость выглядела как после артиллерийского обстрела.

— Что ж такой непорядок в городовом деле, — слегка попенял я Бутурлину.

— Яз токмо с сего года на воеводство сюда расписан,— сконфузился седобородый окольничий.

— Разве нельзя с Нового года хоть чего поправить?

— Так яз всего двадцать дней как на службу сюда из Ливен приехал, разве чего можно успеть?— удивился Иван Михайлович.

Я про себя чертыхнулся, вроде, сколько времени прошло, а что новый год тут начинается с первого сентября, всё никак не привыкну.

Стол у воеводы оказался действительно небогатым. Бутурлин долго извинялся, дескать, вотчинные его людишки ещё не успели подвезти припасы к новому месту службы, а от местного люда корма не велики.

— Уважь старика, говори с ним поласковей, — увещевал меня шёпотом на ухо Ждан. — Их род старый, залуженный, они сейчас с Годуновыми местничают. Судят сии споры не в их пользу, так что у Бутурлиных на род годуновский зуб ныне имеется.

Уговаривать меня особо не пришлось, грубить человеку, проведшему сорок лет в сражениях и походах, я вовсе не собирался. К тому же события прошлого меня сильно интересовали, а воеводе такое внимание к его былым ратным трудам весьма льстило. Вспоминал он неудачную Ливонскую войну, рассказывал про сражения в придонских степях с крымскими татарами и запорожскими казаками.

— Я думал, мы с запорожцами мирно живём, — отреагировал я на его сообщения.

— Все они воры, что донские казаки, что волгские, что черкасы, все одним миром мазаны,— буркнул достопочтенный воевода. — Но донцы и волжане хоть наши воры, исконные, а черкасы чужие, ляшские. Они и промеж собой секутся, за рыбные тони да звериные ловли.