-Тяжки его преступления, и много крови на его руках, — он был правой рукой Врага, вёл в бой его воинство, ныне поверженное по прах. Велико торжество победы нашей. Но должно нам быть бдительными, дабы не возродилось зло. И потому сказал я "нет" на слова братьев и сестёр моих. Нет, — брат мой Тулкас, мы не отправим его за Грань, ибо это значит — чтобы воссоединился он со своим хозяином. Нет, — брат мой Намо, мы не оставим его навеки в твоих Чертогах, ибо хитёр он, не менее, чем его хозяин, и обманом, и показными страданиями своими может смутить доверчивые умы. А посему приговор наш: оставить его в Валмаре, под надёжной охраной сотен глаз Верных. Быть по сему!

— Лицемерный лжец, — проговорил Артано, глядя на Манве. Глаза невыносимо жгло, по лицу текли слезы, ничего поделать с этим Артано не мог. — Ты предал даже то жалкое подобие души, что когда-то у тебя было.

И замолчал, закрыв глаза.

И — как будто прохладное крыло печали опустилось ему на плечи.

"Иди за мной..."

Артано снова поднял голову. Кто перед ним? Ирмо? Эсте?..

Сделал шаг, стараясь не замечать торжествующих взглядов тех, кто стоял в первых рядах там, за пределами Маханаксар. Остаться среди ЭТИХ... Ежеминутно ощущать их торжество. Их презрение. Их гордыню. Неизвестно еще, что хуже — Чертоги или ЭТО...

... это слабоволие, — одернул он себя, и сам удивился, что у него еще есть на это силы. — Мелькору когда-то было не легче. Теперь на его месте — ты. Ты жив. Значит, жизнь не кончается.

"Иди за мной",— повторил серебристый звенящий голос, и перед ним соткалась призрачная фигура женщины в жемчужно-сером покрывале, окутывавшем её полностью, скрывавшем лицо... как нарочно. Она двинулась куда-то в сторону — казалось, это существо не нуждается в том, чтобы касаться земли, так плавен был её шаг, почти летящий, лёгкий...

Толпа расступалась перед нею — с почтением, граничившим с каким-то почти суеверным страхом. Пронёсся шёпот — "валиэ Ниэнна!.." — чтобы тут же смолкнуть, чтобы на него обрушились, как острые хлёсткие плети, чужие взгляды, полные презрения и ненависти.

Выход. Трава под ногами. Яркие, бьющие по глазам, неживые краски.

Он шел, стараясь не видеть ничего вокруг, отстраниться, замкнуться — только он и Ниенна, их двое во всем мире, и больше нет никого, кроме них. Столько веков прошло... а она все такая же. Тогда, давно, он видел ее — издали, никогда не решался ни подойти, ни, тем более, заговорить... Неужели здесь, в Валиноре, и вправду есть — сострадание, не мнимое, не напоказ, не ради собственной гордыни?..

"Ниенна... — Артано прикоснулся к ней одной мыслью. — Спасибо."

Она остановилась, миг — и всё изменилось вокруг. Исчезла толпа, исчез безжалостный свет Круга Судеб. Они были в саду, где печальная тёмно-зелёная листва сотворила полумрак. И неподалёку — прохладная глубина озера, а возле него... возле него были белые ирисы. Они были живыми, и ещё нежными были их тонкие хрупкие лепестки, но головки их поникли: недавно. От них веяло знакомым, до боли, прикосновением — того, кто их оставил здесь когда-то, на память Феантури.

— Они до сих пор живые, — проговорил Артано, — до сих пор растут здесь. Вы сохранили их... спасибо и за это.

Он вдруг опустился на траву, словно разом подкосились ноги. Хотелось заплакать — но не мог. Не получалось. Осталась одна пустота внутри.

-Они умирают, — тихо сказала Ниенна и вдруг оказалась рядом с ним. — Когда он ушёл за Грань... они больше не хотят жить. Но... я не для этого привела тебя.

Облик её менялся, — она на глазах становилась всё более похожей на человека, на эльда... на кого-то из Сотворённых. Покрывало стало почти прозрачным, — чёрная вуаль, и сквозь неё — огромные чёрные глаза, в которых как будто навеки застыло горе.

-Я говорила на суде... пыталась спасти его. Не вышло. Прости меня, если можешь...

— Неужели ничего нельзя сделать — теперь? — Артано поднял на нее взгляд. — Неужели нельзя — вернуть его? Неужели твои братья и сестры, феантури, неужели все — никто не понимал, что творится зло? Почему, Ниенна, как вы позволяли такому совершаться? Или Манве — хозяин вам, а вы — его покорные рабы?

-Манве говорит от имени Эру, — её голос дрогнул, совсем по-человечески. — Но... просто приговор, просто — за Грань — да, жестоко, да, навсегда, однако с ним бы ещё согласились. Но теперь, после того, как... ах да, ты ведь не знаешь... Послушай. Прости меня. Кто-нибудь обязательно покажет тебе это... и я боюсь, это будет Курумо. Лучше уж я...

— Я ничего не знаю, — тихо проговорил Артано. — Я просил того майа, что был со мной — идти, попытаться говорить, сделать хоть что-нибудь... И потом была темнота. Я не видел ничего. Не знаю даже, сколько прошло времени. Сколько я пробыл там. Может, и к лучшему.

-А, Талло... — он вздохнула. — Намо хотел... хотел открыть выход в Эндорэ, выпустить тебя обратно, только чтобы Мелькор узнал... Манве не позволил. Просто следил за каждым шагом. Прости меня, но лучше я, чем кто-то другой...

...Чертоги Ауле заливал тот же безжизненный жалящий ослепительный — ослепляющий свет. Вездесущий — не укрыться. Жестоким жалом впивался он в невыносимо болящие глаза: хотелось опустить веки, закрыть лицо руками, чтобы милосердная тьма успокоила боль...

Нет. Это слабость. Они не должны этого видеть.

Расплавленный металл жег запястья, и лицо Проклятого исказилось от боли.

Но он не закричал.

Огненная цепь полыхнула багровым, коснувшись его рук. И там, за гранью мира, вне жизни, вне смерти, вечно будут жечь его оковы: таков приговор.

Раскаленное железо высокого черного венца сдавило голову, острые шипы впились в лоб, в виски словно гвозди вбили.

Только не закричать.

Его подтолкнули к дверям, но в это время в чертоги Ауле вступил сам Король Мира. Его красивое лицо дернулось, он отступил, пряча глаза.

...Его повалили на наковальню. Тяжелые красно-золотые своды нависли над ним. Тулкас навалился ему на грудь. Ничего не ощущает он, кроме ненависти и злорадства. Но мучительно раздражает — это, бьющееся, как птица, слева в груди Проклятого. Сдавить в кулаке до хруста, задушить, чтобы не дергалось больше... Проклятый, чудовище!..

Широкие рукава черного одеяния соскользнули вниз, открыв руки — Ороме впился жесткими пальцами в изуродованные запястья Проклятого, ощущая, как по ним медленно ползет кровь. Красивое оливково-смуглое лицо Охотника подергивается от отвращения, смешанного со страхом; кровь тяжелыми каплями падает на светлую замшу сапог Ороме, украшенных на отворотах золотым тиснением. Почему-то четче всего в память врезалось именно это. Жутко и мерзко.

...Мягкий обволакивающий голос, размеренный и монотонный, как жужжание мухи, ровный яркий свет, терпкий запах крови — все слилось воедино, пульсируя в такт мучительной однообразной боли...

Он пришел в себя, только увидев склонившегося к нему Курумо. Темные прямые — до плеч — волосы схвачены золотым обручем; на красивом лице — притворно-подобострастная улыбка, в глазах — злобное торжество...

Майя встретился взглядом с Проклятым.

Слова замерли у него на губах. Он отступил на шаг, пытаясь справиться с собой.

Руки предательски дрожали.

...Золотое пламя — почти невидимо в жарком мареве, и непонятно, отчего начинает пульсировать раскаленно-красным длинный острый железный шип...

-Прости меня, Артано!..

Он не сразу очнулся от этого страшного наваждения. Почему-то в ладонях все было мокрым — он перевел взгляд вниз, и увидел, что все ладони в крови — впился ногтями, сам того не заметил.

— Небо... — прошептал почти без голоса. — И вы... вы все. Вы молчали... вы позволили. И все видели... и это — это — Справедливость?! И майар... после этого... они примут, они скажут — да, это справедливо, так — нужно, так — правильно?! Ниенна, ответь мне!

-Нет, — упало коротко и тяжело. — Если бы просто — приговор, просто — за Грань, то да, страшно, но он — враг Эру... А так — нет. Манве сам превратил его в мученика. Но есть и те, кто торжествует. Их много. И... ты должен знать. Намо хотел освободить тебя, отправить в Эндорэ, так, чтобы Мелькор успел об этом узнать... не вышло.

— Если у меня будет возможность поблагодарить его, я сделаю это, — ответил Артано. — Ниенна, что будет со мною — теперь? Ведь это же... Я не ожидал — такого. Жить — словно в золотой клетке. Везде — презрение, ненависть, торжество, те лица, которые я помню — там, в Эндоре, их мечта, их греза: "настанет день, когда ты и твой хозяин будете в оковах повергнуты к тронам Великих!" — и вот: сбылось... Жить мне — тоже, где прикажут?..

-Ауле просил, чтобы тебя вернули ему, — тихо сказала Ниенна. — На это Манве не сказал — "нет", и ты будешь жить там, как один из его майар. Единственное, что я смогла, — это добиться, чтобы сейчас, сразу — после, — эта встреча. Потом — туда... но знай: мои чертоги смотрят на Стену Ночи. Я не знаю, когда и как, но я...

Она замолчала — как будто испугавшись собственной смелости.

— Ты можешь знать, что с ним — там?!

-Да. Могу.

— Вернуть его... — проговорил Артано едва слышно. — Единственное желание, что у меня осталось. И знаешь что... — добавил он. — Я не сумею быть... давай называть вещи своими именами. Быть рабом Ауле. Я не смогу быть покорным. Или притворяться таким. Поэтому... не знаю, что будет, но, боюсь, ничего хорошего.

Она не ответила — ни словами, ни мыслью. Только прикосновение к самой душе — состраданием, печалью и... любовью. И опять донеслось — почти неслышно: прости меня...

— Нужно идти, — сказал Артано и поднялся. — Ни к чему тянуть. Чем дольше сейчас — тем труднее будет потом. Спасибо тебе за все, Ниенна, и пусть меня кто-нибудь проводит... — он криво усмехнулся, — к хозяину.

Сады Лориена растворились, как бы рассыпались — так же внезапно и быстро, как только что Маханаксар. А возникли — каменные стены знакомого — из глубин памяти, давным-давно — жилища Ауле. И висело в воздухе, ощущалось остро и жутко: только что. Сейчас. Совсем недавно это было — здесь, рядом, за соседними стенами: боль, кровь и отчаянное — "только бы не закричать..."

Это он уже знал: здесь все это было. И Ауле, тот, кто когда-то был рядом с ним, а теперь снова считается его "учителем" — сделал это: цепь, раскаленные наручники, ошейник, превращенный в корону, другая корона — раскаленная, выжженные глаза... И ЭТОМУ — служить?! Немыслимо. Ненависть сдавливала горло.

Такие высокие своды в этом обиталище, и все же — как они давят...

Он оглянулся. И что ему теперь — вечно так стоять, не зная, что делать?..

Они возникли — мгновением позже. Майар Ауле. Стояли молча, только мысленно разговаривали между собой. А дальше — ещё через несколько томительных секунд — появился и он сам.

Ему было невыносимо тяжело. Снова — стройная фигура в чёрном, и так обжигающе похож на того, кто сейчас — за Гранью, и почти невозможно заставить себя поднять голову и посмотреть ему в глаза.

Невозможно.

Но — никуда не деться.

Но — что сказать?

Артано смотрел на него — так же молча. Долго. Не понимая, почему Ауле молчит сам. Понял, только встретив его взгляд. И тогда произнес, стараясь, чтобы голос прозвучал спокойно:

— Не могу сказать, что рад тебя видеть, Ауле — после того, что ты сделал.

Среди майар прошелестел смех, Ауле коротко обернулся — и всё смолкло. Повернулся снова, — как будто слова Артано помогли ему овладеть собой.

-Я тоже не рад нашей встрече.

— Что теперь? — так же спокойно — и неестественно холодно. — Мне сказали: ты сам просил, чтобы меня вернули тебе. "Дабы орудие вернулось в руки создателя", — повторил Артано знакомую фразу. — Власти уйти отсюда у меня нет, но хочу, чтобы ты знал сразу, Великий Ваятель: рабом твоим я не буду, а учить тебе меня нечему: учиться ковать орудия пыток я не желаю.

-О да, ты это умеешь и сам, — не удержался кто-то из майар. — Тут тебя и вправду нечему учить, после того, что ты делал в Утумно и Ангбанде.

— Это ложь, — так же спокойно ответил Артано. — И ваш учитель прекрасно это знает. Что же, Ауле, когда ты молчал перед лицом Манве — я могу понять: трусость. Ты решишься лгать и сейчас, перед своими учениками и передо мною?

-А твой хозяин признал, что это не ложь, — насмешливо продолжал тот же майа. — Тогда, на суде, давно. Что пытками исказил сущность прекрасных детей Единого, превратил их в мерзостных орков.

-Хватит, — яростно бросил Ауле, и тот смолк. — Ты останешься здесь, Артано, никто не позволит тебе бежать. И освободить Мелькора тебе тоже не дадут.

Он оборвал свою речь — как будто перехватило дыхание.

— Ты бы тоже признал все, что угодно, если б перед тобою поставили тех, кого ты любишь, и сказали — или признание, или их жизни. Увы, напрасно: и этого было мало, нужно было — убить их самому... — Артано задохнулся, не выдержал, руки сжались в кулаки. Перевел взгляд на Ауле. — А ты, Великий Ваятель — радуешься победе? Что ты чувствовал, когда ковал оковы своему брату? Когда превращал его венец — в ошейник? Когда ковал другую корону — ту, что должна вечно жечь его согласно приговору Манве? Торжество? Гордость за содеянное? Что же ты сам не выжег ему глаза — понадобилась помощь Курумо?

-Не смог, — тяжело и глухо упали слова. — Воля Единого... да, но это... самому вот так — нет.

В высоком зале повисла тишина, никто из майар не посмел сказать ни слова: они видели. И тот последний взгляд — к нему, Ауле, переполненный болью и жалостью, как тогда, в долине Поющего Камня...

Артано шагнул вперед — прищурился, голос изменился — резко, с насмешкой, и — без тени почтения, не как подобает одному из майар, не как было принято здесь: инструмент и создатель, слуга и господин.

— И этого хватило, чтобы очистить твою совесть от чувства вины? Нет, Ауле: вина за свершившееся — на тебе. На тебе и на твоих собратьях — что из трусости позволяли совершаться подлости. Я слышу то, что ты скрываешь от самого себя — стыд разъедает твою душу. Но я не буду утешать тебя, жалеть, и говорить, что если б не ты — ничто бы не изменилось, лишь сам ты попал бы в немилость. Нет, Ауле. Каждый из нас совершает свой выбор. Мы тоже сделали свой: и пусть мы будем в оковах, пусть даже — без глаз, как то стало с Мелькором, пусть — что угодно, на что хватит измышления Манве — но корчиться от стыда перед самими собою, как ты, мы не будем, потому что совесть наша и вправду чиста. Ты сделал свой выбор — и теперь сполна пожинай то, что заслужил.

-Учитель, как ты позволяешь этому вражьему отродью оскорблять себя? — прорезал тишину чей-то голос. — Ты слишком милосерден.

Они не стали ждать ответа Ауле, — обрушили на Артано свою силу, закалённую в борьбе с металлом, камнем... что им — майа, разве это так сложно — бить по чему-то... и даже по кому-то.

-Нет! — отчаянно крикнул Ауле, но было поздно.

Сил сопротивляться хватило ненадолго; если б это было в Эндоре, в своей стихии, но — здесь, где все вокруг враждебно, где сила твоя словно задавлена, задушена, все отнято, осталось одно только тело...