Последний приют для девственниц

Сняв блузку и джинсы, она аккуратно вешает их на спинку деревянного стула, стоящего возле противоположной кровати стены. Бросив быстрый взгляд на дверь, она стягивает с ног чулки и бросает их на одеяло, за ними следуют трусики и бюстгальтер. Нагая, она приседает перед сумкой, пятки подняты над холодным полом, покачивающиеся соски едва не касаются колен. Левой рукой убирая за уши волосы, закрывающие глаза, правой она рыщет в сумке, достает из нее белые трусики и красный бюстгальтер, черные джемпер с широким воротом и джинсы, оказывающиеся узкими, плотно сжимающими ее ножки и ягодицы, что всегда нравилось ей и немного возбуждало.

Поместив ноги в синие тапочки, застегнув молнию на джинсах, она осматривает себя, стряхивает пылинки с рукавов, глубоко вздыхает и поднимает глаза на дверь. Темно-желтое дерево, круглая ручка со сползающей фальшивой позолотой кажутся ей ненадежной преградой для чего бы то ни было. Здесь нет замка, нет щеколды, нет задвижки, кто угодно и что угодно может проникнуть к ней, когда она будет беззащитна, нага, когда она будет спать или смотреть в окно и она одновременно боится этого, как летящая муха опасается паутины и желает в предвкушении, как самец богомола-отсечения своей головы.

Кончиками пальцев взявшись за ручку, она осторожно поворачивает ее, выглядывает в пустой коридор, выходит и закрывает за собой дверь так осторожно, так медленно, что та от удивленного почтения не издает ни единого звука.

Повернув направо, она считает шаги и их требуется всего пятнадцать, чтобы она оказалась возле стойки медсестры.

Вытянув руку, та ставит перед девушкой маленький стаканчик из мутного прозрачного пластика, на дне своем приютивший две маленькие белые таблетки.

— Что это? — она поднимает стаканчик к своим глазам и смотрит на них, наклонив голову. В них она чувствует угрозу для себя, они видятся ей ядом, который неведомые силы желают поместить в нее, чтобы отнять силы к сопротивлению, волю, саму жизнь, но она чувствует, что уже такой близостью к этим субстанциям лишает себя возможности чего-либо, кроме неприглядной покорности.

— Доктор сказал сразу же выпить. — медсестра встает, берет большой графин и наливает воду из него в маленький граненый стаканчик.

Девушка решительно покачала головой.

— Что такое? — медсестра удивилась, как будто впервые столкнувшись с подобным неповиновением.

— Я не буду пить воду из этого. -отвращение и презрение, сравнимые с теми, какие испытывают растения к неспособным опылить их насекомым сияет в голосе ее.

— Почему? — и кажется, что это интересно ей также, как судьба персонажей в любимых ею телевизионных сериалах.

— Другие пили из него. — вздорная, бессильная злость замирает в ее сощурившихся глазах.

— Я его мыла. — медсестра улыбается, как и всегда, когда встречает неожиданное в новом пациенте.

Она снова, на этот раз намного сильнее трясет головой.

— У тебя есть своя кружка? — медсестра смотрит на нее пристально, слова произносит четко и громко, как привыкла за многие годы общения с больными.

Девушка кивает.

— Иди и принеси ее.

Снова кивнув, она мелкими быстрыми шагами возвращается в свою палату, опустив и держа неподвижными руки со сжатыми кулаками. Найдя в сумке белую высокую кружку с голубой на ней кошкой и превращающимся в ручку ее хвостом, Ирина возвращается к медсестре. Поставив кружку, она зачарованно наблюдает, как течет в нее вода, поблескивая оскопленным зимним солнцем.

Женщина выжидающе смотрит на нее, постукивая о стойку тупым концом яркого красного карандаша. Закрыв глаза, девушка мгновение стояла так, длинные густые ресницы ее дрожали и казалось, что она расплачется. Но затем, с непоколебимой решимостью гордого висельника она высыпала таблетки на свою ладонь, собрала их маленькими своими губками и сделала большой глоток прохладной, чуть горьковатой воды.

— Вот и умница, — женщина ласково улыбнулась, — Открой ротик...

— Для чего? — в изумлении Ирина сделала шаг назад. В просьбе той ей видится неведомая, дурманящая и волнующая угроза, осознать которую она не в силах.

— Я должна убедиться, что ты выпила таблетки.

И тогда Ирина успокаивается, она понимает это недоверие, ведь и сама привыкла к нему, особенно в том, что касается мужчин и, прижавшись к стойке грудью, открыв ротик так широко, как только это возможно, демонстрирует его пустоту.

Успокоившись своей маленькой победой, сестра садится на скрипящий стул и возвращается к глянцевому журналу, к историями о знаменитостях и смертях. Чувствуя себя брошенной и одинокой, девушка стоит, осматриваясь вокруг, пытаясь найти то, что сможет привлечь ее, но беспокойство крутится вокруг нее ожившим чучелом горностая и она не может пошевелиться.

Медсестра перелистывает страницу и только тогда поднимает голову и обращает на девушку немного насмешливый, слегка недоумевающий взгляд, каким несущие потомство морские коньки смотрят на своих самок.

— В чем дело? — кончиком пальца она гладит лакированную обложку.

— Что мне теперь делать? — на боку графина солнце замерло неловким взрывом и она не может отвести взор от него, слова ее медлительны, ленивыми дюнами расплываются они в лихорадочном воздухе и пустые пространства между ними ни единого не приемлют оазиса.

— Можешь идти в свою палату.

Это кажется ей самым удивительным из всех вариантов, самой невероятной из всех возможностей. Она сама поражается тому, что предвидела все, кроме этого. Глядя на пол, блестящий влажными разводами, она неуверенно совершила один шаг, ведущий ее по этому пути, чья очевидность соперничает с непредсказуемостью, затем другой и так, медленно и неуверенно, чувствуя, как жгучая слабость расползается по всему ее телу, добралась до палаты, где ей пришлось толкнуть обеими ручками дверь, чтобы та открылась. Не раздеваясь она упала на кровать, прижалась щекой к колючему одеялу и упорхнула в тяжелый мрачный сон.

Она просыпается в темноте, разрушаемой лишь фарами проезжающих за окном автомобилей. Джемпер слез с ее левого плеча и она поправляет его, испуганно озираясь. Губы ее приоткрываются, ресницы дрожат, ревнуя друг друга к сумраку вокруг них. Сон соперничает в ней со слабостью, она стягивает джемпер и бросает его на кровать, джинсы падают на пол, она забирается под одеяло, на холодную, грубую простыню и сворачивается калачиком. Под закрытыми глазами ущербные, выцветшие, иссохшие воспоминания толкутся как мужчины, стремящиеся затолкнуть банкноту в трусики стриптизерши. Она вспоминает, как приходила медсестра, будила и поднимала ее и помогала ей дойти до столовой, где она сидела за голубым исцарапанным столом и пыталась съесть вторую ложку холодного супа, как она стояла в очереди и кто-то был перед ней в темных одеждах и она получила свои таблетки и проглотила их с большим трудом и ее едва не стошнило.

Свернувшись еще сильнее, она старается согреться, но это бесполезно и сон пропадает, уступая место новому стыдливому желанию. Некоторое время она пытается сопротивляться ему, сжимая ладони между коленей, стискивая зубы, стараясь отвлечься и думать только о сне, погрузиться в блаженную темноту, но плоть сильнее сновидений и ей приходиться открыть глаза и сесть на краю кровати, вздохнуть и подняться.

Голова ее кружится, как в тот день, когда незнакомый мальчик пытался поцеловать ее в грязном подземном переходе, она держится рукой за стену и с трудом добирается до двери, сгибаясь и постанывая. На ней только белые бюстгальтер и трусики, но она понимает, что если вернется к одежде, то не выдержит и еще больший испытает стыд. Мысль о том, чтобы выйти в таком виде причиняет неожиданное наслаждение, порочное и возбуждающее, волнующее и преступное. Подцепив дверь пальцами рук, она при помощи ступней открывает ее и, склонившись, выглядывает в пустой и тихий коридор.

Справа, от места медсестры доносятся, хищное гудение лампы и смущенный, неясный гул телевизора, в противоположном конце коридора приглушенный свет кормит растения в огромных кадках, скользит по их большим и тусклым, круглым листьям.

Она помнит, ей показывали куда идти и, стараясь не удаляться от стены, она, пригнувшись, чувствуя себя каторжницей-беглянкой, семенит вдоль нее, перебегает, замирает на мгновение возле вожделенной белой двери со стальной ручкой, а затем скользит внутрь, радуясь, что та приоткрыта и не придется касается ее.

Поскальзываясь на белом кафеле, она устраивается над унитазом, брезгуя сесть на желтое, в темных каплях, сиденье. Опустив трусики ниже колен и закрыв глаза, она слушает, как тонкая струйка бьется о воду, в расслаблении и освобождении находя то, что обычно получала от книг. Яркая лампа подсматривает за ней, гудя от похотливого возбуждения, из маленького окна с правой стороны дует холодный воздух, но она чувствует это место едва ли не самым уютным из всех, где ей довелось побывать. Странное, хрупкое, но полное неистребимой воли вдохновляющее волнение возникает в ней и она чувствует, что вселенная прекрасна и удивительна, что мириады невероятных свершений предстоит еще произвести ей и все они будут поразительно удачливы и великолепны. Не обнаружив туалетной бумаги, она, вопреки обыкновению не расстраивается даже из-за этого и, выпрямив затекшие ноги, натягивает трусики, прикрывая покрытый редкими волосками лобок. Развернувшись, она с сомнением смотрит на черную круглую ручку, разместившуюся справа на покореженном, исцарапанном бачке, на воду, оставшуюся почти такой же прозрачной, какой и была и решает, в угоду изнеженной брезгливости своей, оставить все таким, каким оно стало, не тревожа возникший естественным образом покой.

Она выходит из кабинки, поворачивает налево и останавливается в изумлении и страхе.

Высокое, источающее тонкий зловонный аромат существо стояло перед ней, облаченное в длинный плащ, на потрескавшейся зеленовато-коричневой коже которого множество имелось грязных пятен, светлых и темных, матово-желтых и бурых, перетекающих друг в друга, соперничающих за самые гладкие и близкие к большим черным пуговицам места.

Лицо его почти полностью скрыто огромными очками, в зеркальных зеленых стеклах чьих она видит свое искаженное отражение, узкий и длинный нос с большими порами покрыт сползающими чешуйками шелушащейся кожи, тонкие широкие губы бессмысленно улыбаются и бледность их пугает ее, кажется ей предвестницей гибели. Черные волосы, редкие, спутавшиеся, острыми прядями опускаются до узких плеч.

Существо открывает рот, шевелит губами, но ни одно звука не возникает от того и тогда оно проводит руками перед своим лицом, грязными пальцами протирает стекла очков.

— У меня чудовище между ног. — говорит оно, опустив руки.

— Что? — девушка невольно подается вперед, с трудом внимая хрипловатому тихому голосу.

— У меня чудовище между ног...веришь?

Она в сомнении трясет головой.

— Не знаю...

И тогда он распахивает плащ.

Между его ног на полу сидит тварь, уродливее которой Ирина не смогла бы и вообразить.

Вся состоящая из складок морщинистой кожи, она упирается в пол пятью тонкими лапками, тремя на правой стороне, морда ее, завершающаяся коротким и подвижным, бледно-розовым хоботом четырьмя маленькими блестит глазками, из которых один закрыт бельмом, два других сочатся желтым гноем и только один неустанно вращается, как будто бы не поддается никакому контролю со стороны обладателя своего. Маленькие рожки во множестве прорастают между двух треугольных, разорванных, коричневых от грязи ушей, в волосках которых путешествуют сонмы крошечных черных насекомых. Язвы и гнойники расползлись по всему телу. Некоторые из них настолько древние и хрупкие, что лопаются от взгляда девушки и темно-красный, с желтоватыми пятнами гной течет, полный крохотных белых личинок, по бокам и лапам, собираясь возле обломанных черных когтей. Тварь чихает, должно быть, от своего собственного мускусного горького зловония и кровавые брызги увлажняют гладкие плитки пола.

Подняв голову, она смотрит на девушку слезящимися мутными глазами, приоткрывает пасть, в которой жмутся друг к другу, сломанные, неровные, украшенные черными пятнами зубы, преуспевающие в гниении, избавившиеся от многих собратьев своих. Она не может выдержать этого превращающего любую мысль в кощунство взгляда и, вскинув руки, закрыв ладонями лицо, отпрянув и ударившись о стену, извергает из себя испуганный неведомым страданием крик.

Она кричит, прерываясь лишь на вдох и вздрагивает, когда мягкие руки касаются ее плеч и забивается еще глубже в темноту потерянных страхов, но ласковый женский голос пробивается сквозь звенящий гул в ушах и она, приоткрыв глаза, чуть раздвинув пальцы, видит сквозь них ласково улыбающуюся медсестру, глаза которой полны настороженного, готового к любому действию внимания. Не различая слов, слыша в них лишь успокоение и силу, способную защитить от любого нелетающего страха, девушка позволяет вести себя, скользит ногами по полу, роняя на него чистоплотные слезы, где они остаются в сухом страдании и блестят далеким светом подобно звездам, чей свет еще жив несмотря на случившуюся многие тысячелетия назад гибель. Опустившись на кровать, она, всхлипывая, сжимается, прячет ладони между ног и засыпает сразу же, как только медсестра выходит из комнаты. Ей снятся красные папоротники и гигантские черные крысы, пожирающие их.

2.

В прохладном кабинете она сидела напротив доктора и окна, соски затвердели от холода под тонким черным джемпером, а он ошибочно считал это возбуждением и сладко улыбался от того.

Он был довольно молод и ему нравились ее светлые волосы, ее маленькие яркие губы, ему хотелось бы иметь такую дочь, чтобы подглядывать за ней в ванной и спальне, но у него даже не было жены.

Глядя на него, она видела лишь мужскую неопределенность и, как черви тюремного кладбища о палаче, она ничего не могла сказать о его недоверчивых, но любопытных глазах.

— Мне сказали, что у вас есть боли. — он положил свои тонкие руки с ухоженными ногтями на бумаги, что были историей ее болезни, он соединил кончики маленьких пальцев и чуть наклонил голову и она отвернулась от него, предпочтя смотреть на светло-зеленую неровную стену.

— Кто живет в уборной? — ее голос, чуть хрипловатый и неуверенный, готовый сорваться и броситься в истеричные водопады показался ей самой неприятным, слишком детским и пугливым.

— Простите? — доктор наклонился над старым столом из темного дерева, подался к ней.

— Кто живет в уборной? — она плотно прижимает ладони друг к другу, сам вопрос пугает ее, она чувствует, что раскрывает тайну, произнося его.

— Какой? — улыбка доктора становится еще более жизнерадостной.

— В женской уборной на этом этаже. — ее удивляет это уточнение, как будто в каждой из тех комнат обитает кто-либо.

— Там никого нет. — он скрещивает руки на груди, откидывается на спинку своего вращающегося кресла.

Она замотала головой.

— Не обманывайте меня. Я видела его вчера.

— Кого?

— Этого...мужчину...

Спрятав ладони между коленей, она чувствует холодный воздух, тянущий к ней свои ненасытные стрекала, желтый пластиковый еж с остро заточенными карандашами вместо иголок привлекает ее внимание и она задумывается о том, как много времени и сил приходится затратить на то, чтобы содержать их в таком совершенном и утонченном состоянии. Ей думается, что каждое утро доктор, приходя в свой кабинет, первым делом достает из стола маленькую стальную точилку и длинные волнистые полосы тонкого дерева падают на стол ломкими спиралями. Не раньше, чем все двенадцать карандашей будут одинаково длинными и опасными сможет он приступить к своей странной работе и вспомнить о своих пациентах. Замечтавшись, допустив блеск зачарованного безразличия в глаза свои, она замечает вдруг, что один из карандашей сломан, что грифель его отсутствует и тогда улыбка пластикового ежа становится для нее злобной ухмылкой. Раздражение и неприязнь, возникнув между грудей, царствуют на всех землях между отвращением и ненавистью и она начинает ненавидеть это мерзкое искусственное животное, она знает, что он нарочно сломал один из своих карандашей, чтобы досадить ей и специально выбрал для того единственный красный, тот, который кажется ей красивее остальных. Ей хочется схватить эту уродливую тварь и выбросить ее из окна, чтобы она упала в глубокий снег, где только приблудные собаки найдут ее для того, чтобы грызть от голода в тщетной надежде унять гудящее распухшее брюхо и успокоить боль в гниющих зубах. Она надеется, что доктор выйдет из кабинета на минуту, которой ей будет достаточно для того, чтобы открыть форточку и совершить свою ловкую месть.