Пастырь добрый (Главы 17-25)

Старуха Крюгер собиралась долго, невыносимо медлительно шаркая из комнаты в комнату, перекладывая с одного места на другое какие-то мешочки и коробочки, невнятного назначения тряпки, что-то бормоча себе под нос, и спустя еще четверть часа Курту уже не казались такими уж бессмысленными некоторые предрассудки, бытующие и по сию пору в народе касательно бубнящих горбатых старух. Когда же, наконец, завалив повозку одеялами, покрывалами и еще Бог знает чем, та готова была тронуться в путь, начало уже темнеть, и на зарывшуюся в этот тряпичный сугроб соседку крестьяне, высунувшие таки носы из-за оград и ставен, смотрели оторопело и с неприкрытым ужасом. Если кто-либо из них уже успел вызнать у старосты, что именно потребовал Курт, сейчас добрые дорферы наверняка переваривали мысль о том, что трое приезжих инквизиторов собрались закопать несчастную старушку.

Обратный путь оказался еще более мучительным и выматывающим (прежде всего, нервы), нежели дорога до Фогельхайма — лошадка старосты ни в какую не желала двигаться быстрее среднего пешехода, и вскоре Курт понял, что у него есть немалый шанс, уснув, опрокинуться с седла под колеса монотонно скрипящей телеги. Туман сгущался все плотнее, ощутимо стискивая со всех сторон, словно стеганое одеяло, оседая на одежде тяжелыми каплями; с волос вскоре мерзко потекло за шиворот, и он от души пожалел подопечного в суконной одежде, съежившегося в седле, словно вымоченный дождем воробей под крышей. Фляжки со шнапсом, до сей поры почти не востребованные, теперь стали прикладываться к губам чаще, согревая скверно и ненадолго, и умноженный холодом все более одолевающий путников сон заставлял коситься на скрючившуюся в телеге Хельгу Крюгер с нескрываемой завистью. Наконец, махнув рукой на условности и приличия, Ланц распорядился сдвинуть старуху в сторону, дабы освободить еще одно место; засыпая в свой черед на трясущейся повозке в ворохе намокшего тряпья, Курт успел подумать о том, что даже в его весьма увлекательной личной жизни такие соседки по ложу еще не встречались.

Утром, наступления которого все ожидали с таким нетерпением, туман, вопреки предположениям, не развеялся, собравшись еще непроницаемее и ставши похожим на разбавленное водою молоко, и дорога теперь виделась не более чем на десяток шагов вперед. Солнце выползало до одури медленно, почти неразличимое за этой завесой, едва прогревая водяную взвесь; лишь ближе к полудню, когда справа блеснула темным свинцом лента Везера, мутная пелена начала осыпаться холодными бусинами, и спустя полчаса стало ясно, что туман уступает место мелкому моросящему дождю.

— В тот день тоже шел дождь...

От скрипучего голоса, внезапно сорвавшего мертвую тишину, подопечный дернулся, а придремавший прямо в седле Ланц, вздрогнув, рывком поднял опущенную на грудь голову, сонно озираясь.

— С самого утра шел дождь, — повторила Хельга Крюгер, кутаясь в одно из своих многочисленных одеял. — Отцу это отчего-то было в особенности приятно. В то утро он выглянул в окно и сказал: "Дождь. Хорошо"...

Курт приподнял лицо к небу и, щурясь, оглядел непроницаемый пласт сизых туч.

— Как ты теперь думаешь, — спросил он тихо, отираясь мокрой ладонью, — в это утро он уже знал, что будет делать?

— Накануне вечером уж знал, как теперь мыслю, — шамкнула старуха, передернув сухими костями плеч. — Готовился. А утром уж и подавно. Проснулся такой торжественный. Мне уж подумалось — праздник какой, да я позабыла... А перед тем, как уйти из дому, он вдруг распахнул подпол и велел сидеть там. Перепугалась я — страсть; он ведь меня никогда не наказывал. Не бил, не кричал никогда. А тут вдруг — в подпол. Я — в слезы...

Старуха умолкла, плотнее замотавшись в одеяло; Курт втиснул голову в плечи, безуспешно пытаясь укрыться от стекающей за воротник воды, припомнив — "не видели средь идущих за ним детей одного лишь ребенка младше двенадцати лет"...

— Ты слышала его флейту в тот день? — уточнил он, и Хельга Крюгер кивнула.

— Слыхала, как же. Слыхала, как играет — только не снаружи, а как будто он в голове у меня устроился. Мне после сказали, как все было, а тогда я ничего не поняла — сидела и боялась только.

— Чего боялась?

— Да всего. Сперва он меня вот так вот запер; он так никогда не делал. И музыка эта чудная... А кроме того, перед тем, как уходить, он мне еще на шею повесил дрянь такую — череп крысий; "не снимай", сказал. Снимешь, сказал, будет беда. И глаза такие были жуткие... Я и не сняла. Не посмела. А только боязно было сидеть вот так, в темноте, одной, да с мерзостью этой на шее... Когда сказали потом, что отец мой колдун, я, знаете, и не подивилась этому — вроде как всегда о том знала, только думать себе заказывала.

— Выходит, — чуть слышно заметил подопечный, — дочь осталась не случайно. Берег.

— Quam belle[1], — покривился Курт. — Наш детоубийца — любящий отец. Запишем в святые-покровители семьи?

— А я-то полагал — ты ее проверить пожелаешь, — ядовито отозвался Бруно. — "Ведьмина кровь", знаешь ли, передача дьявольской заразы по наследию; или нынче эта теория не в моде?

Курт бросил взгляд на притихшую снова старуху и сдал коня назад, понизив голос:

— Как бы ни было все на самом деле, что бы он ни задумал, отчего бы ни сохранил дочь — из жалости ли, любви ли или с замахом на неведомо какое будущее — положение таково, что ей самой до могилы осталось два шага. Теория? Теория — она и есть теория. Применяется по ситуации. В данный момент ее возможное участие в отцовских планах значимости не имеет... Зараза, — прошипел он сквозь зубы, когда одна из капель, благополучно миновав воротник, шлепнулась ледяным камешком за шиворот, и зябко поежился, в очередной раз потянувшись к полупустой фляжке. — Следователи, прости Господи. До простой вещи не доперли — в середине октября плащ в дорогу взять... Эй, — окликнул он, повысив голос и от души долбанувши в борт повозки ногой, дабы пробудить заклевавшую носом старуху, — долго еще? Ты точно помнишь, куда ехать?

— Все в точности, — отозвалась та уверенно. — Только теперь не ехать — идти надобно; я смотрю — тут заросло все за эти годы. Кустов и деревьев много выросло. Сворачивать надо с дороги и идти к реке, а там уж и недалеко.

Курт покривился, припомнив, как Хельга Крюгер ковыляла по комнатам своего дома, однако промолчал, с тяжким вздохом сползя с седла, и обернулся на расплывчатую неровную линию городских стен вдалеке — серого камня было почти не видно за колеблющейся водной пеленой.

— По-моему, дождь стал сильнее, — вслух повторил его мысль Бруно, на сей раз без язвительности и даже, кажется, с заметной опаской. — Скажи, что я зря сею панику, но хочу отметить некий факт: в тот день тоже шел дождь; и — вода, ты говорил, его стихия?..

— Панику сеять, безусловно, понапрасну не следует, но поостеречься не помешает; словом — смотри в оба. И не только за тем, встанет ли Крюгер.

— Полагаешь, — вмешался Ланц недоверчиво, — все же нам могут попытаться помешать? До сей поры мы никого не видели.

— Это меня всего более и настораживает, — возразил Курт убежденно. — Самое время. А кроме того, как только что верно отметил Бруно, такое совпадение в погоде вполне может быть и неспроста; помни о том, что он уже почти выбрался, он почти на свободе, он уже обладает довольной силой для того, чтобы убить — пусть и пока лишь одного и пока лишь ребенка. И нам не известно, что сейчас происходит в Кельне; быть может, уже не одного и уже не только ребенка. И никто не знает, чего мы можем от него ожидать здесь, поблизости от места его... сказал бы "упокоения", если б не обстоятельства... Так куда идти? — нетерпеливо прервал он самого себя, обернувшись к Хельге Крюгер, и та махнула костлявой рукой в сторону теперь уже не видимого Везера:

— Так к реке ж, говорю. Там уж покажу. Я сейчас только...

За тем, как старуха сползает с болтающейся из стороны в сторону телеги, Курт наблюдал со все возрастающим нетерпением, и когда Бруно уже шагнул было вперед, дабы оказать ей помощь, Ланц, попросту ухватив бормочущий мешок с костями за шиворот, одним сильным рывком приподнял оный над бортом телеги и установил на взбитую слякоть по другую сторону.

— Веди, — велел он коротко.

— Ты уверена, что помнишь, куда идти? — уточнил Курт с сомнением, и та кивнула, засеменив к реке по хлюпающей грязью траве:

— А то ж. Это верно, и день я тот помню, и что говорили тогда, и что я делала — ясно помню, яснее, чем какой иной день в жизни, и где могила — помню... А только ведь, кроме того, знаю просто. Верно, кровь зовет...

— Теория по ситуации, значит, — тихо пробормотал Бруно; Курт покривился, перехватив его многозначительный взгляд, и промолчал.

— Они, может статься, и правы были, — продолжала старуха чуть слышимо, словно говоря с самой собою, — когда хотели и меня туда ж, к нему. Злое семя, они сказали. Я после уж поняла, когда подросла — верно говорили. Я ведь оттого и замуж не шла, и детей не имела. На что его множить, семя это, к чему кровь нечистую плодить? Я решила так, что пусть она со мною в могилу отыдет, на мне и кончится.

— Мечта инквизитора, — с тусклой иронией отметил подопечный. — Гляди, на костер не запросится?

— А ты спроси, — отозвался Курт, ладонью сгоняя с волос ледяную воду и с чавканьем вытаскивая сапоги из липкой глинистой грязи. — Еще немного — и запрошусь я.

— Разумеется, тебе хуже всех, — согласился Бруно. — Я тащу две лопаты, тяжеленные, как чертова душа, и веду коня в поводу; но мне не на что жаловаться. Хотя кто-нибудь мог бы и помочь.

— "Кто-нибудь" прикроет тебя, случись что, посему этот кто-нибудь имеет свободные руки.

— Единственное, что мне до сих пор угрожало, это опасность отморозить ноги и подцепить горячку, а теперь — еще и немалая вероятность вывихнуть плечо.

— Слабак, — тяжело отфыркиваясь, как понуро бредущий позади курьерский, выдохнул Курт, перехватив одну из лопат, и впрямь весящую прилично, с плеча подопечного.

Идти становилось все труднее даже не с каждой минутой, а с каждым шагом, дождь и в самом деле усилился, мало-помалу переходя из моросящей крошки в самый настоящий, осенний, секущий; в сапогах, облепленных комьями мокрой земли, сопревшей травой и мелкими корешками, пакостно чмокало, и неспешно ползущая впереди Хельга Крюгер начинала пробуждать уже откровенное раздражение.

— Вон оно, то место, — наконец, проскрипела старуха, и Курт облегченно вздохнул, проследив взглядом за трясущимся сухим пальцем, указующим на близкий берег Везера. — Там в те времена голо было, теперь, вижу, деревья выросли... Но это там, подле обрыва.

— Да, — подтвердил он недовольно, — деревья. К слову, за кустами, через которые мы идем, можно укрыть по меньшей мере троих. Прямо вот тут, в пяти шагах от нас.

— Ты параноик, абориген, — впервые за последние полчаса разомкнул губы Ланц, на миг полуобернувшись. — А с тобой и я стану.

— Не самый бесполезный недуг, — буркнул он, озираясь. — Реже прочих приводит к летальному исходу.

Сослуживец лишь скептически покривил губы и вновь умолк, тяжело переведя дыхание.

Спустя четверть часа, которые потребовались на то, чтобы добрести до невысокого скользкого обрыва, дождь уже лил вовсю, скапливаясь в лужи под ногами, и стылый ветер бросал воду в лицо большими колючими горстями. Старуха Крюгер, завороченная в обрызганное грязью одеяло и оттого похожая на нахохлившуюся мокрую ворону, остановилась в десяти шагах от кромки берега, указав дрожащей посиневшей рукой прямо перед собою.

— Здесь, — произнесла она тихо, и очередной порыв ветра едва не сбил ее с ног, выплеснув на путников ведро ледяной воды. — Вот это самое место.

— Уверена? — уточнил Курт, вновь тщетно пытаясь отереть лицо вымокшей насквозь перчаткой; та кивнула:

— Здесь это, майстер инквизитор. Знаю. Помню и — знаю; чувствую. Тут он. Прямо вот тут вот, — повторила Хельга Крюгер, без колебаний ткнув пальцем себе под ноги, и Ланц невольно отступил назад, глядя в темную слякоть пристально, словно бы тщась увидеть останки погребенного углежога сквозь слой тяжелой мокрой земли. Старуха повторила его взгляд, мелко смаргивая текущую по лицу воду, и тяжело вздохнула, отойдя в сторону: — Простите, майстер инквизитор, я присяду вот тут вот... Сил никаких нету...

— Не стоило б наземь-то, — неуверенно возразил Бруно, глядя, как она опускается прямо в мокрую траву. — Застынешь.

— Чего мне уж бояться, — шепотом возразила та, закрывая глаза. — Уж ерунда все это...

На засыпающую под дождем ценную свидетельницу Курт бросил взгляд мельком и отвернулся. Еще час назад он наверняка высказался бы о тяготении крестьянства к грязи, однако сейчас лишь жалкие обломки самоуважения и брезгливости мешали самому усесться прямо в эту промозглую мешанину.

— Последний рывок, — выдохнул он, с размаху воткнув лопату в пронизанную мелкими корешками землю, и широко повел рукой, приглашающе кивнув Бруно: — Приступай.

— А почему опять я? — насупился тот недовольно.

— На белом свете, Бруно, есть два типа людей: одни со Знаком, а другие копают, — пояснил Курт наставительно и, встретясь с убивающим взглядом подопечного, вздохнул: — Вместе будем ковыряться, не напрягайся. Надеюсь, вся наша затея не окажется злой шуткой старческого слабоумия. Последний раз, — чуть повысил голос Курт, обернувшись к неподвижной старухе, — ты точно уверена, что это здесь?

Та не ответила, не повернув к нему даже головы, оставшись сидеть, как сидела, закутавшись в одеяло и закрыв глаза; Ланц толкнул ее в плечо, окликнув, и Хельга Крюгер, пошатнувшись, запрокинулась на бок, обдав его сапоги роем грязных брызг. Несколько мгновений протекли в безмолвии; наконец, медленно присев у недвижного тела на корточки, Ланц осторожно коснулся оголившейся дряблой шеи двумя пальцами, замерев на миг, и, убрав руку, молча перекрестил ворох костей и тряпья, минуту назад бывший дочерью Крысолова.

— Она уверена, — просто ответил Курт сам себе.

— Это надлежит понимать как очередное укрепление веры? — так же тихо произнес подопечный; он пожал плечами.

— Как тебе угодно. Говоря объективно, это просто смерть древней старухи, которой не давало уйти в мир иной незавершенное дело. Теперь она сочла свой долг уплаченным.

— А что на самом деле?

— Если мы так и будем стоять здесь и просто разглядывать труп, мы этого не узнаем, — вздохнул Курт, берясь за сырой склизкий черенок. — Что на деле — увидим; предлагаю начать докапываться до истины.

Бруно бросил последний взгляд на тело, лежащее в залитой водой траве, и медленно отвернулся, с угрюмой решимостью вогнав в землю кромку лопаты.

Полчаса прошли в молчании — Ланц, несколько раз предложив помощь и услышав в ответ отказ, прохаживался чуть в отдалении, не зная, куда себя деть, и явно не принимая всерьез просьбу младшего сослуживца быть настороже; у новоиспеченных же гробокопателей сил на разговоры не осталось — кромки лопат наточены были никудышно и с невероятным усилием прорезали скрепленную корнями глинистую почву, дождь обваливал края только выкопанной ямы, заполняя ее вязкой слякотью, земля ехала под ногами, перепачканные древки лопат выскальзывали из мокрых ладоней, и оба вскоре вывозились в грязи по пояс. "Это и есть то самое "носом землю рыть"?", — соскребя остатки сил, выдохнул Бруно; он лишь искривил губы в нечто, весьма отдаленно напоминающее улыбку, и вновь с остервенением вгрызся в утрамбованную десятилетиями почву.