Семейное средство

Мариша вздохнула. Из головы почему-то не выходил неведомый Толик — судя по услышанному, Толик-алкоголик, а может и наркоман. Кем-то он приходится той рыдающей тётке? Мужем? Братом? Сыном? Она немножко повыбирала между мужем и сыном — брат как-то сразу сдал позиции. Решила, что всё-таки муж. Мама вот тоже переживала из-за папы Серёжи. Не показывала, но переживала, Мариша это чувствовала нутром.

— Лечиться надо... — пробормотала она. — Всем лечиться надо.

"Люди должны относиться к себе как к больным" — прошло у неё в сознании.

Мариша напряглась. Это была чужая мысль. У неё такое случалось — в ход её обычных мыслей вклинивалось что-то извне. Обычно это была какая-нибудь цитата. Но Мариша не могла вспомнить книгу, из которой была эта цитата.

"Книга лежит рядом" — подумалось ей оттуда же.

Мариша беспомощно оглянулась — но опять не увидела ничего, кроме пёстрой цыганской обложки на подоконнике.

Внезапно рассердившись, она вскочила, подошла к подоконнику и взяла книжку — брезгливо, двумя пальцами. Обложка оказалась пыльной и скользкой, противной. Пальцы дрогнули. Книжка выскользнула, упала на пол, но не захлопнулась, а распласталась на полу, как лягушка.

Мариша машинально наклонилась, чтобы её поднять. Внезапно что-то запульсировало в пояснице, заболел низ. Мариша подумала было, что оно началось само — но нет, боль была другая. Как будто что-то маленькое и злое вцепилось в неё изнутри. И оно не хотело, чтобы Мариша наклонялась за книгой.

Она выпрямилась, боль тут же прошла. Зато наступила слабость — знакомая, от пониженного давления. У Мариши была гипотония, от мамы. На нервяках и прочем стрессе оно иногда падало ниже ватерлинии, до черноты в глазах и обмороков.

В таком состоянии лезть на шкаф было нельзя. Надо было прилечь, отлежаться, потом немножко поесть. Выпить кофе, собраться с силами.

Она кое-как доплелась до спальни — маленькой, очень тёмной. Половину места занимал диван. Рядом стоял и ждал чего-то бельевой ящик с ветхими простынями. Но раскладываться не хотелось. Мариша стянула ботильоны и сняла кофточку, сбросила пыльное покрывало и улеглась, пристроив под голову диванный валик. И тут же провалилась в сон.

Ей снилось, что она девочка лет семи. Она сидела в какой-то тёмной комнате. Во сне у неё был старший братик — высокий блондинистый мальчик с серыми глазами. Мальчик рассказывал ей детскую страшилку про гроб на колёсиках. Девочка сидела в квартире и делала что-то плохое, и поэтому за ней выехал с кладбища гроб на колёсиках. Он искал сначала улицу, на которой живёт девочка, потом дом, потом квартиру, а потом он её забирал с собой на кладбище. Но у братика выходило почему-то, что гроб на колёсиках заберёт не девочку, а его, и не на кладбище, а в волшебную страну. И поэтому девочка должна делать плохое, потому что гроб может не успеть и тогда братик навсегда останется в этой тёмной комнате, и его тут будут ужасно мучить. Потому что в этой комнате всех мучают, такая уж эта комната.

Девочка-Мариша испугалась за братика и спросила, что она должна делать плохого. Братик сказал, что она уже почти всё сделала, и гроб на колёсиках уже совсем рядом. Нельзя только ничего поднимать и открывать, и тогда всё будет чики-пуки.

Мариша улыбнулась этому "чики-пуки" и спросила, а как же тогда гроб заедет в комнату, ведь дверь-то заперта. Брат обидно засмеялся, и сказал, что она глупая — гроб на колёсиках едет к ней не снаружи, а изнутри. Она поняла, и ей стало смешно.

От этого чувства она проснулась. В комнате было почему-то светло — наверное, зажгли свет. Рядом сидел отец и смотрел на неё.

Она не испугалась. Потому что сразу поняла, что это тоже сон, причём знакомый: как она лежит больная в постельке, а рядом сидит добрый папа и протягивает ей что-то вкусное — конфетку или сахарного петушка на палочке. Петушка на палочке она видела один раз в жизни, и мама категорически отказалась покупать такую гадость. Но Марише петушок запомнился и потом часто снился — почему-то именно в связи с отцом.

Но на этот раз у папы Серёжи в руке было не лакомство, а маленькая вещица, судя по блеску — латунная.

— Смотри, — сказал он, показывая на подоконник. Там невесть с каких времён стоял огромный горшок с окаменевшей землёй. Из неё торчал засохший прутик неизвестного растения.

Отец с усилием наклонил горшок и положил вещицу под него.

— Вот здесь, — сказал он. — Поднимешь, достанешь и откроешь. Будь хорошей девочкой.

С этими словами он стал дядей Гошей. Нет, внешне он не изменился, просто стало понятно, что теперь он дядя Гоша.

Мариша хотела сказать, что она не может быть хорошей, потому что должна быть плохой, и что ей нельзя ничего поднимать и открывать, но дядя Гоша погрозил ей пальцем, и она испуганно замолчала.

— Братик у тебя на самом деле добрый, — с какой-то странной интонацией сказал дядя Гоша, — вот только больной.

Во сне она прекрасно понимала, о чём речь, и ей было стыдно, очень стыдно. Но сдаваться она не собиралась.

— Ты не настоящий, — сказала она дяде Гоше.

— А ты настоящая? — поинтересовался тот.

Мариша задумалась. Во сне она знала, что ничего настоящего на самом деле нет, а всё понарошку, как в игре. Но в той игре, в которую играли здесь, настоящими считались только те, кто не спит — то есть не играют в то, что здесь называют сном. Она, Мариша, спала. Значит, настоящей она не считалась — но всё-таки не до такой степени, как дядя Гоша.

— Ты умер, — сказала она.

— Откуда ты знаешь? — прищурился дядя Гоша.

Мариша растерялась: она и в самом деле не помнила, чтобы дядя Гоша умирал. Он просто куда-то делся. Куда, а главное — когда, она не помнила.

— Люди столько не живут, — неуверенно сказала она.

Дядя Гоша не ответил, просто стал тем, кем он и был на самом деле — пустотой. Она была никакой, даже не холодной — у неё не было температуры. У неё вообще ничего не было. И в то же время она состояла из чего-то вроде равнодушного сострадания — равнодушного, потому что сострадать было на самом деле некому.

Внезапно заболел затылок, и Мариша пришла в себя. Она сидела на полу возле подоконника. Рядом валялась книжка в цыганской обложке.

Машинально её подобрав, — внутри что-то испуганно дёрнулось, — она уставилась невидящими глазами на страницу.

"...вниз или вперед на прежнем уровне, — медитируй же в этот миг на Владыку Великого Сострадания..." — прочитала она и разочарованно положила книжку на пол. Какая-то эзотерика. Эзотерику она считала той же цыганщиной — грязные шарлатаны, несущие чепуху и вымогающие у дураков деньги.

"Четыре рубля двадцать копеек серебром" — откликнулось в голове. Эта цифра произошла всё из той же пустоты.

— Чего? — не поняла Мариша.

Пустота сгустилась до образа.

* * *

В ресторане сидели благообразный восточный старик с ухоженной седой бородой и молодой сероглазый блондин с нервно подёргивающимся ртом. Они сидели за столиком, чем-то уставленным — это было покрыто дымкой, как и окружающий интерьер.

— Обыкновенно я не берусь за такой заказ, — говорил старик, тщательно выговаривая русские слова, — но эта рукопись... Сколько стоила она?

— Четыре рубля с мелочью, Пётр Александрович, — усмехнулся нервный. — Я купил её на Сухаревке у какого-то книгоноши. Из-за картинок. Хотел вырезать и развешать по стенам.

— Варварство! — неожиданно вспылил старик, но тут же успокоился. — Видите что... — он помолчал, формулируя. — Это действительно редкая вещь. Очень редкая. Сутра Учения об Изначальном Состоянии с комментарием Дюсума Кхьен-па, Знающего Три Времени. Этот комментарий... — старик снова помолчал, подбирая слова, — имеет очень огромную практическую ценность.

— Какую? — без интереса спросил блондин. — Что-то для лечения?

— Можно сказать и так, — старик провёл пальцем по краю кофейной чашки, которая на этот миг выплыла из тумана. — Самое хорошее лечение — когда родился здоровым. И в хорошей семье. Не бедной, — он засмеялся, показав крепкие жёлтые зубы. — В комментарии Кхьен-па даются указания для вхождения в лоно хорошей матери...

— Извините, Пётр Александрович, — нахмурился блондин — но я во все эти восточные сказки не верю. Впрочем, пустое. Я отдаю вам рукопись, а вы мне — средство. Оно не должно ей повредить, — добавил он, пытаясь выглядеть грозно.

Старик вздохнул.

— Я уже обещал, я сделаю средство, — сказал он. — Но я сейчас не еду в Москву. Может быть, пошлю молодого Цыбикова. Он знает как... И эта рукопись тоже пригодится. — Он задумался, потом щёлкнул пальцами. — В вашем доме есть шифоньер? Шкаф большой? Э-э... высокий?

— Зачем? Вы же обещали средство? — не понял молодой человек.

— Я даю средство! — старик снова вспылил, и снова быстро успокоился. — А-а, вам хочется порошок. Европейцы. Всегда хочется порошок. Я могу сделать порошок. Но он кончится. Лучше шкаф. У вас будет снова женщина, и снова, и снова, и всё будет опять.

— Как вы сме... — начал было сероглазый, однако продолжать не стал. Более того, лицо его сделалось виноватым.

— Я вижу суть внутри, — вздохнул старик. — Вы не умеете остановиться. Это сгубит вас.

— Папаша тоже говорит, что меня убьёт невоздержанность, — презрительно сказал молодой человек.

— Я не говорит убьёт. Я говорит — сгубит, — поправил старик.

— А что сгубит вас, доктор? — неожиданно и как-то очень зло спросил блондин.

— Всякая страсть сгубит, — заметил старик. — Меня сгубит желание знать. Вот эта рукопись. За неё придётся платить долго. Ещё жизнь, наверное. Или две. Может быть, возьму обе сразу. Я постараюсь близко от вас. Когда опять вы не сможете остановиться, я остановлю. И на этом наше дело покончится.

Какая-то часть сознания Мариши отметила, что старик говорит почти без акцента, но слегка путается в падежах и формах глагола. Нет, даже не путается — а как бы скругляет путь, ходит мимо дорожек.

— Хорошо, пусть покончится... Но ваше средство сработает? Вы обещаете, доктор?

— Да. Вы знаете моя репутация. Доктор Бадмаев сказал, больной точно сделал, и будет хорошо. Всё выйдет без боли и вреда. Она потом сможет снова зачать от достойного человека, — у сероглазого на мгновение напряглось лицо, но он смолчал. — И самое главное. Убитый вам ребёнок снова получит человеческое воплощение в семье не хуже. Это работает, пока шкаф не открывать. Знайте это.

— Я уже сказал, что не верю в эти восточные сказки... — начал было блондин, но тут Мариша шевельнулась, и всё пропало. В памяти отдались только последние слова — "...не открывать".

* * *

"Книга лежит рядом" — подумалось ей снова. Мысль о книге не повторялась, она просто не уходила. Пустота хотела, чтобы она, Мариша, что-то поняла, и для этого нужна была книга.

Тяжело вздохнув, Мариша в третий раз взялась за пёструю обложку. Внизу живота что-то напряглось, но не сильно.

Книга открылась на тех же страницах.

"...если ты смотришь в воду, ты не видишь своего отражения, а твое тело не отбрасывает тени" — читала она, не вникая в смысл. "У тебя нет сейчас тела из плоти и крови, и это знак того, что твое умственное тело блуждает..."

Она рассеянно перевернула страницу. Живот внезапно заболел сильнее.

"...возникнут образы самцов и самок в любовном союзе" — прочла она, — "и если ты в этот миг войдешь в лоно под властью страсти и злобы, ты родишься в виде лошади, птицы, собаки или человека. Если тебе предстоит родиться самцом, ты ощутишь себя им и испытаешь яростную злобу к отцу, ревность и желание — к матери. Если тебе предстоит родиться самкой, ты ощутишь себя ею и испытаешь сильную зависть и ревность к матери, страстное желание — к отцу. Это заставит тебя вступить на путь, ведущий в лоно, и ты почувствуешь..."

Внутри вдруг что-то прорвало. Как будто кому-то надоело ждать за дверью, и он очень громко постучал.

"И ты почувствуешь..." — перечитала Мариша.

Дверь слетела с петель. Взорвалась боль, стремительным пламенем охватила поясницу, отдалась в почках.

— Толя! — закричала Мариша, совершенно не думая, что она кричит и кому. — Не надо! Не надо, Толя!

— Сука, — сказал сероглазый изнутри. — Просто сделай это, сука. Мой гроб на колёсиках.

"Книга лежит рядом" — вернулась мысль.

Она подняла книжку трясущимися руками. Внутри что-то кольнуло, но не сильно: похоже, существо внутри устало бузить.

"Это заставит тебя вступить на путь, ведущий в лоно, и ты почувствуешь самодовлеющее блаженство, когда встретятся сперматозоид и яйцо. В этом блаженном состоянии ты утратишь сознание, и эмбрион будет расти..." — она обессиленно выронила книжку.

— Блаженство, — поняла она. — Блаженство. Блаженство. Он подсел на это блаженство.

— Удовольствие, — поправил дядя Гоша. — Очень сильное удовольствие. Оно является причиной рождения, иначе никто не захотел бы рождаться. Этого удовольствия нет сильнее. Некоторые души хотят испытывать снова и снова. Но за удовольствие есть плата. Нужно жить. Это долго. И много страданий. Гораздо лучше не жить совсем. Для этого нужно выйти из лона матери неспособным к жизни. Такие становятся духами и живут без тела. Наслаждаются, пока удовольствие не рассеивается полностью. После этого они могут снова войти в лоно. Они боятся только...

— Отпусти меня, доктор, — попросил брат, тихо и безнадёжно. — Последний раз прошу, отпусти меня. Я не хочу сюда. Я не хочу рождаться. Жизнь — это ад. А тут ещё и Россия, это ад внутри ада. Я не хочу!

— Твоя добрая карма исчерпалась полностью, — сказал дядя Гоша. — Ты потратил всё, что у тебя было. Ты останешься во чреве матери. И родишься здоровым и сильным ребёнком, — добавил он. — Это всё, что я могу сделать тебе.

— Неееет! — закричал Толя. Маришу снова пронзила боль. — Ты выкинешь меня, выкинешь, выкинешь, ты, сука!

— Ты тратишь последнее, что осталось, — спокойно сказал дядя Гоша. — Остановись.

— Родила меня быро обратно! — зарычал брат и ударил Маришу болью в живот так, что она согнулась пополам. — Нипочём бы теперь не родился! — снова удар, снова боль, режущая кишки. — Небытьё — и легко и приятно! — опять удар, на этот раз сзади, по почкам. — Чем умучился — тем насладился! — удар пришёлся по матке, Мариша почувствовала, что по ляжкам течёт тёплое. Сначала ей показалось, что это кровь, но потом сообразила, что описалась.

"Всего этого не существует. Сконцентрируйся на образе пустоты" — равнодушно подумала пустота.

— Идиотка! — кричало и било изнутри. — У меня же растёт тело! Вся эта гадость! Я уже теряю память! Лезь на шкаф, тварь!

— Толя, — тихо заплакала Мариша, кусая губы, — Толечка, не бей меня, я всё сделаю как хочешь...

"Он болен" — подумала пустота. "Он не может остановиться. Достань ключ и открой шкаф."

— Сука! — закричал изнутри неродившийся брат и сделал что-то такое, что Мариша скрючилась от боли.

Она знала, что ключ в соседней комнате, под горшком. Какой-то частью сознания успела удивиться, что его столько времени не трогали. И что он такой холодный. И что замочная скважина заросла изнутри ржавчиной. Надо бы капнуть маслом, подумала она, но масла не было. Была боль.