В саду ее цветов

Ноги сами понесли коридор, рука потянулась в шкаф, к легкому пальто на вешалке.

Хоть дом Дагмары и стоял на отшибе, до больницы была всего пара улочек, и Халле, повинуясь то ли скуке, то ли попросту любопытству, направился туда. Разумеется, этого делать не стоило, но дом — вероятно, поздняя осень виной — уже начинал казаться ему если не склепом, то стеклянной банкой, из которой поди еще выберись.

Дагмара бы оскорбилась...

Медсестра Грета читала книгу, вздрогнула, когда он возник у стола, испуганно сунула томик на полочку снизу. Интересно, там что-нибудь эдакое, или просто запрещают читать на рабочем месте?

Поздоровавшись, рассказал, чего хочет.

— Она сейчас спит.

— Я могу... посмотреть?

Внезапно ощутил себя так же неловко, как застигнутая за чтением медсестра — словно он попросился в женскую раздевалку, или вроде того.

— Зачем? — удивилась Грета. — А впрочем... дверь стеклянная, глянь, заходить только не надо.

Двадцать шагов, угадал... но нет, пришлось сделать еще один, чтобы прижаться лбом к холодному стеклу, и вот она, его находка. Нет, не его, он не ходил со спасателями, но все же... Что полагается чувствовать, когда помог человеку остаться в живых? Неизвестно. Любопытство, наверное.

Рассматривал ее, как экспонат в музее. Лицо неподвижное и вызывающе неправильное для такой неподвижности. Ткань отбрасывает голубые рефлексы на очень бледную кожу, но лицо все равно выступает, вырывается из монотонной плоскости цвета. Девочка-борьба. Был бы он скульптором, обязательно бы запомнил идею: аллегорией жизненной силы слепить не мощь, не зримый порыв, а вот это хрупкое движение из полной остановки всего.

Снова подумалось — те, кто привез сюда девочку, они ведь тоже пропали. Вряд ли развернулись на дороге и направились обратно, выбросив юную пассажирку. Это были ее родные? Или ее похитили, пытались убить?

Ничего не менялось, кроме погоды, и та день за днем сомневалась, стоит ли превращаться в настоящую зиму. Одни и те же люди — можно было их не видеть, достаточно знать о них. Одни и те же занятия, только построения, усложняясь и изменяясь, по-настоящему помогали отличить одни сутки от других.

Халле долго сидел перед монитором — мешанина стеклянных лабиринтов, множество граней, которые должны были встать единственно верным образом. Он не знал, зачем это Дагмаре, но однажды она показала ему контуры и попросила облечь их стеклянной плотью. Между гранями пульсировала зелено-желтая точка — пленница лабиринта, ей предстояло пройти его из конца в конец, когда объемный паззл сложится. Но он не складывался никак — Халле выращивал его из хаотично набросанных линий, делал двухмерным, трехмерным, а сейчас, кажется, проваливался уже в какое-то иное пространство. Во всяком случае, ничем иным нельзя было объяснить перемещение точки по некоторым коридорам и внутри стен.

Работа увлекала его, так же, как и рисование — он ведь и на холсте изображал нечто обрывочное, не сразу понятное, обретающее форму лишь под определенным углом.

Дагмара не любила его рисунки.

Зато не раз говорила — когда он закончит проект, жизнь долины изменится.

— Почему ты просишь об этом меня? — удивился тогда Халле. — Ты можешь найти опытных помощников...

— Где, на той стороне? Наше будущее волнует лишь нас самих, для остального мира мы не имеем смысла. А здесь, как видишь, ты на голову превосходишь всех остальных.

— Я только школьник.

— Тебе шестнадцать. В эти годы иные люди уже создавали гениальные творения.

— Но я не понимаю, зачем...

— Тебе и не надо пока понимать. Просто сделай, что я прошу — у меня есть своя часть работы, после я все тебе покажу. А пока ты должен оставаться непредвзятым. Нет никакой загадки, — Дагмара говорила рассеянно, и он ей верил.

Смысл был не верить? Никто не мог подтвердить или опровергнуть истинность ее слов. Халле не знал, кем она работает, но, если не считать пары водителей грузовиков, лишь Дагмара часто ездила "на ту сторону". Никогда не рассказывала о делах — так, чтобы можно было хоть за что-то уцепиться. Новости всегда были общими. Какая погода, о чем говорят люди, что где идет — не больше, чем он сам мог узнать из новостей по радио, например.

— Я хочу вернуться к ребятам.

— Вернешься, как будет можно. Ты же знаешь, тебя нельзя переутомляться плюс любой раздражитель может спровоцировать приступ.

— У меня не было приступов столько, сколько я себя помню.

— Что не означает, будто их не было в самом деле.

Дагмара встала, подошла к нему, приобняла — такой вроде простой и совсем нехарактерный жест, вновь увлекла за собой на диван.

— Ну что с тобой сталось? Ты всегда был таким... домашним. И ведь никто не держит тебя под замком, что тебе класс? Десять человек в одной комнатке, и так несколько часов подряд? Тебе правда этого не хватает?

Она чуть отстранила Халле, посмотрела пристально и как ему показалось — непривычно просящее. Потом с неохотой сказала:

— Ладно. Я все забываю, сколько тебе, в эти годы свои ценности. Но хотя бы доделай проект, если тебя сейчас свалит приступ, все будет напрасно. А потом — пожалуйста, иди, если хочешь.

Прогулка с друзьями была обыкновенной — легкой, полной разговоров ни о чем и улыбок, и он, как всегда, отмечал — столько прошли до ратуши, теперь парк, еще поворот... Столь далеко он заходил не каждый день, и еще недавно пересечь городок из конца в конец казалось чуть ли не дальней экспедицией. Теперь мысли порой сворачивали на другое — Халле не успевал отслеживать привычные вешки.

Постепенно из компании остался только он и близняшки. Остановились, как всегда, на пороге их дома. Из дверного проема вкусно тянуло вишневым вареньем и сдобой, через полчаса-час будет пирог. Вся семья соберется на кухне, а может, в небольшой уютной гостиной — девочки, отец, мать, древняя, как земля бабушка Нанна... Если еще постоять, попринюхиваться, чтобы заметили интерес, то к вечеру одна из сестричек принесет ему кусок пирога, на велосипеде под мокрым снегом, по глубоким лужам проделает путь на другой конец города. Только в дом не пригласят, и сами к нему не придут. А с Дагмарой так уютно не посидишь — с ней можно посидеть умно, свободно, красиво, но не по-домашнему.

Возвращаясь, Халле снова увидел ворона.

Тот кружил над городком молча, словно заведенный. Нескончаемое размеренное движение немного пугало. Так привычно-равнодушно, он знал из фильмов, ходят по улицам патрульные. Так качается хвост коровы или лошади, отгоняющий мух. Это мог быть совершено другой ворон, но Халле не сомневался — тот самый.

**

Девочка

Было так одиноко и холодно. Я шла, и шла, и шла... Трудно стало дышать, словно мельчайшая стеклянная пыль в воздухе. Наверное, это снег.

Когда я открыла глаза, вокруг все по-прежнему было белым, и я поняла не сразу — это уже не снежное марево, а стены, и простыни, и белые тумбочки, и в цвет их халаты тех, кто ко мне приходил. Поначалу мне казалось — этих людей много и они одинаковые. Потом понемногу бесконечные фигуры слились в одного доктора и двух медсестер.

У них были пустые и славные лица, я различала лечивших меня так: доктор выше ростом и коренастый, медсестры одна черноволосая, другая светленькая. Не знаю, сколько прошло времени, понемногу черты становились все различимей: у черненькой вздернутый нос и временами очки, ее сменщица совсем молодая, круглолицая и часто встревоженно хмурится. Ну, а доктора Ангуса я теперь узнавала легко.

Дней и ночей еще не было, никогда не становилось совсем темно и я никогда не оставалась подолгу одна. Понемногу я привыкла к коробке, в которой находилась, научилась сперва поднимать голову, потом садиться, потом разговаривать. Местные радовались, что я говорю, и не знали, как тяжело мне даются звуки, горло как будто заледенело. Здесь никогда ничего не происходило, еда-лекарства-туалет-сон, и за окном ничего, чужая стена и небо. Иногда окно приоткрывали проветрить, и тогда мне чудилось — где-то каркает ворон, и это было приятно, жесткий шершавый звук разбивал крахмальную монотонность.

А потом пришел мальчик, я знала — это он нашел туфельку и убедил полицию и горожан искать уже меня.

Его я ни с кем бы не спутала.

Я словно где-то видела это лицо — нервное и малоподвижное одновременно, словно ручей подо льдом. И движения, жесты мне были знакомы — как раз за разом заправляет торчащую прядь за ухо, как прижимает палец к уголку рта, когда думает.

Мне не нравилось, тяготило это непонятное узнавание, потому что оно не имело смысла — он-то меня точно не знал. Ему даже не было интересно, легкое любопытство, не больше.

Я знаю — я с ним разговаривала, теперь могла это делать: связки начинали оттаивать при его появлении, чтобы потом снова стать ледяными и твердыми.

Но все-таки он мне сочувствовал. Я это почти ощущала кожей — слабое, но отчетливое тепло. От остальных такого не исходило, хотя они улыбались и говорили приветливо, и готовы были исполнять все мои просьбы. Нет, они не лицемерили, они были искренними, но... не такими?

А ведь он даже не пытался меня поддерживать, просто приходил, отвечал на вопросы, лениво рассматривал голые кусты за окном — серо-коричневые, разлапистые, на них кое-где еще белели снежные ягоды и понуро висели бурые листья.

**

Халле

Зима стекала в долину с гор — и останавливалась, не решаясь хлынуть на улицы. По утрам на земле и траве лежал иней, ветви серебрились, пытались поглядеться в тусклое стекло лужиц. Иногда принимался сыпать снежок. Но к вечеру почти все таяло, городок из сказочного становился серым и грязным. Назавтра все повторялось — но цвет гор вдали оставался неизменным, черно-белым. Снег и полузанесенные им камни, из которых поднимались черные сосны.

"Будто наша долина стоит на огромном котле. Не помню, неужели тут всегда было так?" — думал Халле. Воображение услужливо подбрасывало картинки: заборы среди сугробов, дворник, уставший орудовать лопатой, сияющие рождественские гирлянды над ребятами, играющими в снежки.

Но чего-то не хватало картинкам. Или наоборот — они были избыточно яркими. Так бывает во сне или в воображении, или когда вспоминаешь нечто из очень далекого детства. Но он вспоминал... прошлый год?

Он стал все чаще выходить из дома один, не ради встречи с друзьями — сперва пару раз в день, постоять на крыльце и прогуляться по ближней аллее, потом по три, по четыре раза, несмотря на холод и сырость, и прогулки становились все дольше. Бродил по окрестностям, потом вглубь городка, назад и вперед по улочкам, словно искал потерянное. Может и в самом деле искал — где ярче отзовется память?

Но все было ровным. Уютным. Пустым.

Привычное подсчитывание шагов не приносило мыслям ясности.

А еще он начинал чувствовать себя одиноким, словно это он сам лежал в больнице, чужой не просто всем вокруг, но и себе самому.

В полиции разводили руками. Конечно, они сумели дозвониться на ту сторону и при постоянно рвущейся связи. Про девочку рассказали, но пока не поступало новых сигналов. Ее, разумеется, ищут — рано или поздно найдется свидетель, близкий, еще кто-нибудь. Хоть кто-то.

Он назвал ее Майя, не по месяцу, а по иллюзии у древних индийцев, и только потом стал думать, что она в самом деле похожа на весенний росток — несмотря на дождь, ветер, камни все равно тянется вверх. К чему тянулась Майя, пока оставалось неясным, но потеря памяти, здоровья и, возможно, близких ее не сломила, она едва могла пройти круг по парку, но уже беспокоилась о чем-то нездешнем, куда-то стремилась — дай волю, и улетит.

Неважно, куда, главное махать крылышками.

Впрочем, ведь не взялась же она из ничего — это не снежная девочка из сказки, которую породили метель и сугробы.

У нее должны быть родные и близкие. Ну и кто-то привез же ее — сама она водить не умела. Одни и те же мысли — без толку, но никак не отделаться. Они становились фоном, заслоняли другой фон, казалось, естественный, как биение сердца — подсчет шагов.

— К нам трудно попасть. В эту долину одна дорога, в непогоду ее размывает, зимой заносит снегом. Вещи, медикаменты и все остальное из того, что не могут сделать местные жители, сюда завозят летом. Наверное, лет через пятьдесят, или даже раньше этого городка просто не станет.

— Не страшно жить здесь? А если кому-то понадобится помощь зимой?

— Прилетит вертолет.

— А если нет связи?

— Тогда плохо. И да, так бывает. Но за этим следят. Дагмара говорила... — он припомнил, кто, по ее словам, отвечал за линию связи, но неожиданно всплыло перед глазами — два человека уходят в туман и не возвращаются. Там были волки... белые волки. Или другие звери?

Нет, верно, это вспомнился сон, такого Дагмара точно не рассказывала ему или при нем. Да и кто бы это мог быть? Все жители городка здесь, в долине, пропавших нет. Неужели не вспомнили бы?

— Думаешь, меня могут искать — там, снаружи? — спросила она. — Искать, и не догадаться приехать...

— Почему бы и нет. Вы могли никому не сказать, куда направляетесь. Тебя могли похитить. Да мало ли...

— Ты правда так думаешь? — она так жадно хваталась за малейшее утешение — там, за долиной, кто-то ищет ее. Это значило бы, что ее родня не погибла, или по крайней мере кто-то остался.

— Я не знаю, — врать он не стал. — Я думаю, все может быть.

Майю приютил Магнус. В долине он был на должности "мастера-старьевщика", чинил все от древних часов с кукушкой и еще более древней шарманки до вполне современного радио. Заодно точил ножи, ставил набойки на каблуки и подновлял заборы. Из-за возни с рассыпающимися от времени предметами он казался Халле выходцем чуть ли не из Средних веков, хоть был, пожалуй, еще не стар.

Похоже, и найденную в снегах девочку он счел такой же требующей починки диковинкой. Никто не удивился, что именно он решил ее опекать, а не Анна, допустим — прохладная, строгая, пахнущая листвой и крахмалом. Магнуса любили и собаки, и кошки, и дети, потянулась к нему и Майя. Да, то, что "найденочка" теперь живет у него, удивляло не больше, чем живущие под одной крышей дед и внучка.

Он привел в порядок ее туфельки, так, что они стали выглядеть почти новыми. Но теперь Майя ходила в высоких осенних ботиночках, а туфельки стояли в коридоре на низкой полочке, ждали лета — или того дня, как девочку увезут "в большой мир".

**

Майя

Здесь неожиданно оказалось почти тепло, словно и не было бешеного снегопада снаружи, у входа в долину. Словно весь снег задержали иголками, будто колючей проволокой, высоченные сосны. Тут на дорогах поблескивала и дрожала вода, а сквозь рыхлые белые островки на газонах поднимались поблекшие, помороженные, разлохмаченные, но все еще живые хризантемы, георгины и бархатцы.

Я по-прежнему пыталась вспоминать и по-прежнему без толку. Помнила куски из истории, химические формулы, названия стран и животных, картины и книги — но ничего, ничего о себе. Мне будто прислали много томов энциклопедии "Я познаю мир", но забыли парочку самых важных — где содержалось не только мои имя и лица родных, но и что-нибудь о моем городе, фильмах, любимых в детстве, хотя бы о том, на каком участке суши я вообще жила. Здешний язык был мне, похоже, родным, но с тем же успехом я могла оказаться приезжей с каких-нибудь далеких островов.