Все же человеческое тело и разум — удивительные механизмы, сотворенные природой, и ею же наделенные удивительными способностями — в том числе даром создавать поразительные по своей правдоподобности иллюзии — для того, чтобы уберечь нас от шока и болезненных эмоций. На смену иллюзии уверенности в том, что с Холмсом все в порядке, приходит иная. Это надежда.

Надежда на то, что все произошедшее — дурной сон, который развеется с первыми лучами солнца. И очнувшись от него, я почувствую, что сжимаю разгоряченное ото сна тело Холмса в объятиях, а его голова лежит у меня на груди.

Что утро наступит для нас обоих.

Что у меня еще осталась возможность — сказать ему о том, что ничего в этом мире я не желаю, кроме как провести отведенные мне Богом дни и ночи вместе с ним.

К несчастью, будучи врачом, я знаю, что перед самой смертью люди тоже испытывают прилив сил и верят, что болезнь отступила.

* * *

Даже отблеск рассвета еще не коснулся мрачного, тяжелого от лунных теней неба. В очередной раз за эту тянущуюся бесконечно ночь я проверяю засов на окне. Дверь в комнату тоже заперта. После вновь подхожу к мраморному прикроватному столику, на котором стоит кувшин с водой, и вместо бинтов лежит изорванная на полоски простыня.

Я осматриваю укрытого тяжелым стеганым одеялом Холмса — его сон беспокоен, лицо пылает нездоровым румянцем и покрыто потом. Задумываюсь над тем, не стоит ли попытаться сбить температуру, положив ему на лоб влажную ткань, или же это только разбудит его.

"Лучше оставить все как есть, не нужно его тревожить"

Но тот факт, что он вообще сумел заснуть, сам (у меня нет с собой ни снотворного, ни морфия) внушает мне беспокойство.

Мы — в моей спальне, той самой, что я занимал и в прошлый свой приезд в Баскервиль-Холл полтора года назад. Быть может, это и не самый лучший выбор помещения, чтобы уберечься от нашего врага или помешать Холмсу сбежать — зато я хорошо знаю ее расположение и в ней лишь одна дверь и одно окно, и оба они запираются изнутри.

Но на самом деле, когда я принес его сюда — я просто не знал, что делать и чего ждать. В сотый раз сожалею, что не могу спросить совета у той давшей показания цыганки. Но ее тело лежит сейчас в морге при полицейском отделении Гримпена.

В тревоге руки сами ищут работы. Чтобы хоть чем-то отвлечься, аккуратно скатываю одну из полотняных полосок. Едва лишь я кладу ее обратно стол, как слышу шелест покрывала — Холмс проснулся. Он откинул одеяло, и я вижу, как часто и неглубоко поднимается и опускается его прикрытая одними лишь бинтами грудь.

Я присаживаюсь на край широкой постели и измеряю у него пульс на запястье. От моего прикосновения его веки вздрагивают и поднимаются. Но когда я встречаю его взгляд — меня пробирает озноб. Мне становиться так тяжко и жутко, что я не могу пошевелиться.

Когда я перевязывал Холмса, то осматривал его зрачки, чтобы оценить болезненность его состояния для него самого. И был поражен, увидев как на радужке ясных серых глаз, в которые я так часто смотрел с восторгом, что рисковал заблудиться в них, словно в тумане — проступили мутные голубые и темно-серые пятна. Сначала я решил, что это игра света — но, закончив перевязку, увидел, что они увеличились в размере, а цвет их стал более насыщенным.

Когда он спал, мне пришла в голову мысль, что этот оттенок мне знаком, но я так и не смог вспомнить откуда. Но сейчас, встретив пристальный взгляд этих потемневших глаз, я ощутил мучительный страх. Такой цвет глаз мне действительно в свое время доводилось видеть — у котят — до того, как устоится постоянный.

Пытаясь скрыть от него свой ужас и растерянность, отворачиваюсь и тянусь за висящим на спинке в изножье халатом. Укрываю им ноги Холмса и молчаливо радуюсь, что он не возражает против этой "несносной и ненужной опеки".

— Который час? — Бормочет он.

Этот заурядный, отрадный в своей обыденности вопрос приносит в мою душу некоторое успокоение; я достаю часы и удостаиваю их беглого взгляда. У меня неплохо развито чувство времени, и они лишь подтверждают мое предположение.

— Самое начало пятого.

— Еще только четыре утра, — все так же мелко дыша, он устремляет взор в потолок. — Я думал,... показалось, что уже светает.

Я не спешу с ответом — нужно взвешивать каждое слово:

— Полагаю, что это из-за ваших глаз. С ними что-то происходит. По меньшей мере, цвет их уже изменился.

Он внимательно смотрит на меня. На его лице — спокойная мина легкой заинтересованности, но до того, как он успел прикрыть лицо этой маской, я успел разглядеть на нем смятение.

— Я почти не испытываю боли. — Голос у него вполне уверенный. Вплоть до безжизненности.

"Бессмысленно даже пытаться не обращать внимания на эти слова. Он знает. Он чувствует".

— По мне, это столь же хорошо, сколь же скверно.

— Раны уже затягиваются.

Я киваю:

— Когда я перевязывал вас, кровотечения уже почти и не было. Ткани и кожа восстанавливались буквально на глазах.

— Полагаю, что... — Начинает он и осекается — до того странно прозвучал его голос. Холмс закрывает глаза, сглатывает, явно пытаясь сосредоточиться — и продолжает уже своим привычным голосом. — ... в бинтах больше нужды нет. Не будете ли вы так любезны, помочь от них избавиться?

— Не считаю это мудрым решением. Как бы быстро не излечивались ваши...

Закончить он мне не дает — глаза его сузились от гнева, и он скорее рычит, нежели выговаривает:

— Мне нужна ваша помощь, доктор, а не дозволение! — Холмс стискивает простынь с такой силой, что белеют суставы.

— Должно быть..., вам неприятно прикосновение ткани, да еще настолько туго прилегающей к коже. — Ответа не дожидаюсь, а беру со столика маникюрные ножницы.

— Не только. — Каждое слово дается ему с явным трудом. — Полагаю те, чей жизненный путь оборвался из-за встречи с удавкой — меня бы поняли.

— Это займет не больше минуты. Пожалуйста, лягте.

"Что тут еще скажешь?"

Холмс несколько расслабляется, когда я, усевшись удобнее, склоняюсь над ним. А вот я.... Один только вид его взъерошенных, рассыпавшихся по подушке волос — кажущихся против белой ткани еще чернее — пробуждает во мне чувства явно излишние для доктора, оказывающему помощь пациенту.

И это тоже настораживает.

Не стану скрывать, что я не единожды смотрел на Холмса взглядом скорее пылким, нежели просто дружеским — особенно когда в душе моей восхищение его интеллектуальными способностями сливалось с наслаждением от созерцания его внешности. Но то, что я испытывал сейчас, чувствуя его запах и горячую кожу под бинтами — не походило на мои прежние переживания. Оно было гораздо сильнее, неистовее, и лишь громадным усилием воли мне удалось взять себя в руки и приступить к работе.

Но, закрой глаза, я все равно видел бы перед собой худощавые мускулистые плечи, в свете лампы блестящие от пота. Так близко... стоит чуть наклониться и можно будет ощутить вкус этой кожи губами...

Надеясь, что Холмс не заметит, как дрожат у меня руки, я беру его правую, пострадавшую руку и, чтобы мне удобнее было снимать бинты, укладываю ее себе поперек коленей. Та часть моей сущности, что отвечает за профессиональные навыки, еще раньше обратила мое внимание на то, как ненормально часто поднимается и опускается грудная клетка пациента — это должно было указать мне на возникшие проблемы с дыханием. Я же видел только, как от притока крови покрылись румянцем его лицо и шея, и ставшие оттого же ярко-алыми губы раскрылись — он дышит через рот, как слишком туго затянутая в корсет леди — часто и мелко. Я ослабляю бинты.

— Гораздо... лучше. — Голос странно приглушен.

Я взглядываю на Холмса — не теряет ли он сознания? — его глаза устремлены на меня. Точнее на мою лишь наполовину застегнутую рубашку. Уложив Холмса в постель и перевязав, я переоделся, сменив прежнюю, перемазанную кровью, да так и позабыл застегнуть до конца. Учитывая не самую целомудренную направленность одолевавших меня мыслей — подобный пристальный взгляд вселяет в меня одновременно и счастье, и тревогу.

Я бросаю развязанный бинт на постель. На коже Холмса не осталось почти никаких следов от укуса. Единственное, что напоминает теперь об ужасной ране — две линии бледных отметин полумесяцами обвивающиеся вокруг предплечья Холмса, и небольшие разводы крови там, где была повязка.

Холмс резко хватает ртом воздух, и я беру его за плечо, чтобы помочь подняться. Ему удается сделать это весьма легко — вот он уже сидит рядом со мной, скрестив по-турецки ноги. Не знаю, ощущает ли он, как близки мы друг от друга, но мне кажется, что я чувствую, как от его разгоряченного тела веет жаром, словно от пламени костра.

Мне почти жаль, что в свое время мне удалось уговорить Холмса сменить его изорванную, всю в пятнах крови одежду на мои запасные брюки. По длине они пришлись ему впору, но вот в талии оказались явно широки. И сейчас они повисли у него на бедрах, обнажая и прикрывая его тело ровно настолько, чтобы можно было насладиться видом оголившейся плоти и дать пищу воображению о той, что осталась скрытой. Старясь не думать о линии темных волос, спускающейся с его мускулистого живота и исчезавшей под тканью брюк, я отыскиваю конец бинта и распускаю его. Холмс издает звук, весьма смахивающий на довольное кошачье ворчание, обрывает его громким кашлем и, тщательно выговаривая слова, спрашивает:

— Вы назвали этого зверя "ягуаром", Уотсон. Вы уверены в этом?

— Мне довелось увидеть одного, много лет назад. Тоже меланиста — с полностью черной шкурой. Такие встречаются редко, но чудом это не назовешь.

— Расскажите, что вам известно о них. — Что-то вроде улыбки слегка искажает его губы. — Видите ли, дорогой Уотсон, отсутствие знаний о семействе Felidae (кошачьих) — один из тех пробелов в моем образовании, которые в свое время так неприятно удивили вас.

Встретив его испытующий взгляд, я полагаю, что уклоняться от этого вопроса не стоит. Кроме того, если мне не удалось уберечь Холмса от произошедшего с ним несчастья, я буду рад помочь ему хотя бы чем-нибудь.

— О ягуарах, как о виде, я мало что знаю. — Честно признаю я. — Но, будучи в Индии, мне случилось узнать кое-что о леопардах, и мне кажется, что их повадки схожи, как и цвет шкуры.

— Если мои скромные познания в лингвистике меня не обманывают, то второе название ягуара — "американский леопард".

— Вот видите. — Я пытаюсь восстановить в памяти отрывочные воспоминания. — И у тех, и у других весьма развито,... если бы речь шла о людях,... это можно было бы назвать чувством собственности. Территориальности. Они чрезвычайно привязаны к территориям, которые считают своими — и после прихода людей в места их обитания эта особенность ягуаров в сочетании с ценной шкурой стоила жизни многим из них. Встретить их можно в Центральной и Южной Америке. Именно там я и увидел...— я осекаюсь — только сейчас мне приходит в голову, что мне придется почти заключить Холмса в объятья, чтобы убрать повязку. — ... одного, почти случайно...

Холмс поднимает согнутые в локтях руки, чтобы мне было удобнее. Я прислоняюсь нему так близко, что он, должно быть, чувствует прикосновение моего дыхания к своему плечу. Я стараюсь сосредоточиться на рассказе.

— В юности я провел несколько недель в Британском Гондурасе. Я учился в университете, у меня были каникулы, и в тот год мне захотелось "повидать мир". Ну, полагаю, вы помните, как это бывает в юности, особенно, когда проводишь весь год в четырех стенах, в обществе профессоров и книг. — Я счастлив оттого, что при этих словах в его глазах зажигается огонек интереса. Мы оба редко говорим о своем прошлом. Временами мне кажется, что спустя столько лет я все также почти ничего не знаю о человеке, с которым живу под одной крышей. А сколько ему известно обо мне на самом-то деле? Я провел те каникулы вместе со старшим братом — догадывается ли Холмс вообще о том, что у меня был брат? Но сейчас я готов пересказать ему всю историю своей жизни, если это поможет нам хотя бы на время отрешиться от происходящего.

— Это произошло незадолго до моего возвращения в Англию. Ожидая в порту прибытия парохода — тот задерживался на несколько дней — я как-то вечером услышал о ягуаре, который последнее время нападал на скот жителей соседней деревушки. Меня охватило любопытство — ведь мне еще никогда не приходилось вживую увидеть ни одного из этих красивых и грациозных хищников — и я попросил охотников взять меня с собой. В нашем отряде оказалось и несколько индейцев. Они рассказали нам, что их народ называет ягуара "зверем, что убивает с одного прыжка". Создания эти — замечательные охотники, чья поступь бесшумна, бег и движения быстры, а хватка челюстей сильна настолько, что они способны разгрызть череп теленка. Охотятся ягуары ночью, и поэтому мы тоже подстерегали нашего хищника в эти часы, особенно в ранние сумерки и перед восходом солнца. Нам потребовалось больше трех дней. В первые два дня нам даже не удалось его увидеть. Наконец, мы загнали его в речной каньон.

Я резко прерываюсь, запоздало понимая, насколько неосмотрительно с моей стороны было начинать свой рассказ, не подумав о его окончании. Под пронзительным взглядом Холмса мне не остается ничего, кроме как озвучить финал, уже известным нам обоим.

— Это казалось почти преступлением — просто стоять и смотреть, как умирает такой красивый зверь. Потребовалось несколько выстрелов — хотя местные надеялись не испортить шкуры. Ягуары — сильные животные. Он умер только после выстрела в голову.

Странная вещь — память. Что-то растворяется в ней без следа, что-то остается сухой и безжизненной строчкой в книге жизни, но хранятся в ней и целые картины, чтобы время от времени ослеплять нас яркостью цветов, ясностью звуков и обилием запахов. Я вновь слышал выстрелы, стрекот незнакомой речи туземцев, грохот горной реки, ощущал острый запах местной листвы и видел черный силуэт, бессильно распластавшийся среди камней и вскипающей между ними воды. На черной шкуре алмазами вспыхивали брызги.

Гладкость и тепло кожи под моими пальцами возвращают меня к реальности. Я жду следующего вопроса.

— Вы упомянули, что ягуарам присуще "чувство собственности". — Холмс произносит это так, что каждое слово отдается эхом у меня в груди.

— Они всегда готовы драться за свою территорию и за самок. Даже до смерти.

— Самок... Мне теперь даже любопытно, чего он желает больше — подчинить меня себе из опасения, что я могу нарушить его планы, или же получить компенсацию за то, что лишился и жены, и миссис Лайонс. — Иронично замечает Холмс. — Надеюсь, вы понимаете, что теперь Стэплтон видит в вас не только возможную помеху, но и соперника. В следующий раз он вами пренебрегать не станет. Вам теперь угрожает опасность большая, нежели мне.

— Возможно, вы и правы. — Ровным голосом отвечаю я. — Он заявил о своих "правах" на эту землю и вас лично. Не знаю, как после убийства сэра Генри он намерен добиваться первого, но вас он не получит, даже если каким-то неестественным способом сможет теперь влиять на вашу волю. Прежде чем заполучить вас, ему придется иметь дело со мной.

1234

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓