Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык

— А толку? У злодеев документы всегда в порядке, — отмахнулась я. — Тут или верить на слово, или бежать без оглядки. Вот что я решила: вы, Яков, странный. Что-то в вас не так... но мне оно без вреда. К тому же бегаю я хуже вас, точно.

Парень хмыкнул и поволок чемодан, заодно прихватил и последний тяжелый мешок. Я тоже поучаствовала в погрузке: обняла объемистый, но легкий тюк и потащила с насыпи. Или это тюк потянул меня? Мы боролись, вслепую катились, сползали... До шарабана не добрались: новоявленный попутчик метался бешеной белкой, снова и снова мелькал мимо — вверх по склону, вниз, вверх, вниз... У шарабана он поймал нас с тюком, прокрутил вроде как в танце — и разлучил, чему я была несказанно рада.

Едва тюк перестал застить весь вид, сделалось заметно, что погрузка завершена. Яков засуетился в шарабане, последний раз поправил вещи. Перелез завал тюков и добрался до передней скамьи. Добыл из кармана мятый, но чистый платок, махнул им туда-сюда по деревяшке. Спрыгнул, откинул подножку и нарочито вежливо подал мне руку.

— Прошу, незнакомка.

— Юна, — я окончательно смирилась с попутчиком. — Просите вы, конечно же, отдать вам место кучера? Не смейте стегать Снежка. Он старенький. Рысью ходит, когда пожелает. Такой у нас с ним уговор.

— Значит, Юна. Раз имя малое, буду звать на ты, — решил Яков, разбирая поводья и отпуская тормоз шарабана. — Хм... Полное могло бы быть Миюна на южный лад, но кожа светлая и волосы каштановые, юга не замечается. И глаза у вас, барышня, серые, ничуть не южные. Значит, или...

— Юлиана.

— Разобрались. Слушай, а что делает в глуши барышня, которая должна или учиться в колледже, или только что окончить его? Но экзамены еще продолжаются, так я слышал. Тебе бы самое то прибыть дней через десять, в окружении писклявых подружек, в сопровождении десятиюродных тетушек и прочей чопорной камарильи. С сумочкой на запястье и непременно с зонтиком. Таким... бестолковым, сплошь из дырчатых кружев.

— Знаешь что, налетчик Яков, — я слегка разозлилась, — из тебя самого грузчик, как из волка овчар. Что забыл в Луговой? Ты не хозяин усадьбы, не гость, не приказчик. По рукам судя, и тем более по речи, не грузчик тоже. Сыскные люди глупостями вроде загрузки чужих шарабанов не занимаются. А налетчики не ищут попутчиков, которые запомнят их приметы.

— Да так, — он пожал плечами, наблюдая, как Снежок самостоятельно, при провисшем поводе, разворачивает шарабан. — Людей тут набирают в сезон, и всё пришлых. Я очень даже гожусь. Могу готовить и есть, сторожить и воровать... — Он растер ладонью макушку и посерьёзнел. — Слух был, если приехать пораньше, можно устроиться без рекомендаций, потому что дней за десять к тебе присмотрятся.

Мы помолчали. О чем думал Яков, не знаю. Сама я старалась прикусить язык и не наобещать сгоряча всякого-разного. Я ведь могу рекомендовать. И на жалость меня пробить легко. Чемодан ремонта просит, с погрузкой Яков помог, и вообще неплохой из него попутчик.

Холодок вплелся в порыв ветра. Я поежилась и пожалела, что не накинула шаль поверх пальто, ограничившись пуховым платком-паутинкой. Хотя — не холодно. Тут иное: изменение накопилось в недрах леса, в ночной тени, которую самый яркий день растворяет медленно, как весна — старый снег. Может, я выдумщица? То есть я точно такая, но иногда странное делается до того внятным, и я не могу игнорировать его, списывать на воображение.

Прямо сейчас мой день глубоко затенился. Это слово я сама выбрала, чтобы обозначить ощущение, которое угнетает душу. По опыту знаю: теперь маета станет преследовать меня весь день. Она будет упрямо скручивать нервы в нитку, наматывать их слой за слоем. И, если к ночи не уймется, бессонница из клубка свежих сомнений понавяжет таких кружев...

— Хочешь, куртку отдам? — по-своему понял глазастый Яков.

— Обойдусь. У тебя правда документы в порядке? Я к тому, что можем встретить проверку. А, не важно. Давай поговорим о чем-то обычном, — нарочито бодро предложила я, хотя сама не верила в сказанное. Но говорила быстро, сбивчиво. — Что я делаю в Луговой? Тоже зарабатываю денежку. Так сложилось, распорядительница колледжа, она второй человек после директрисы, отрядила меня три года назад украшать зал под званый обед. Я была ученица, мне не заплатили, но и с меня за учебу не взяли, так и дотянула до выпуска в ту весну. Я рисовала эскизы, со всеми их обсуждала, а после заказывала ткани, цветы, вазы. Сошло удачно, и меня передали другому нанимателю. Я оформила цветники и сад в кофейне у Лебяжьей заводи. Оттуда меня перекупил приказчик на весь следующий сезон, но уже в ресторан "Муар". И пошло-поехало. Суетно, но интересно. Опять же доход... В эту весну трудный заказчик нашелся на мою больную голову. Богатый дядя начитался сказочек. Вынь да положь ему посреди лета весенний день!

— Ты кричала про первоцвет, — кивнул Яков, и я заподозрила, что прибыл он в почтовом вагоне, договорившись за денежку или как-то еще. — Это не цветок, а работа?

— Да. Целое здание с внутренним двором отдано под фальшивую весну. В подвалах безумные запасы льда. Наниматель желает увидеть вибрирующий свет и нежность оттенков, как на картине Дэйни. Я подбираю цветы и цвета, размечаю дорожки, расставляю скамейки... Затем приезжает тот, кто принимает работу, пьет кофе в беседке. Или что он делает? Не знаю, не видела. Но после мне говорят: всё неплохо... и указывают иную картину-образец. По слухам, в коллекции этого богатея три работы Дэйни с весенними пейзажами. Надеюсь, именно так. Четвертой переделки нам не завершить. Нет времени, нет цветов... даже льда маловато.

— Сволочь? — Яков задумчиво приподнял бровь.

— У него очень много денег. Слишком. А деньги... — я пощупала воздух, будто в нем могла найтись банкнота. — Деньги штука тяжелая.

— Да ну, — Яков рассмеялся и отмахнулся. — По мне так деньги ничего не весят, пока они сами по себе и ты не лезешь поднять их. Я и не лезу. Но знаю тех, кто надорвался и тех, кто умеет легко их подбрасывать. А вот ты, барышня, неденежный человек, другая порода. С чего ж тебя задевают деньги? Давай, говори, раз не молчится.

— Ну... если начать издали... люди нелогичны. Сперва мы решили, что имеем право на весь мир. Затем условились, что наша жизнь священна, а жизни иных созданий можно отнимать, — забормотала я, путаясь в мыслях и удивляясь тому, что налетчик Яков умеет слушать... даже на душе теплеет! — Еще до денег люди принялись азартно убивать своих священных сородичей. После — хуже, и жизнь, и смерть стали оценить в деньгах. Взять хоть веру в Единого. В каждой притче — о душе, о том, что надо укреплять стержень духа. Мол, на прочный стержень судьба намотается ровно, как нитка на веретено.

— Проповедь, — Яков нарочито широко зевнул и подмигнул: — Дальше.

— А что дальше? Даже после проповеди подносик по храму пускают. И в притчах от храма что ни абзац — деньги, власть и подлость.

— Проще никак? — Яков покривился: — Мне деньги безразличны. Нужны — добуду. Не нужны — выброшу. По миру гулять надо налегке.

— У меня всегда сложности на ровном месте, такая дурная голова. И я все равно буду болтать. Мне сейчас надо. Так... Ага, вот я к чему вела: душа и деньги — как вода и масло. Не смешиваются. А если смешиваются, то деньги вытесняют душу. Взять хоть совесть. Её можно продать, но нельзя купить: пропадает. Та же беда с тактом. Мой наниматель совершенно бестактный: способность понять, как ты достал всех, давно растворилась в деньгах. Я боюсь денег. И, кажется, никогда не пойму, зачем люди устроили все до жути нелепо. Ну — что деньги и есть ценность. Они, а не душа и совесть. Грустно. В деньгах растворяется все главное.

Я вздрогнула, растерла мерзнущие ладони, сжала в замок: где-то безмерно далеко треснул ледяной монолит! Волосяная, тончайшая тень окончательно отделила беззаботное утро от серого дня. Я кое-как расцепила замок пальцев, подняла тяжеленную руку и глянула против солнца из-под ладони. В обычном мире ничего и не изменилось... но для моей души свет стал смурной. Что за напасть? В эту весну меня гнетёт злее обычного, не в радость даже Луговая с её прелестной природой.

Яков проследил направление моего взгляда и недоуменно хмыкнул, когда над лесом закружила стая — выше, гуще... Что за птицы, не скажу. Не рассмотреть мне.

— Слух у тебя! Я не разобрал, — удивился Яков. — Разве охота теперь не под запретом?

— Никто не стрелял, это... другое, — буркнула я. — Дай куртку. Везучий ты. Встретил бы меня теперь, зря просился бы в попутчики. Когда день в тени, я боюсь всего. Забилась бы в угол вокзала и сидела, дрожала.

— Да ну, — вяло удивился Яков, продолжая рассматривать воронку птичьей стаи, которая все шире раскручивалась над лесом. Не оборачиваясь, снял и отдал куртку, встал в рост. — Ничего себе переполох! Чайки, горлицы, крупные голуби... и мелочь суетится низом, всякие синицы-малиновки... Что их, таких разных, сбило в кучу? О, утки. Надо же, я слышал, тут разводят черных лебедей, но не поверил. Вон и они.

Яков говорил и говорил... я была благодарна ему. Когда рядом человек, тень отодвигается. Она не злая, просто чужая. Своей инакостью тень и тяжела. Тень... я не ведаю, есть ли она в настоящем мире. Может, только в воображении? Такую тень, готова поспорить, хоть раз ощущал каждый. И не желал заметить! Обдаст человека холодком, — он поёжится, буркнет матное словцо и отвернется. Пить начнет или вовсе, завещание вдруг составит, хотя молод и здоров. У внезапной смены поведения нет внятной причины, но тень падает в душу, и там делается... зябко. В обычном мире похожее напряжение копится перед грозой. Нить незаметно натягивается, чтобы в миг разрыва хрустнуть молнией — сделаться явной!

Одни люди назвали бы мою "тень" предчувствием, другие — маятой, меланхолией. Каждому удобно свое пояснение, позволяющее отгородиться от странного. У всех получается отгородиться. Только я не справляюсь.

— Хм... совесть можно продать, но нельзя купить. Юна, мысли у тебя — крючком через петлю тянутые. Но эта вывязалась складно.

Яков устал пялиться на птиц, сел. Растер макушку, и стало понятно, что такова его привычка. Может, прежде он ходил бритым наголо? Или болел и облысел? Что за странные идеи меня донимают.

— Кое-кто сказал мне похожие слова, давно. Знаешь, вот он понимал деньги! Тебе в копилку мыслей подарочек из его мыслей вслух: деньги принадлежат царству земному, они — самое смертное, что есть на земле. Так он объяснял отличие денег от души. Душа многомерна и бессмертна, а деньги... они все здесь. При жизни сильны, а после смерти их сила исчерпывается.

— Занятно, — я удивилась, что у налётчика есть такие знакомые. — А еще расскажи.

— Нет уж. Я мешки грузил, а ты грузи мысли, — уперся Яков. — Вот живы: те самые, которых по деревням кличут живками, а то и злее — косоглазыми шептухами. В них вред или польза? На такой вопрос нет прямого ответа. Самое то — твои кружева из слов и вздохов.

Снежок фыркнул, подобрался и увереннее влег в хомут. Ускорил шаг, довел темп движения до средней рыси... Он любит лесную дорогу, а еще знает, что после пробежки я дам передышку на большой поляне. И травы нарежу впрок, и веток еловых.

Шарабан вкатился в кружевную тень опушки. Отсюда и глазастому Якову не рассмотреть стаю птиц. Я не завидую его зрению, хотя, чего уж... да, я желала бы научиться различать детали ясно, издали. Пожалуй, остроглазых не донимают рассуждения о тенях: кто хуже видит, тот и домысливает.

Лес хорош в любое время года, но преддверие лета для меня особенное. Кажется, мы с миром одного возраста: мне девятнадцать, мое лето впереди. Да, было трудно пробиться и подрасти, было холодно и темно, но зима — в прошлом. Никто не подъел корни, не иссушил почки, не ободрал кору. Лес и я — мы проснулись, раскрыли ладони листьев и подставили солнышку. Нет на юной листве ни крохи пыли, ни пятнышка парши. Зелень уже играет оттенками радости, а тень под деревьями еще прозрачна. Летом она загустеет. Зрелость делает людей мудрее, деревья мощнее — но ясность первой улыбки невозвратна, как детская чистота души.

Лес купается в рассвете, воздух весь розовый! Даже мой смурной день посветлел. Оглядываюсь, пробую выпрямить спину. Трава уже высокая, но цветы в ней хорошо видны — синие, звенящие. Синь — улыбка весны. Лето щедро рассыплет по лугам крапины многоцветья, а после отдаст предпочтение желтому, маскируя признаки увядания...

— Давным-давно, еще у опушки, — шепнул в ухо Яков, — я задал вопрос. Юна, куда ты нырнула? Слишком глубоко. Выбирайся. Я сделаю вид, что не соскучился ждать ответа и повторю: мне интересно твое мнение о живках.

— А? Что? Да... То есть живки, — забормотала я, очнувшись. — Живки... они, как я понимаю, встревают через обстоятельства во что-то главное для людей. Если ты не просто так упомянул деньги и бренный мир... то, на мой взгляд, власть жив сродни денежной, она вся тут, и не имеет силы по ту сторону смерти. Мне так видится.

Договорив, я спрятала вздох огорчения... стал бы этот Яков слушать о молодой листве и цветах синее неба? Что за привычка у налетчика — помыкать людьми, выбирать тему беседы, настаивать на своем? Или он отчасти прав, это я молчу невпопад и невежливо игнорирую его?

— Еще, — капризно велел Яков. — Что это за кружево из слов? Куцее какое-то. Фи.

— Само слово "жива" намекает на пользу и свет. Ну, раз созвучно с жизнью. Храм их не порицает, власти не запрещают. Куцее у меня рассуждение? Так понятно, почему: я к живкам ни разу не ходила. Понятия не имею, в чем состоит их дар. Но даже так уверена: с их даром — как с деньгами и совестью. Лезть в главное нельзя, тем более глупым... бабам, — я примолкла, а Яков хихикнул. — Да, как с деньгами: когда жадно хапаешь что-то понятное, растворяется что-то неощутимое. Хотя есть настоящие живы. Я точно знаю. Я даже знакома с одной. Она особенная и в душу не лезет, деликатная очень.

— Угу, — вроде бы согласился Яков, осматриваясь. — Не нравится мне тутошняя тишина. В лесу не шалят недоноски?

— Что им, жить надоело? Десять дней, как жандармский кавалерийский полк прибыл. Не весь, конечно, только начальство и красавчики, которые из службы знают лишь парад. Сыскные люди тоже копятся, хотя их не видно. А тишина... я же говорила, нас могут остановить. Есть тут один...

— Жизнь и кошелек! — потребовали из густого орешника гнусаво и ничуть нестрашно.

Яков подобрался и зачем-то опустил руку на колено, а после взялся поправлять брючину ниже, до самого сапога.

— Готовь документы, — я уняла подозрительность попутчика и добавила быстро и тихо: — Господин Мерголь здесь вроде городового. Его прозвище Мергель, он и сам себя так зовет. Потому что имеет дар присутствовать всюду, без него никакой урожай не снять, понимаешь? По чину вроде никто, а по делу шишка-шишка! По характеру то кремень, то известка: не разобрать. С ним и приказчики богатейших имений не ссорятся. Зато полоумная Дуська, что пирожками торгует, посылает его далеко и безнаказанно.

— Юлька, дура девка, опять нагребла сор в телегу? — уточнил первый на всю Луговую любитель засад. Он успел отряхнуть штаны и куртку, выломал ветку и двинулся к нам, помахивая этой самой веткой очень двусмысленно. То ли мы комары, то ли от нас попахивает... — Тебя, что ль, обобрать? Больше некого, ага. А тебе надобно, да-а... Как эту дрянь зовут? Лиану помоечную, с задворок дома Кряжевых.