Экзамен по фарнухтологии

Я не заметил, как музыка прекратилась. Открыв глаза, я увидел, что клоун больше не играет, а, застыв, вопросительно смотрит на меня: "Ну как?"

— Я не очень разбираюсь в серьезной музыке, но это было прекрасно, я никогда не слышал ничего подобного.

Клоун в бешенстве отшвырнул свой инструмент и, сорвав шляпу, закричал:

— Что ты вообще понимаешь? Я стараюсь тебя развеселить, надеваю эту дурацкую шляпу, играю на сковородке, а ты говоришь, что слушал серьезную музыку! Это был Чижик-пыжик, только в другой тональности! И ты на меня смотришь как на девочку, схоронившую своего попугая, но я клоун, а не Гамлет! Имей же совесть!

Только теперь я заметил, что лежащий на арене предмет, был и впрямь не скрипкой, как мне сперва показалось, а сковородкой, а туман, который я принял за музыку, был дымком от жарившейся на ней яичницы. Мне стало стыдно за свою невнимательность.

— Извините, — начал я, — теперь я и сам вижу, что это было смешно, просто я...

— Что извиняться, — перебил меня клоун, — ты уже унизил меня, оскорбил во мне артиста, высмеял мое искусство! — тут он подбежал ко мне, нахлобучил на меня свою шляпу и вытолкнул на арену.

— Попробуй теперь сам! — крикнул он, садясь на мое место. Покажи, как ты это умеешь.

— Да я это совсем не умею, — сказал я, снимая шляпу, — даже не знаю, что надо делать.

— Что можешь, — ответил он, — танцуй, пой, ходи на голове, читай стихи — издай хоть звук, если ты не трус.

Показаться трусом я не хотел. Я положил шляпу на край арены и стал читать стихи:

"Мы летом летали, ложась в облака

Клоун мрачно покачал головой.

— Я клоун по профессии, а ты — от рождения, — сказал он. Ты неуместен при любых обстоятельствах.

Он вышел на манеж, забрал шляпу, и показал мне на дверь: "Уходи!"

— Как уходи, — не понял я. — А как же летающие гиппопотамы и медведи на канате?

— Все сразу хочешь? — проворчал клоун. — Потом все будет, а сейчас — иди.

— Куда мне идти?

— Дурак! — беззлобно сказал он. — Куда все люди ходят в антракте? В буфет, конечно.

Цирковой буфет оказался довольно богатым. Жаль, что у меня не было денег, впрочем, платить все равно было некому. Отсутствие людей угнетало. Я взял с прилавка бутерброд с красной рыбой, в конце концов, это мой сон, а значит и бутерброд тоже мой, и, жуя, пошел по фойе. Так я прошел до окна, выходящего на крышу. Пропустить такое окно было выше моих сил. Большое как дверь, окно было специально для меня оставлено открытым. Я перелез через подоконник и сразу оказался на широком выступе, поднимавшемся на локоть над остальной крышей с одной стороны и на огромную высоту над улицей с другой стороны.

По мере того как выступ становился все уже и уже, идти по нему становилось все интереснее и интереснее. Я начал чувствовать ветер, на который в начале пути не обращал внимания, стал балансировать руками, старался не смотреть вниз. Это было похоже на игру в орлянку: если упасть в одну сторону — ушибусь и только, если в другую, то когда долечу донизу, проснусь и не узнаю, что в моем сне было дальше. Но пока я шел, моя монетка не падала ни орлом, ни решкой, а лежала на ребре, а выступ между тем сузился настолько, что стал резать мне ноги.

Я не упал. В это трудно поверить, но я прошел весь выступ до конца и спрыгнул вниз. Там где он кончался, начиналась широкая мраморная лестница, ведущая к морю. Уже стоя на ней, я обернулся и пощупал выступ, по которому шел. Когда я провел по нему ладонью, она увлажнилась и стала красной. Я перевязал ее платком и пошел вниз, к морю.

Ее я встретил у моря, на песчаном пляже. Ее голубое платье вилось на ветру как перевернутый флаг, а края его были продолжением прибоя. Солнце запуталось, играя своими лучами в ее волосах, и теперь не могло от нее оторваться.

— Ну как, нашел? — спросила она, улыбаясь.

— Нет.

Она рассмеялась.

— Хочешь узнать доказательство теоремы Денстиллета? — спросила она.

Я кивнул.

— Пошли, — сказала она.

Она шла впереди, наступая на волны, а те нежно лизали ее ноги и за это уносили себе на память ее следы. Ветер перебирал ее платье и пытался повторить на морских волнах узор его кружев. От этого она сама становилась похожей на море, а море было так похоже на нее, что даже ветер не мог их различить.

Мы поднялись на высокий зеленый холм. С него были видны и город, и море, и скалы с заснеженными вершинами на горизонте.

— Далеко? — спросил я, показывая на море.

— Да, — ответила она, — денстилл пятьдесят.

— Как же мы смогли так быстро сюда добраться?

— Мы шли короткой дорогой.

Я смотрел на облака, которые медленно проплывали, по колышущемуся на ветру голубому платью неба, отражаясь в кружевах морской пены, и опять думал о том, что скоро проснусь. Я не смогу взять ее с собой: море, солнце, ветер и небо мне ее не уступят.

— Мы не увидимся, — сказал я, — один сон не может присниться дважды. Теперь только ты можешь увидеть меня во сне.

— Но как мы узнаем друг друга? — спросила она. — Ведь во сне и наяву люди такие разные? К тому же ты, наверное, забудешь свой сон, да и как я найду место, где ты живешь?

— Это мрачное место, здесь я уже начал забывать его. Там нет ни земли, ни неба, только камень и позолота.

— Неужели у вас нет ветра и моря?

Конечно, нет, откуда им у нас взяться? Я в последний раз посмотрел на ее лицо. Она была совсем не похожа на красавицу. Что же меня в ней так удивило? Наверное, то, что ни одна красавица не была похожа на нее.

Я подошел к ней поближе. Она тоже приближалась ко мне, черты ее лица становились все неразборчивей, я уже чувствовал, что забываю ее, море, небо, ветер и свой сон...

Я просыпался.