Ладанка с Шехонь реки

Рассмотреть поутру следы сапог и сличить их детально с сапогами Гришани, как хотел того солдат Игнат Тимофеевич, тоже не вышло. Выпущенные из подпола Тиша, Стёпа и Мурзик ушли резвиться в палисадник. Там они скребли землю и катались по траве. Следы не сохранились. Однако, никто уже не сомневался в изобличении писаря. Где бы ещё поискать другого вора? Такого, чтобы левая нога крупнее правой.

Солдат Игнат Тимофеевич ходил на реку в поисках примятин, где ночевала та вечерняя лодка. Её хозяин мог оказаться важным свидетелем. Следов от лодок на берегах служивый не нашёл. Но зато, сопровождаемый мурчащими котами, он принёс на кухню то, что вчера плескало на реке. То, что привело к бегству Гришани через окно и к последующим бедам.

Прямо у пристани солдат выудил куж — узкую ивовую корзину для ловли рыбы. Куж был привязан прямо к столбику причала. Притапливая, его не укрепили камнями. Набившаяся плотва колебала куж в из стороны в сторону. Очевидно, когда рыба его наполняла меньше, когда плотва ещё не замерла, утомившись плыть, да не умея развернуться к выходу, то бестолково привязанный, брошенный без присмотра куж звучал теми самыми плесками, что и приняли в доме за плески вёсел.

Рыболовства мальчишечьего, выходит, испугались!

В одном лишь пока повезло — помешал вчера Гришане неистовый псаломщик соврать о том, что будто бы видел парень разбойника Базая. Сам Федя и рассказал позднее за обедом, отчего не годится теперь Базай для подозрений.

Ещё на Благовещенье в селе Великом звонари с колокольни засекли, как над болотом дальним белые голуби взлетают в небо. Один за другим. Кто бы в глушь такую целую стаю принёс? Некому, окромя Базая.

Сказали про то помещику. А у помещика сынок как раз гостил, детина здоровенный — гусар Юрий Михайлович. Приспичило ему охоту на Базая устроить. Собрал приятелей. Но на болото к разбойникам не пройдёшь. Как быть? Распустил Юрий Михайлович слухи, будто бы по тракту ясак с Мангазеи повезут. Федя сам ему те слухи разносить помогал. Подговорил попа из Великого, чтобы отругал он Юрия Михайловича при народе за то, что пост барчук не держит. Ладно бы ещё дома курей жрал, а то в трактире стол богатый заказывает, балалаечников зазывает. Это, чтобы Юрий Михайлович попу из Великого при народе ответил бы громко, мол, не свою он утробу набить хочет, а людям государевым честь оказать. Долгой, тяжкой дорогой они казну везут. А пост путешественники соблюдать не обязаны.

Поверил Базай слухам про ясак, вышел с болота на тракт и в засаду попал. Захватили всех его товарищей, а Базай, раненый, ушёл. Сам Юрий Михайлович с ним на саблях бился, едва голову не снёс. Да ладанка у разбойника заговорённая была, шнурок саблю гусарскую затупил и удар сдержал.

Разбойников сперва заперли в усадьбе Великого села. Базай, говорили, по ночам вкруг усадьбы ходил, собак будил, кровью из ран по траве следил. Всё искал, как товарищей выручить. Прежде ему замки волшебство из ладанки отворять помогало. А в битве с Юрием Михайловичем ладанку ту Базай потерял, когда сабля шнурок перерубила, и удача с тех пор лиходея оставила. Выкупить попытался Базай своих разбойников. Самому псаломщику Феде на клирос, в книгу богослужебную письмо подбросил с просьбой посодействовать. Но ничего у татя с выкупом не вышло. Только в мае дороги просохли, увезли его товарищей в Княжич-городок.

Не с руки сейчас Базаю жемчуга воровать. Если и злоумышляет нынче, то в Княжиче.

Гришане замнилось, чтобы Базаем оказался пришлый солдат. Разбойник лихо, говорили, меняет обличье. Иначе, почему?

Почему, когда в доме все уснули, солдат Игнат Тимофеевич вывел Гришаню из чулана, развязал, накормил остатками ухи из той самой плотвы с кужа и велел бежать?

— Есть ещё надежда, что барыня заступится, — говорил ему Гришаня, — Капельками успокоительными отопьётся, поверит мне, защитит.

— Не надейся на барыню, — покачал головой служивый, — К хозяину на торги пробирайся, если он истово тебе верит. А коли нет — живи пока в бегах. Духом не падай. Есть ещё такой манёвр. В городе большом затеряешься, приказчиком в лавку примут.

4. Кладоискатель

Если Базаем выходил солдат, значит, слушать его советы не следовало. Парень не поспешил на торги за Матвей Палычем. Благо, знал в десяти верстах дом, где любили Гришаню и ценили. За то, какой он рыжий, хромой и косой.

Тётка Аннушкина — Мариша звала жить на выселок. Научу тебя, говорила, и делать и расделывать. Делать-то тут многие умеют и по имени, и на ветер, а вот расделывать...

Расделает сейчас тётя Мариша приставучие беды!

Познакомился Гришаня с колдуньей в самом начале мая, когда Аннушке захотелось разрыв-травы. Богомольцы, мол, через усадьбу пойдут. Надо их принять по-людски, денег на помин дать. А как Аннушке быть, ежели свет Матвей Палыч от шкатулки с серебром ключа не оставили? Маня предлагала открыть шкатулку шпилькой. Гришаня, оглядев замок, сказал, что с таким затвором справится и топором. На то Аннущка отвечала, что не позволит им над шкатулкой озорничать. Пооткрывают — позакрывают в доме замки всяческими неподходящими предметами, а потом Матвей Палыч ключом отворить не могут. В шкатулку векселя положены. Будет ли рядом Маня со шпильками или Гриша с топором, когда мужу ценные бумаги потребуются?

Гришаня был послан на выселки к Марише. Дотащил ей с болота корзины с клюквой-вешницей и за то получил для Аннушки веточку разрыв-травы, взятую, как он углядел, с брусничных кочек. Растение с маленькими синими цветочками стояло в вазе, в спаленке у Аннушки. Гришаня и себе с него веточку вчера отломил — клады хотел искать.

Беглому теперь клад пригодится. Знать бы лишь, сколько времени Маришина трава прослужит — с месяц, долее? Пока что выходил Гришаня раз за разом к валуну с брусничной бородой. В обход попал. А потом из-за валуна парень расслышал тихий треск, почуял запах воска, и, обернувшись, увидал на мшистой кочке горящую свечу. Клад!

Заговорённые клады любят прикидываться самыми неподходящими вещами. Вот как восковой горящей свечой в топком месте.

Едва дышать не перестал — так громко сердце забилось, Гришаня прошёл на болото. Даже палку, путь прощупывать, не выломал. Глаз от свечи не отводил.

Нахлебав полные портки воды, правый сапог едва в трясине не оставив, парень подковылял к свече и присел подле неё на колени. Вынул из-за пазухи веточку разрыв-травы. Ахнул. Каждый синенький цветок раскрылся, заблагоухал сладко. Листики посвежели, будто бы брал Гришаня веточку с кочки, сию минуту. Прикоснулся он нежно листиками и цветиками разрыв-травы к свече, попросил любезный кладик раскрыться. Свечка тоненько хихикнула и обернулась в перстень с рубином. Гришаня тот перстень подымать остерёгся. Прикоснулся к нему веточкой разрыв-травы, строго-настрого повелел кладу раскрыться и не дурить. Перстень звонко захохотал и обернулся в болотный ручей. Испугался Гришаня, что потеряет ручей из виду среди болотной водицы, вошёл в него сапогами. Холод пробрал до костей, внутренности ожёг. А как руку коченеющую потянул — веточку в колдовской ручей опустить — увидал, как трава вкруг пожухла, мох побелел, а брусника с морошкой сникли и пожелтели. Прикоснулся веточкой к воде, прохрипел, чтобы клад раскрывался.

Тоненько заверещал ручей, обернулся в матёрого бобра, прямо по грудь Гришане. Оскалился бобёр, фыркнул, прыгнул, вынырнул к Гришане за спину, подсёк колени хвостом, с ног сшиб, обхватил лапами, повлёк под воду. Улучил парень момент, чтобы коснуться веточкой до когтистой передней, да ни слова не сумел под водой вымолвить, не повелел кладу-бобру раскрыться. Только тины наглотал. Дух едва не испустил.

Когда Гришаня решился разожмурить глаза, первой увидел он горящую свечу. Свеча стояла на обтёсанном остове осины. Сам Гришаня полулежал напротив на мшистой коряге. Под ногами текла вода. Белёсый и крапчатый осиновый остов входил в основание столь причудливо сваленных веток и стволов, что они, поросшие лишайником и проложенные илом, образовывали округлый свод.

— В хатке бобровой, — сообразил Гришаня.

Веточку не обронил!

Он попытался осторожно прощупать возле коряги дно — илистое, полное ломтиков коры и заточенных бобровыми резцами веток — плыть ему до свечи или сумеет дошагать? Свечка тоненько захихикала. А Гришаня онемел, как увидел, что по взмученной им воде плыли через хатку две чёрные змеи. Выкарабкались наверх, улеглись двумя кольцами по обе стороны свечки.

— Не по силам тебе мой затвор, — сказала свеча.

Голос у неё оказался звонким, как и смех, но притом глубоким, тёплым, медовым.

— Не по силам, — кивнул Гришаня.

— А хочешь, отворю я затвор, вручу тебе сокровище, отдамся? — спросила свеча.

— Ещё бы, — вздохнул Гришаня.

— Дам я задание, — сказала свеча, — Выполнишь его, и клад твой.

— Давай, — кивнул Гришаня.

— Слушай. Надо будет тебе до рассвета обернуться — собрать в ладанку земли у Шехонь реки, отнести её в Княжич-городок и отдать разбойнику Базаю.

— Не в человеческих это силах, — вздохнул Гришаня, — Мне до одной Шехони токма день ковылять.

Пока свечка не гаснет, парень оглядывал стены бобровой хатки. Где здесь выход? Как же бобёр к себе домой попадает?

— Не придётся тебе на человеческие силы полагаться, — сказала свеча, — Ты через тот валун, к которому восемь раз выходил, перекувыркнись, в кукушку обратишься. Хватит тебе времени до Шехонь реки долететь напрямик, ладанку сплести и до Княжич-городка к утру добраться. А когда возвратишься к тому валуну, перелетишь поперёк него трижды, снова сделаешься человеком.

— Можно попробовать, — кивнул Гришаня, — Скажи мне только, сколько земли надо в ладанку собрать и как выбирать подходящую.

— Подбери любую, — отвечала свеча, — Вся она — мать родна земля разбойнику Базаю. Собери, сколько в клювике унесёшь. Важно тебе до рассвета в Княжиче быть.

— По рукам, — согласился Гришаня, — Выводи из хатки.

— Дунь на меня и входи с головой под воду. Подхватит ручей. Вынесет через бобровый лаз, из-под купола хатки, по воде прибрежной, по воде болотной прямо к валуну.

5. Оборотень

В колдовском ручье Гришаня не успел нахлебаться воды. Лишь обомлел и продрог. Решившись открыть глаза, он обнаружил себя возле знакомого валуна. До ближайшей сырости, не считая лужиц с одежды, было несколько шагов.

Уговор дороже денег. Гришаня обошёл валун. Присмотрелся, приладился, как не расшибиться до того, как обернётся в птицу. Замахнулся было ко лбу, но не решился креститься перед кувырком.

— Я в косую кукушку превращусь! Разобьюсь о стволы, — успел он прошептать до того, как обнаружил себя над болотом.

У валуна осталась одежда со спрятанной в рубахе веточкой разрыв-травы. Ни бобровые хатки, ни подпиленные осины с высоты не проглядывались. Та хатка оказалась затвором у клада.

Ветерок, не слышный внизу, гладил Гришане пёрышки. Крылья уверенно находили воздушные струи, по которым его новое тельце неслось будто бы на разогнавшихся с горы салазках.

Взмыв повыше, Гришаня разыскал силуэты купеческого дома и церкви в Никольском. Попримерялся левым глазом, попримерялся правым. Птичье зрение не косило, не сбивало с лёту, не подвело.

— Перекреститься не чем, — думал Гришаня.

Взмыв ещё повыше, он нашёл, как строить курс на Шехонь.

Глади речушек и рек серебрились в лунном свете. Зная, коя из них в кою впадёт, и где расположены пристани, Гришаня реку Шехонь вычислил. Коль скоро только сумел? Ночи-то коротки больно. Княжич будет искать труднее. Издали не разглядишь, многовёрстных изгибов берега, мимо коих не промахнёшься, у города нет.

Пролетая над Великим селом, Гришаня слышал, как во флигеле барской усадьбы пробило час. По тому выходило, что бобровую хатку он покинул около полуночи. Считается ли, что он занырнул на выход, не перекрестившись, если сама хатка была наваждением? Поможет ли избежать беды птичье тело? Мало ли на какой ветер кто-то там чего ночью сделал! Он-то теперь с ветерка на ветерок. Колдуны несчастные, как козявки малюсенькие, далеко у него под крылом.

— Ку! Ку! Ку! — запричитал Гришаня.

Лунный свет для него померк. Над хребтом нависали когти.

— У таких когтей и крылья большие, — сообразил Гришаня.

Вынырнул с ветерка на ветерок. Выхлопывая себя вниз, вверх и вбок, до боли, до жара в грудине, он вывернул из-под когтей к колокольне и, едва не прочертив клювом по стене, устремился в просвет винтовой лестницы. Нашёл уголок затихариться. Сова отстала. Гришаня успел разглядеть, что это была она.

Уговор дороже денег. Прислушиваясь и оглядываясь, он выкарабкался на крышу колокольни, взмыл повыше и взял курс на Шехонь. После пережитого сильно захотелось есть. Приближаться к лесу Гришаня боялся. В огородах ожидал встретить кошек. Только вперёд. Высвистывая из нутра воздух, опуская ноющей грудкой крылья до попутного потока, он обещал себе обязательно подкрепиться, пока будет мастерить ладанку и собирать в неё крупицы земли.

По пути от Великого села до Шехони никто Гришаню не обижал, никто на него не охотился. Значит, решил он, ждёт его Шехонь за ладанкой. Бережёт. Тем сильнее ограждает от бед, чем ближе он к ней подлетает.

На реке оказалось чуть ветрено и тихо. Рыба только порой булькала, запускала по глади круги. Шебуршали в траве полуночные гусеницы и жуки. Их Гришаня жадно склёвывал. Унимал трепет в обессилевшей грудке — самая дальняя часть полёта ждала ещё впереди. Заедал он, не разбирая пород насекомых, пережитый над Великим селом ужас. Потом лишь, окрепнув, выбирал себе склюнуть самых мохнатеньких из гусениц.

Только кузнечиков Гришаня не тронул. Под их стрекот он сплёл клювом ладанку из травинок, соломы и пёрышек и сложил в неё крупицы земли с берега.

Добираться до Княжич-городка напрямик Гришаня не рискнул, побоялся промахнуть аж за Галич. Он решил вылететь, ориентируясь по речным пристаням, на подходящий тракт, а дальше следовать над ним.

Над берёзами порозовело небо в преддверии зари. Сколько там времени уйдёт на розыски в Княжич-городке Базая?

6. Разбойник Базай

Задача о том, как найти в спящем городе ночного татя вышла изо всех самой лёгкой. Ещё на подлёте ко Княжичу Гришаня разглядел на Торговой площади высокий помост. Подлетев ближе, он увидал плаху. Вот почему клад велел ему успеть до рассвета! Поутру головы отрубят. Гришаня решил, что либо отыщет знаменитого разбойника в тюрьме, либо встретит его поблизости. Вроде бы, успевает пока. Заря алела во всю ширь и мощь. А солнышку-то рано вставать. Даже краешком самым казаться. С высоты птичьей.

Пролетая над Торговой площадью, Гришаня приметил двух часовых в синих мундирах. Часовые дремали: один стоя, опираясь на ружьё; другой сидя, под решётчатым оконцем. К оконцу тому Гришаня подлетел ближе и сел на ружьё стоящего часового.

Из темницы пахло прогорклым маслом, прелым сеном, нестиранным бельём, смертным потом, дымком от лучин. Предрассветье не успело согреть стены и цепи. Семерых разбойников и атамана Базая лихорадило в промозглой полутьме не только томлением ухода.