Питер-3. Битва близнецов

— Все, как ты говорила, няня. Сначала я увидела облака… затем ворота…

— Ворота? — Нэнни против воли очарована. — Там были ворота?

— Да.

Нэнни вздыхает.

— Как я люблю Ворота, — говорит она мечтательно. — Боже мой, боже мой. Они мне даже снятся иногда. Конечно, я никогда их не видела, только на картинке… Там были… знаешь, такие завитки наверху? Словно листья из бронзы? Были?

Мика кивает.

— А надпись?

— Да, конечно!

— Я знала. Знала! — Нэнни наполняется тихой радостью, словно презерватив чистой прохладной водой. Целый шарик тихой надежды и радости. Который вот-вот лопнет.

Мика продолжает:

— Надпись золотая. И там написано… большими буквами и очень красиво…

Нэнни невольно подается вперед. Глаза ее тлеют надеждой.

Напротив, в глазах девочки — скачут едва заметные насмешливые искорки.

— «Привет, Нэнни. — говорит Мика. — Это Рай».

Молчание. Где-то вдалеке капает вода и миллиарды спор плесени готовятся захватить умирающий мир. Нэнни внимательно смотрит на Мику, хмурится. Наконец говорит:

— Мика, ты меня разыгрываешь, да?

Мика хихикает. Теперь это снова чуть растерянная девочка шести лет. Маленькая и смешная.

— Может быть, совсем чуть-чуть, Нэнни.

— Скучаешь по маме?

Мика замирает. Затем улыбается — странной, словно обращенной внутрь себя улыбкой. Женщина, которую девочка зовет Нэнни, вздрагивает.

* * *

В глубине комнаты — старый, растрескавшийся от сырости стол. Желтый некогда шпон выцвел и отслоился. На столе звонит древний серый телефон. Долго и тоскливо, как в старом гангстерском фильме.

Наконец Мика подходит. Секунду медлит и снимает трубку. На пластмассе остаются пятна от стертой пальцами пыли. Мика прикладывает трубку к уху, витой черный шнур качается у нее перед глазами. На лице девочки — мучительная смесь надежды и страха.

— Алло? — говорит Мика в дырчатую мембрану. И слушает.

В трубке — тишина.

Мика неуверенно повторяет:

— Алло! Меня кто-нибудь слышит?

«Ышит… ышит… ышит», отзывается далекое эхо.

И вдруг звучат гудки. Резкие, тревожные звуки, словно удары сердца. Кажется, гудки идут не из трубки, а отовсюду, со всех сторон. Словно вся комната гудит, как телефонная мембрана.

Внезапно сквозь гудки прорезается голос. Мощный, глубокий, но словно потусторонний. Он тоже идет отовсюду. Из стен, из потолка, из старого стола и бетонного пола. Из трубки. Голос звучит механически и монотонно, словно запись древнего автоответчика:

— У меня больше нет для вас ангелов.

Мика оглядывается.

— Но…

Голос повторяет монотонно, словно автомат:

— Все мои ангелы заняты.

Мика поднимает голову и видит:

Красное безжизненное небо, как бывает на закате. Огромное поле разорванных, почерневших облаков, обугленные развалины райских врат. Бронзовые завитки оплавились, золотые буквы осыпались. В обрывках облаков застыли почерневшие трупы ангелов. Их крылья обгорели. Их лица искажены судорогами. Они мертвы.

Черные сгоревшие перья медленно кружатся в воздухе и падают вниз, сквозь облака.

Это жутко и очень красиво.

— Видишь?— говорит Голос устало, совсем по-человечески. — Мне некого послать тебе на помощь, Мика. Все мои дети... вот что с ними стало. У меня больше нет для вас ангелов.

Мика говорит:

— Как печально.

Голос снова повторяет с интонациями автомата:

— Все мои ангелы заняты.

— Но мне очень нужна помощь! — говорит Мика. — Очень нужна!

Голос молчит. Гудки идут, но словно издалека, глухие и едва слышные.

— Пожалуйста, — говорит Мика безнадежно.

Голос молчит. Гудки идут.

Мика начинает кричать. Это боль и стон отчаяния:

— Хотя бы кого-нибудь! Пожалуйста!

Она останавливается, затем повторяет очень тихо:

— Пожалуйста.

Пауза. Тишина. Наконец раздается далекий гром… затихает.

Голос устало:

— Ладно, есть один...

Мика вскидывает голову:

— Правда?! Спасибо, спасибо!

Голос вздыхает.

— Но он тебе не понравится.

Тишина. В черных обугленных облаках на мгновение беззвучно вспыхивает и гаснет молния.

Глава 1.2 Неправильный ангел

2.Неправильный ангел

Когда Седой вошел, эти двое уже стояли напротив. Высокий бритоголовый, голый по пояс — Уберфюрер. Он же Убер. Напротив — бородатый здоровый мужик в черной куртке. Мужик ухмыльнулся. «Это он зря», подумал Седой.

— Меня часто спрашивают, почему я стал фашистом, — сказал Убер медленно. — И я часто отвечаю...

— Чего? — сказал человек.

Убер ударил его в лицо головой. Человек упал. Убер поднял его и врезал коленом — с оттягом. Человек с размаху впечатался в стену. Бум! Сполз на пол, застонал. Убер посмотрел на него, склонил голову на одно плечо, на другое, как делают большие собаки. Затем пошел вперед.

На стене остался смазанный кровавый отпечаток лица. Как японский иероглиф. «Красиво», подумал Седой.

Убер пошел к человеку. Тот начал вставать, подтянул ноги...

— Я говорю, это хороший вопрос, — сказал скинхед.

Человек поднялся — лицо залито кровью. Вытянул к Уберу руку. Скинхед резко перехватил ее, дернул человека на себя. С силой выкинул навстречу локоть. Н-на. Удар. Человек взлетел… Капли крови разлетелись по всей комнате…

В краткое мгновение Седой подумал, что есть в этом какая-то невероятная чудовищная красота. Возможно, что-то японское. Охуительное, как сад камней.

Мгновение закончилось. Человек с грохотом рухнул на землю. Человек застонал.

Человек поднялся. Упрямый.

«У людей вообще огромный ресурс прочности», подумал Седой. «И при этом они могут сломаться от любой ерунды. От дуновения ветра. Как советский армейский уазик».

Убер примерился и ударил. Брызнула кровь. Убер посмотрел на свои костяшки, слизнул кровь. И ударил еще раз, и еще.

— Хватит! — сказал Седой. — Ты его убьешь.

Убер поднял голову. Ноздри раздувались, лицо забрызгано кровью. Убер усмехнулся.

— Всегда можно ответить, если спрашивают вежливо, — сказал Убер. — Всегда.

Он выпрямился. Голубые глаза блестели ярко и безжалостно. Седой отступил. Его всегда поражала вот эта способность Убера мгновенно переходить из состояния покоя в состояние холодной ярости. Когда кажется, что воздух вокруг скинхеда искрит и наполняется озоном. Разливается обжигающе холодным электричеством.

— Вежливость, — сказал Убер негромко. — Я люблю слово: «уважение».

Он улыбнулся. Пнул лежащее тело ногой в высоком армейском ботинке.

— Потому что я, на хрен, никакой не фашист. Понял?

Убер повернулся к Седому. Тот смотрел на товарища открыто, без тени страха. С Убером только так и можно. Искренность, терпение и никакого страха. Как с детьми.

Убер дернул щекой.

— Разве я похож на фашиста?

Седой оглядел его. Внимательно и спокойно.

Напротив — забрызганное кровью лицо Убера. Ноздри раздуваются. Голубые глаза жестокие и яростные. Сейчас от Убера расходились, как излучение от реактора, волны бешенства.

Седой сказал мягко:

— Конечно, нет. Какой ты на хрен фашист?

Последняя фраза настолько резко контрастирует с образом Убера, что это смешно. Убер засмеялся.

Ладонью он стер со лба капли крови. Затем негромко запел. У него красивый, чуть хрипловатый тенор:

Из праха человека слепил Господь

А мне Господь дал кости, кости и плоть

Кости и плоть, спина как плита

Да мозги тупые и башка не та.

Седой смотрел, как Убер поет. Красный скинхед — голый по пояс, высокий, широкоплечий, жилистый, в десятках заживших (и заживающих) шрамов. Крепкие длинные руки свисают вдоль тела.

На плече черная татуировка: скрещенные серп и молот в лавровом венке.

Седой опустил голову и увидел разбитые в кровь костяшки на кулаках Убера. «Кто-то слишком увлекается», подумал он.

— Вот так, — сказал Убер.

Седой оглядел место побоища, еще раз задумчиво рассмотрел стену, заляпанную кровью, отметил белый зуб в кровавой луже на полу, зацепил взглядом безжизненное тело. Хотя нет, тело еще шевелилось. Седой присел на корточки, приложил два пальца к шее страдальца. Прислушался. Кивнул, выпрямился, повернулся к Уберу. Тот рассматривал стесанные до крови костяшки кулака.

— За что ты его так? — спросил Седой. — Я пропустил начало.

Убер поднял голову. Лицо, искаженное яростью, наконец разгладилось.

— Он назвал меня фашистом, — сказал он спокойно.

— И все? — удивился Седой.

— Да.

— Точно больше ничего?

— Этого мало? — Убер поднял брови.

— Думаю, тебе нужно быть посдержаннее, — сказал Седой.

— Зачем? — удивился Убер. — Думаешь, я затем пошел в скины, чтобы быть сдержанным? Эй, чувак, стоять, сука! Готовься, сейчас я буду сдержанным.

— Большая сила — большая ответственность, — сказал Седой.

Молчание. Убер оглядел пожилого скинхеда, задумчиво почесал шрам на лбу. В глазах его появилось странное недоуменное выражение. Он переступил с ноги на ногу, покрутил головой. Казалось, эта мысль не помещается в его бритую, изуродованную шрамами упрямую голову. Но он все равно пытается ее там разместить — из уважения к Седому. Убер нахмурился.

— Ты сейчас серьезно? — спросил он.

Седой молча смотрел на него. Светло и строго, словно библейский апостол. И вдруг не выдержал, засмеялся.

— Да нет, конечно. Это ж из комикса.

— Блять, — сказал Убер. — На секунду я почти поверил.

— Но ты в следующий раз все-таки полегче. Это всего лишь слова.

— Да, — Убер кивнул. — Не стоит убивать за слова.

— Вот именно, — Седой потер лицо, потянулся. — Жрать охота! Страсть. Пошли перекусим?

— Лады. А… — Убер замолчал, увидев в глазах Седова, что еще не все закончилось.

Человек поднялся. «Здоровый, — подумал Седой. — Но дура-ак».

Убер медленно повернулся.

— С-сука, — сказал человек. Выплюнул на ладонь сгусток крови и два зуба. — Ты мне… я тебя…

Он пошел вперед, набычившись. «Страшный, как пиздец».

— Чувак, спокойно.

— У-убью.

— Чувак, будем честны, это не «Вишневый сад», — сказал Убер. — Это всего лишь пиздюли. Не надо делать из этого трагедию.

Седой порадовался, что Убер говорит спокойно и насмешливо. Ни следа прежней ярости. Видимо, сегодня обойдемся без убийств. Это хорошо.

— Я твоих детей найду и расчленю, — сказал человек тихо и отчетливо. — на кусочки порежу, сука.

Убер ударил. Мгновенно, страшно и по-настоящему. Мужик подлетел и рухнул, как вавилонская башня. Убер пнул его несколько раз.

Затем прыгнул сверху.

Седой только вздохнул и отступил, чтобы кровь его не забрызгала. «Убер в своем репертуаре». Мужика ему не было жалко. За некоторые слова действительно убивают. Он бы и сам убил за такое. Он вспомнил Еву — и печаль пронзила его насквозь. «Два раза бы убил».

«Только как мы будем разбираться с начальством станции?», подумал Седой. «Ох, черт. Как не вовремя».

Глава 1.3 Мы прое...ли караван

3.Мы проебали караван

Петербург, разрушенный Катастрофой. Вдали возвышается поврежденный купол Исакиевского собора. Мощные стволы лиан, проросшие сквозь камень под Медным всадником, статую оплетают голые уродливые ветви. Разбитые и сожженные ржавые останки машин на площади. Все в густо-оранжевом свете. Скоро рассвет.

Мимо статуй коней Клодта, зеленых от окисла, проходят люди в серых плащах и противогазах. За плечами у них огромные баулы. Это дальнобои, диггеры с секретным грузом.

Идущий впереди диггер напевает себе под нос.

В разрушенном войной мире мало кто знает «Holyday» Bee Gees. Легкая незамысловатая песенка. Высокий чистый голос Убера выводит:

праздник хороший день

самый лучший день

праздник хороший день

самый лучший день

Караван идет через мертвый город.

* * *

Петербург перед рассветом. Три часа утра. Где-то вдалеке на востоке начинает медленно нагреваться линия горизонта, как вольфрамовая нить в лампе накаливания. Оранжевые отсветы пронизывают и зажигают воздух. Заставляют его светиться изнутри.

Каменный лев с выщербленной пастью смотрит на Неву, по камню ползет оранжевый свет. С изуродованной выстрелами львиной головы срывается небольшая птица… нет, не птица. Это птицеящер. Он взмахивает крыльями и набирает высоту. Свист рассекаемого воздуха. Под ним проносится с огромной скоростью гладь воды.

Развалины города с высоты птичьего полета.

Эпицентр взрыва. Огромная воронка, полная воды, расстилается под крыльями птицеящера. Вода в ней удивительно спокойная, несмотря на ветреную погоду. Эта вода всегда безмятежна — и лучше бы в нее не соваться. Это знает даже крошечный птицеящер с почти отсутствующим мозгом.

Покосившиеся фонарные столбы отмечают путь. В проводах одного из них бьется под порывами ветра изодранное белое полотнище — словно знак капитуляции всего человечества. Птицеящер набирает высоту, в последний момент уворачиваясь от белого всплеска.

Мертвый канал, почти обмелевший. Рыжие заросли по его берегам. Местами камни набережной вывернуты толстыми мясистыми побегами.

Пронизывающий ветер, несущий пыль и рентгены, сдувает мусор с набережных.

С высоты птицеящер видит караван диггеров, идущих очень осторожно. В авангарде трое, передвигаются они перебежками, прикрывая друг друга — как боевая группа. Оружие, перемотанное тряпками — старые «калаши» и дробовик. Противогазы. Капюшоны, стянутые вокруг резиновых масок. Заклеенные скотчем штаны и рукава.

Высокий диггер останавливается. Выпрямляется. Это Убер.

К нему подходит другой диггер, ниже ростом. Это Седой. Трубка его противогаза перемотана синей изолентой. Седой поворачивается, делает знак рукой остальным — стоп, передышка. Караван, состоящий из десяти человек, с облегчением останавливается. Люди сбрасывают тяжеленные баулы с плеч, садятся, пьют воду, негромко переговариваются. Они спокойны. Но в этом спокойствии чувствуется некоторая нервозность.

Вдалеке слышен странный гул. Словно тысячи лап переступают по мертвым улицам города. Далекий лай, доносящийся оттуда, сливается для диггеров в глухой белый шум.

В бинокли Седой и Убер разглядывают поток собачьих тел. От поднимающегося за горизонтом солнца, собаки уже не серые, как они есть, а багрово-оранжевые. Потоки косматых тел заливают улицы Петербурга. Это собаки Павлова, как их называют в Питере. Их тысячи и тысячи.

— Красные собаки, — сказал Убер. — Прямо как в «Книге джунглей». Вроде ж не сезон, а?