Все выше, за шпили Адмиралтейства

— А это Вам надо Управление спросить. — Говорит Рудольф Петрович. Керамиков мрачнеет, переводит взгляд на Леша.

— Не знаю... — бормочет тот, — Вообще-то, наверное, недешево это...

— Да уж... — огорчается Керамиков, и тут же машет свободной ручищей, — Ничего, заработаем! Ну, ладно, бывайте, мужики! Там встретимся — сообразим! — и Керамиков тащится дальше, ему четыре этажа и еще один под землю, в подвал, к Сергеичу, бомжу и старьевщику, в прошлом, говорят, композитору. Керамикову тяжело, но идет он гордо, спина прямая, штанга на плече, пальто распахнуто, не вместить ему широкую, детскую душу русского мужика. Рудольф Петрович и Леш провожают соседа с грустью, завистью, гордостью и горькой усмешкой.

— А Вы, голубчик, — все глядя в Андрюхину спину, спрашивает у Леша Рудольф Петрович, — тоже думаете, что там будет хорошо?

Леш только щурится, но не знает.

— Вы правы... — понимает учитель, — Вряд ли...

— Зачем Вы едете? — спрашивает Леш.

— А разве можно отказаться?

— Не знаю. Наверное...

— Вот видите! — Рудольф Петрович дружески треплет Леша по плечу.

— Я остаюсь. — Говорит Леш.

— Это хорошо. — Соглашается учитель, — Оставайтесь!

Улыбается, толкает очки по переносице и тянет дальше обмотанный бельевой веревкой чемодан. Чемодан раздут донельзя, его дерматиновое нутро тянут прямыми углами книги.

Прилавки ломились от коробок, на которых синяя надпись "Сникерс" была небрежно заклеена либо красным ярлыком "Килька в томатном соусе", либо желтым "Килька в собственном соку". В магазине вторую неделю держался собачий холод, распространяющийся на всех, кроме великанши-продавщицы с быстрыми красивыми глазами и привычкой исчезать именно в тот момент, когда ты определился, чего именно желаешь положить сегодня на хлеб.

Пока Леш ежился и искал в кармане талончик, дверь, кряхтя и поскрипывая, дернулась, двинув Леша в плечо, и в лавку, стаптывая с валенок снег, вошли двое мужчин и женщина с острым лицом и короткой челкой. Леш услышал сухой кашель, на который женщина ответила:

— ...И "Луна-Москва" строится.

— Да знаем-знаем, были уж, видели...— откашлявшись, произнес собеседник, и, точно вдруг заметив Леша, добавил, — На то и москвичи!

Всю ночь, день и еще ночь на лестнице пыхтели тюки с вещами и гремели телеги. Мучимый этой навязчивой суетой, Леш включил телевизор, лег, завернувшись в плед, и стал думать. Может, зря болтают? И не будет никакого Второго переселения, а кто улетел необдуманно — вернется. Ведь Луна-то маленькая, а по ту сторону все равно уже американцы копают...

Не то чтоб он поддался всеобщему настроению, но все же стало любопытно, как там оно будет — на Луне. Покер, "поддавалочка", бельевые веревки поперек кратеров, а на них — портки, и старые и новые, и ночные перекуры под звездами, и поцелуи под... Землей. Все, как здесь, или почти, как здесь. Только Земля, встающая по ночам над Луною, сверкающая голубыми водами из далекого далека, где не видно заплат, гнойников и шрамов, позволит ли она спать по ночам...

Да и что там значат дни и ночи? Леш ничего не знал о Луне, но всякий раз, когда ее луч, крадучись, отыскивал щель в задернутых шторах и добирался до кровати, Леш тотчас садился и больше уже не спал. Он сидел, прижатый чужими мыслями и до утра не мог ни уснуть, ни проснуться. И дом, где на полных правах с Лешом жило прошлое, где стены и тишина заговорщицки подмигивали, где беспорядок, к которому привык Леш, казался ему единственно верной формой бытия, этот дом разговаривал с ним, нашептывал истории собственной жизни и те, что ему посчастливилось увидеть в открытые окна.

Будучи очень старым и отданным в распоряжение домашнего электронного врача, когда уже Леш точно знал, что на этой стороне Луны не бывает ночей, а бесконечный день становится то светлее то темнее, и Земля никогда не покидает серого небосвода, вечным напоминанием горит, освещенная Солнцем, лишь изредка превращаясь в тонкий голубой месяц, Леш вспоминал все, о чем рассказывал ему дом, забывая при этом и кларнетовую аппликатуру и имена собственных детей. Тогда, со смутным чувством вины, вызванным старческими воспоминаниями, увидит он сцену, на которой происходил тот недолгий и страшный спектакль: грязную лестницу с кучками повседневного мусора по углам, стены, точно наскальной росписью изукрашенные неловкой подростковой тягой к искусству, подоконник, татуированный папиросами и бутылку темного стекла с мумией почерневшей розы.

Старый кот определенно был вещун. Он приходил под порог, заслышав скрежет консервного ножа, и беззвучно ждал, когда Леш вынесет ему три положенные кильки. Леш всегда чувствовал, что кот ждет, и еще Леш знал, что кильку в томате кот не любит. В тот день Леш позабыл про кота и очнулся только, когда осталась одна рыбешка. И виноватым видом отправился он к двери, но кот даже не взглянув на рыбу, метнулся наверх. Леш пошел за ним, бормоча объяснения до тех пор, пока не поднялся до самого чердака и не увидел дверь...

Кот толкнул дверь лапой и скользнул в щель. Оттуда послышался женский голос, расторопный, как воробей.

— Охотник! Добычу притащил? Ну-ну! Полный дом крыс, а он консервы выпрашивает! Где твоя животная гордость?! Ну, положим, у людей ее уже вывели, но у тебя-то... Что говоришь? И то верно, друг мой...

Леш стоял и ждал, пока откроется дверь. И она открылась, а на пороге появилась женщина, улыбающаяся Лешу, как старому знакомому. Леш много раз видел, как она шла по лестнице с зеленым в горошек зонтиком. Однако сейчас он ее не узнал, потому что она светилась.

Светилась она оттого, что была очень худа и оттого, что ее белые волосы обрамляли длинное лицо, а еще оттого, что стояла на пороге против солнца. Она была маленькая, много меньше Леша, и много его старше...

— Простите, я не знал, что на чердаке кто-то живет... — сказал, запинаясь, Леш.

— Я не плохо тут устроилась. — Бесцеремонно произнесла она, — Хочешь взглянуть? Входи.

— Это Ваш кот?

— Туз? Да нет. Кормлю, когда заявится. Проходи, я ведь тебя знаю, ты кларнетист и отшельник...

— Отчасти.

— А еще у тебя глаза лучатся, точно знают чего-то, да нипочем не скажут...

— То знают, то не знают — не разберешь, — грустно улыбнулся Леш и, повинуясь внутреннему голосу, ступил через порог, — Вот скажите, чему все так радуются?!

— А почему бы и нет? Пускай порадуются!

— Пускай... Но я уверен, их ждет разочарование. Когда многого ждешь, всегда бывает именно так...

— Разочарование — уже что-то! А покоя человеку нигде и никогда нет!

— Так и должно быть, вероятно...

— Да, но плохо то, что всюду мы стремимся стать первыми! Не понимаем, что поспешность лишает главного — возможности наблюдать и думать!

— Я не стремлюсь быть первым...

— Если б не твои глаза, мой друг, я бы решила, что ты брюзга и зануда.

— Я — брюзга и зануда... — улыбнулся Леш.

И с этой минуты они подружились.

Александра Ильинична обитала под самой крышей. Потолки здесь были куда ниже, комнаты уютнее, а стены крашены белым. В чистых комнатах, покрытых какой-то простой ненадуманной жизнью, света было вдвое больше, чем везде. Множество старинных вещей и бесчисленные кадки с домашними цветами нисколь не добавляли теней. Только аквариум в гостиной, низкий и широкий, точно стол на десять персон, выглядел призрачно-черным. На дне замерли камни, скользкие, покрытые старой дымчатой плесенью, красные водоросли прижимались к стеклу и пялились на Леша с пустым любопытством. Улитки спали или были мертвы, во всяком случае, ни разу за всю зиму Леш не видел, чтобы они оживали. И рыб не было...

Все, что стоило восхищения, удивления и пристального внимания находилось на поверхности.

Много раз еще Леш пожалеет, что не принес свой старенький "Кодак" и не запечатлел во веки вечные шедевр, который можно было тайком показывать детям, как вещественное доказательство того, что Великий город существовал.

Это была полная и грандиозная модель бухты давности Четырех веков. Узкая полоса берега и желтые строения с двумя невысокими башенками, зеленые тополя и пристань, мостки, трапы, и, наконец, корабли! Прекрасные корабли, какие Леш видел на картинках, парусные, золотые от сосновой смолы, с самого своего появления ставшие легендой, мечтой, символом для отважных романтиков и сопливых мальчишек. Они покачивались от ветра, дующего в оконные щели, на ложе темной воды под самой крышей высокого, старого, как мир дома, и все в них было настоящее, от особой голландской проводки штагов и массивных фалов нижних реев, от портов для пятидесяти четырех орудий и еще двух резервных кормовых, до носовых фигур, в большинстве своем изображающих традиционного льва, держащего в лапах щит с двуглавым орлом.

— Адмиралтейские Верфи. — сказала Александра Ильинична, когда Леш впервые склонился над живой славой чужого мастерства, — Какими были при Петре.

— Чье это?

— Сына... Он был космонавтом, зря ухмыляешься...

— Я не...

— Осваивал ближний космос, а сам бредил морем.

— Но почему...

— Судьба. От этого самого моря и погиб. Спасал своих детей во время Наводнения. На первом этаже жили, так вот Сережку вытащил, а Леночку придавило, так с ней и остался...

Когда Лешу надоедало разглядывать Адмиралтейские Верфи, он ложился животом на подоконник и подолгу глядел на крыши. Окно смотрело очень свысока, и можно было глядеть не только на соседний дом, можно было видеть целый город крыш, и небо, лежащее на нем, и туман, в оттепели поднимающийся с Невы, и шпили Адмиралтейства, цепляющие в ясные ночи звезды. Однажды неподалеку очутилась Луна, и Леш со всем жаром пожелал, чтоб она зацепилась и осталась висеть пронзенная золотой иглой, но Луна осмотрительно спряталась за синее лохматое облако, какие имеют обыкновение в одиночку бегать по небесам. Затем пили чай, разговаривали, не посвящая друг друга в события жизни, а, сразу говоря о том, как они изменили их самих...

Первой, о ком вспомнит Леш в день закрытия космопорта, когда Луна в одночасье превратится в изолированную планету, будет Александра Ильинична.

В ночь на седьмое по светящимся окнам было видно, кто уезжает. Темных пролетов встречалось мало, но они все же были.

Леш видел во сне, как десятки пассажирских лайнеров, вновь и вновь приводят в активность гравитонные двигатели. Проверяют и, глядя на многотысячную испуганную толпу, тоже переживают, искрятся от бесчисленных прожекторов. Вот-вот распахнут двери, набьют свое брюхо человечинкой и пулей помчат, понесут землян к лучшей жизни. И "Луна-Питер", и "Луна-Москва" и "Луна-Великий Новгород", много еще предстоит повозить, но этот рейс первый и лайнеры волнуются... Леш проснулся и всем сердцем пожелал увидеть во сне золотые замки, но до самого утра ему снились только сверкающие лайнеры.

Утром город опустел. Леш выпил чай, съел бутерброд с килькой без томата и почувствовал тишину. Тишину в душе, сладкую истому покоя, дающего легкость восприятия и радость действия.

Он натянул синюю шапочку, застегнул на все пуговицы пальто и по привычке запер двери на ключ.

Город спал, как на утро первого января. Одиночество его, казавшееся невыносимым среди спешащей толпы, то засыпающей на поручнях трамвая, то, очнувшись, текущей вновь во все двадцать четыре стороны все двадцать четыре часа, это одиночество поблекло, приобрело умеренные и ровные очертания. Леш подумал, что должно быть Великий город устал от людей и теперь никто не мешает ему в свое удовольствие копаться в прошлом и разговаривать с облаками о времени, что течет как Бог на душу, то быстро, то медленно, то никак...

Теперь дряхлая тишина переулков выползла, наконец, прогуляться на главные улицы. Ее печальным воспоминаниям давно хотелось новизны.

Леш шел через пустынные грязные дворы, почерневшие мосты, повисшие над желтыми льдами Крюкова, затем через Театральный город, что рос и рос во времена начала анархизма и духовного минимализма, пока не уперся в синагогу, точно одинокий путник в чреду бесчисленных гор. Затем мимо редких прохожих, неоткрытых лавок, склада театральных декораций, некогда бывшими институтом Лесгафта, мимо Консерватории, мимо белокрылых скверов, и облупившихся трущоб, глядящих в Грибоедовские серые воды черными глазницами окон, мимо потекших позолотой львов и печальных стражей Исакия. Леш шел неторопливо и странная радость, переходящая в ликование наполняла его. Он ловил на перчатки редкие снежинки, летящие откуда ни возьмись по волшебству дворового ветра, глядел, запрокинув голову, как над опустошенным городом солнце разливает дивное утреннее сияние: лазоревое, золотое, нежное. Новоявленным королем обошел он все царство, от Театра до Невского, через Зимний, Пертропавловку и Васильевский, по мосту лейтенанта Шмидта, и, когда он вернулся домой, то не знал, то ли сердце греет улыбку, то ли улыбка — сердце...

Это все, что по прошествии долгих лет Леш сможет рассказать детям и, глядя в их смешливые лица, понять, что они не поверили ни единому слову чудака, уверяющего, что он прилетел на Луну не в числе первых. Провожая взглядом реактивные машины и держа в руках чашку синтетического кофе в тефлоновом бокале, Леш сам не поверит этим воспоминаниям, убеждаясь, что лунная болезнь окончательно лишила его разума. Не вспомнит он и о том, чем закончилась эта история.

Весна как всегда припоздала. Явилась неожиданно и вдруг. Только вчера мчали по улицам промозглые злые ветры, поднимая над головами белую колючую пыль, кусали несчастных прохожих, гнали их по домам, и вот вмиг ослабили ледяную хватку, взвились в небеса и исчезли. Дороги растеклись и расквасились, разбежались грязными лужами, в которые хлынуло пристыженное солнце. Запахло студеной водой и переменами. Во дворы высыпали птицы и дети, устроили купания, наладили судоходство. Заблагоухал оттаявший мусор, запели водостоки, под крышами и балконами расплакался ледяной убор. Поднялись каналы, Нева забарабанила свой весенний марш, а когда все стихло, в сквере у памятника Римскому-Корсакову каштаны примерили темно-зеленую вуаль из лопнувших крупных почек. А потом день за днем все теплело и теплело, распускалось и росло, да и стоило торопиться — май перевалил за середину.

В магазинах появились пряники.

Леш еще кашлял после апрельской простуды, и Александра Ильинична угощала его настоянными травами и по-настоящему удивительными историями, взятыми из жизни, а не из книг. Он иногда играл ей, теперь работы в оркестре было мало. Леш поначалу обрадовался такой свободе, много читал, по сотне раз собирал, и довел до совершенства свою коллекцию кларнетов, но покупателей не было, да и продавать было жалко, несмотря на серьезные материальные трудности.