Во-первых, моя ненаглядная Катарина Карловна наотрез отказалась менять веру. Дескать, была лютеранкой и помру ей, а если твоим новым подданным не нравится — так я не новенький талер, чтобы всем нравиться. Духовенству и продолжавшему заседать Земскому собору все это, естественно, не по нутру, а потому драгоценная моя супружница продолжает проживать в европах, где твердо правит моим княжеством и воспитывает наших детей. Ну да, детей, последний мой визит в Стокгольм, когда я подобно заправскому барышнику выменял у Густава Адольфа Ригу на Новгород, имел то последствие, что старшая сестра моего венценосного приятеля родила очаровательную, как все говорят, дочку. О том, какие у меня мысли по поводу ее имени, разумеется, никто и не подумал спросить, так что малышку нарекли Евгенией и крестили в лютеранской вере. Поскольку пределов Руси я с тех пор не покидал, то маленькую принцессу Евгению еще не видел. Спасибо хоть портрет прислали.
Во-вторых, власть моя хоть и окрепла, а верноподданные неустанно благодарят Всевышнего за то, что он ниспослал им такого правителя, как мое величество, до абсолютной ей — как до луны. Все мои действия связаны очень крепкой, но при этом невидимой паутиной. Избавиться от очередной надоевшей боярской рожи, конечно, можно. Но лучше всего это сделать, отправив его на кормление в богатый город. Нет, можно, конечно, и в опалу, но тогда вся его родня будет постоянно нудить, чтобы простил. А если не простить, обидятся и начнут строить козни. Так что легче — на кормление. Но, с одной стороны, городов на эту ораву не напасешься, а с другой — он ведь там все разорит к едрене фене! Причем полбеды, если просто воровать будет. Это практически в порядке вещей, недаром управление городами и носит название "кормление". Так нет же, может просто испортить все, до чего дотянется.
И, в-третьих (по порядку, но не по значению) — обычаи. Распроклятые освященные временем обычаи! Что значит — царь-батюшка желает устроить театр? Мы Москва — Третий Рим, у нас так не принято! Как это — в Мекленбурге знатные господа ездят ко двору на приемы с женами и дочерями? Да господь с тобой, кормилец! В неметчине хоть верхом на них езди, а тут мы баб своих будем взаперти в теремах держать. А то еще сглазят их, чего доброго! Единственная отрада — ездить иногда в Кукуй к Лизхен. В принципе бояре знают, что я туда мотаюсь, но поскольку делаю это тайком — закрывают глаза. Правда, моя Лиза уже тоже не та робкая и наивная девочка, воспитанница Анны. Бывшая маркитантка раздобрела, обзавелась домом и трактиром при нем. Скопила немало денег и дает их в рост под большие проценты. Таких недоумков, чтобы отказались возвращать, еще не было, так что бизнес идет в гору. Замуж я ее сам выдал, когда она в первый раз забеременела. Нашелся среди наемников один начисто лишенный щепетильности субъект по имени Курт Лямке. Вправду сказать, Лизхен выбрала его сама. Говорят, он во время одного из сражений начисто лишился возможности иметь детей. Так это или не так, я проверять не стал, но моя маленькая маркитантка теперь замужняя фрау, ну и мне от всего этого как-то спокойней. Муж ее занимается трактиром, дело ведет старательно, разве что напивается каждый вечер, что, учитывая его ситуацию, совершенно неудивительно. Но это уже не мое дело, я тут вроде как и ни при чем, у них своя жизнь, у меня своя, просто маленькая Марта Лямке со временем получит хорошее приданое. Что "некрасиво"? Ну уж как есть.
Выспаться своему царю на сей раз не дали, поскольку из Смоленска прискакал гонец с какой-то важной вестью и незнамо как проперся через все кордоны до моих покоев. Сколько раз говорено, что, прежде чем попасть пред мои светлы очи, гонца надобно проверить, депешу прочитать, а то были, знаете ли, случаи... Нет, как об землю горох, написано "царю", значит — царю! Ох, чую, зарежут меня бедного через ваше нерадение! Правда, тут я перегибаю палку. В соседней горнице вповалку лежат мои спальники. Они и придворные, они и последний рубеж обороны в случае чего. Правда, у них, обормотов, прямая обязанность — охранять мой сон, а не... Нет, ну вот как у людей получается говорить шепотом и одновременно басом?
— Эй, вы, чего там стряслось?
— Ой, а ты не спишь, царь-батюшка!.. А мы-то тут твой покой храним, глаз не смыкая...
— Так это ты с открытыми глазами так храпел, идол?
— А тут гонец, от князя Прозоровского из Смоленска...
— И что пишет?
Гонец — молодой крепкий парень с запыленным лицом — делает шаг вперед и, сняв шапку, падает в ноги. Вот еще обычай, который меня откровенно бесит!
— Государь, королевич Владислав прибыл в Литву и собирает войско.
Новость эта хоть и неприятная, но нельзя сказать чтобы неожиданная. Мой драгоценный родственничек все это время плакался, что какой-то мекленбургский выскочка лишил его законного московского престола. Радные паны до поры до времени отнекивались, потому как врагов у Речи Посполитой и без того много, а денег как раз мало, но как ни крути, а королевич прав. Семибоярщина его в свое время пригласила на царствие, а в том, что не срослось — немалая доля моей вины. К тому же в Польше и Литве у меня много, скажем так, поклонников, желающих свести счеты.
— Долго скакал?
— Три дня, государь.
Три дня — это быстро, хотя и не рекорд. Но, в общем, человек старался.
— Зовут как?
— Истома Гуляев.
— Вот что, Истома: за службу тебе жалую полтину, а сейчас ступай отдыхать. А вы собирайте Боярскую думу, раз уж такое дело... Что значит "спят"? Я же не сплю!
Вид помятых и заспанных бояр, с кряхтеньем и оханьем рассаживающихся на лавках, немного утешил меня, и я, устроившись на троне поудобнее, смотрю на них почти ласково.
— Ну что, бояре, будем делать? — спрашиваю, едва дьяк закончил читать привезенную гонцом весть.
— Да чего тут делать, государь, — степенно отвечает Черкасский, — все уж сделано. Литва более десяти тысяч войска не выставит, а ляхам надобно границу с турками охранять. А у смоленского воеводы Семена Прозоровского восемь тысяч ратников, да наряд справный, да за крепкими стенами. Бог даст, отобьется!
Дмитрий Мамстрюкович знает, о чем говорит. Именно он был до последнего времени смоленским воеводой, и укреплялся город под его руководством.
— А если Владислав обойдет город стороной да и двинется прямиком на Москву?
Черкасский на минуту задумывается, а потом, решительно взмахнув рукой, говорит, как рубит:
— Нет, все лучшие ляшские войска Ригу осаждают, не хватит у них сил и там и сям воевать!
Остальные бояре лишь трясут бородами, соглашаясь с прославленным полководцем. К тому же он самый знатный из них всех и потому имеет право первым держать голос. Если бы говорить начал Вельяминов, то косоротились бы, а так все нормально. Кстати, а где Никиту нечистый носит?
— Ты, князь Дмитрий Мамстрюкович, все верно говоришь, — поднимается со своей лавки Иван Никитич Романов, — а только как быть, если с королевичем запорожцы пойдут?
Вопрос больной. Именно казаки были главной силой многочисленных самозванцев во время Смуты, и если они в очередной раз поднимутся, то поляки получат тысяч двадцать искушенных в боях и грабежах воинов. С таким воинством королевич запросто сможет блокировать Смоленск и двинуться на Москву. Взять-то он ее вряд ли сможет, я все это время зря не сидел, но разорения нанесет столько, что и представить себе трудно. А ведь земля только-только отходить начала после Смутного времени...
— Государь, — встал еще один боярин, князь Данило Мезецкий, — казаки запорожские, конечно, та еще сарынь[6], и вреда от них много было, да и еще будет, но только мы им немало острастки задали, и не пойдут они на сей раз. Как говорят у них на Сечи — с Иваном Мекленбургским воевать дураков нет!
— Это тебе сам Сагайдачный сказал? — нейтральным голосом интересуюсь у попытавшегося польстить мне князя.
— И не только он, — не смущается боярин, ездивший с дипломатической миссией в те края, — а и другие атаманы. Яшка Бородавка, к примеру.
— Не гневайся, государь; и ты, князь Данило, — невесть откуда появляется наконец Никита Вельяминов, — да только нет у меня веры воровским казакам. Пообещают им добычу знатную — и эти христопродавцы не то что под знамена католиков, а под бунчуки султана турецкого станут.
— Это верно, — сокрушенно вздыхает Мезецкий, — да только откуда у нас добыча? Разорены мы, босы и наги.
От одетого в богатую ферязь боярина это заявление звучит немного комично, но в главном он прав. Все что казаки могли на Руси украсть, уже украли.
— Ладно, бояре, — подытоживаю я, — раз ни у кого больше никаких мыслей нет, то расходитесь. Но вы все же обдумайте, авось чего-либо надумаете.
Бояре, кряхтя и охая, начинают расходиться, и только избранные, так называемый малый круг, через малое время собираются в моем кабинете. Самый старший из них по возрасту — Иван Никитич Романов. Он же самый знатный, потому как принадлежит к старомосковской знати. Во время выборов царя он был сторонником моего безвременно умершего шурина, а после его смерти стал моим. Находящегося в плену у поляков брата Филарета он недолюбливает и даже побаивается, и в этом смысле он самый верный мой сторонник.
— Развлекаешься, государь? — скупо улыбаясь, спрашивает он, намекая на прошедшее только что заседание Боярской думы.
— А вот нечего было царя будить, — отвечаю с самым невинным видом. — Что нового-то?
— Да ничего покуда, — пожимает плечами старший судья недавно созданного приказа Тайных дел. — Разве что собирались недавно Лыковы да Плещеевы, и еще кое-кто, да толковали о семейных делах твоих.
Услышанное мне совсем не понравилось. Благоверная моя Катарина Карловна своим нежеланием менять веру подложила мне изрядную свинью. Теперь у моих "верноподданных" появился лишний повод шушукаться по углам, гадая, не станет ли наследником царского престола неизвестно где выросший и непонятной веры царевич. То, что я собираюсь всех этих болтунов пережить и посему их это не касается, бояре как-то в расчет не принимают.
— Ну и до чего договорились? — хмуро спрашиваю, против своей воли представляя, как старшему Лыкову отрезают язык.
— Да как тебе сказать, государь... — пожимает плечами Иван Никитич, — сказывали, что кабы ты с царицей Катериной развелся да женился на православной девице, так у тебя и наследник бы законный появился. Которого бы вся Русь приняла — от боярства и духовенства до черного люда.
— Эвон как... и невесту мне, поди, уже подобрали? — поражаюсь я наглости заговорщиков.
— Не понял ты, государь, — мотает головой Романов, — они считают, что это укрепило бы твою власть, и хотят сего не допустить!
— Тьфу ты, пропасть! — в сердцах сплевываю я. — Больно надо мне... Не собираюсь я с Катариной разводиться. Никуда она не денется: покочевряжится еще немного, да и приедет с детьми. Мне Густав Адольф обещал, что вскоре увижу и ее, и Карлушку с Женей.
Когда я говорю о своих детях, голос мой сам собой становится мечтательным. В последнее время нередко замечаю в себе не слишком свойственное мне ранее чадолюбие. Маленькие дети вызывают у меня просто какое-то невероятное умиление, на что стали обращать внимание и мои приближенные. Но на сей раз мечты разбиваются о хмыканье сидящего в уголочке Пушкарева.
— Чего хмыкаешь, кровопивец? — оборачиваюсь к нему.
— Гневаться не будешь, царь-батюшка? — расплывается Анисим в умильной улыбке.
— Не буду.
— Так ты, кормилец, это уже говорил, в прошлом годе. Ой, и в позапрошлом также. Да и до того...
— Спасибо тебе, что напомнил, — хмурюсь я, понимая, что стрелецкий полуголова совершенно прав.
— Да не за что, государь, — сияет в ответ он.
— А ты что скажешь, окольничий? — ищу поддержки у Вельяминова.
— А чего тут толковать, — хмурится тот, — наказать их примерно, чтобы другим неповадно было, да и дело с концом!
— Кого их?
— Дык Лыкова и прочих...
— Подожди, Никита Иванович, — не унимается Анисим, — наказать — дело нехитрое. Только думаю, что они правы.
— Чего?!
— Не гневайся, государь, раз уж обещал, — кланяется Пушкарев, — а только государыня, видать, к нам не поедет. Ну а раз такое дело, то куда деваться? У государей европейских так заведено, что можно и развестись, коли нужда есть. Ну а раз можно, то и разведись! А женишься на православной, так и будет у нас православный царевич — глядишь, еще и не один.
Первое побуждение — дать оборзевшему на моей службе стрельцу в морду, но... нельзя. Приказать казнить — можно, а своими ручками нельзя, как бы ни хотелось. Не царское это дело. К тому же замечаю, что у Романова на лице застыло странное выражение.
— Ты что-то сказать хочешь, Иван Никитич?
Боярин ненадолго задумывается, шевелит губами, а потом, вздохнув, выдает:
— Не гневайся, государь, а только Аниська прав. Оно, конечно, не его холопского ума дело — про царскую семью толковать, а все же будь у тебя православная жена, да еще хорошего и главное — многочисленного рода, куда как спокойнее было бы.
— Да уж, хорошо спокойствие! Тут с Польшей никак не замиримся, а ты предлагаешь со шведским королем разругаться. То-то будет спокойствие и благолепие. Прямо как на погосте!
— А королю Густаву на что гневаться? Он сам царицу Екатерину Карловну обещался к тебе прислать, да все никак не пришлет. Так что пусть не взыщет. Хотя...
— Что значит "хотя"?
— Государь, не прогневайся на холопа своего, если что-то неподобное скажу по скудоумию...
— Иван Никитич, не тяни кота за хвост! Говори, что надумал.
— Если через верных людей дать знать королю и матушке-государыне, что дума и собор всея нашей земли, не видя царицы, требуют, чтобы ты с ней развелся и вдругорядь женился... нешто захочет он, чтобы сестра его потеряла венец русский?
— Ну не знаю... — поразмыслив, отвечаю я, — ты думаешь, они поверят, что мне кто-то такие условия поставить решится?
— А почему нет-то? Они наших обычаев не знают, а в империи — ты сам рассказывал — и не такое бывает.
— Верно... ну что же, боярин, хвалю: дельно мыслишь!
Романов польщенно улыбается в бороду, а я, обернувшись к Пушкареву, выразительно показываю ему кулак. Хитрый стрелец в ответ только делает жалобную рожу, дескать, каюсь, прости дурака... Я сам знаю, что после того как мы с ним плечом к плечу стояли на московских валах, отбиваясь от поляков и воровских казаков, ничего ему не сделаю, но острастку иногда давать надо.
— Что там у Корнилия?
— Совсем забыл, милостивец, — хлопает себя по голове Анисим, — разродилась Фимка его!
— Да ну?
— Ага, нынче ночью, крепкий такой мальчишка!
— Ну, хоть одна хорошая весть! Крестины когда?
— Да как прикажешь государь, так и окрестим.
— Надо бы навестить молодого отца... Все, решено, нынче же поедем да проведаем.
Известие и впрямь было радостным. Михальский перед самым походом на Смоленск женился на спасенной нами некогда девице Шерстовой и жил с молодой женой в любви и согласии. Единственное, что омрачало его семейную жизнь, это отсутствие детей. Бедной Ефимии никак не удавалось забеременеть, что окружающими однозначно трактовалось как божье неудовольствие. Конечно, в глаза сказать это царскому ближнику, прославившемуся как государев цепной пес, никто не решался, но по углам ведь шушукались! Так что когда его супруга наконец понесла, все, включая меня, восприняли это как чудо. А уж удачные роды в пору, когда чуть ли не половина младенцев рождаются мертвыми, можно и вовсе считать даром небес. Я, глядя как мой верный стольник мается, еще накануне велел ему отправляться домой и быть рядом с женой. Надо сказать, что подобное сейчас совсем не принято, но Михальский посмотрел на меня с такой благодарностью, как будто я пожаловал его немалыми вотчинами да титулом мекленбургского барона в придачу.
