| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— Сам знаешь, мы забрали с собой всех, кто в состоянии сражаться. Не могли же мы оставить её в крепости с десятком слуг и парой местных рыбаков.
Кэлринн что-то пробормотал себе под нос, но ввязываться в спор не стал, и Нойе, хлопнув его по здоровому плечу, оставил Отта одного.
К вечеру Олрис начал понимать, что выражение "валиться с ног" вовсе не было преувеличением — сейчас он в самом деле чувствовал себя таким уставшим, что готов был растянуться прямо на полу, не думая о том, какое впечатление это произведет на наводнивших дворец беженцев. Под глазами у Ингритт залегли страшные темные круги, и, глядя на нее, Олрис не мог не вспоминать о том, что именно из-за него Ингритт не удалось нормально выспаться. Даже Юлиан и Льюберт, всюду следующие за Лейдой, словно тени, выглядели слегка ошалевшими. И только по самой Лейде было совершенно не заметно, что за этот бесконечно-долгий день она еще ни разу не дала себе передохнуть. Казалось, ей каким-то чудом удается находиться сразу в нескольких местах. Она распоряжалась дворцовой прислугой, успокаивала беженцев, выслушивала донесения своих солдат — и Олрису казалось, что все эти люди ощущали в Лейде ту же яркую, как будто озаряющую все вокруг энергию, которую он всегда чувствовал в дан-Энриксе. Они тянулись к ней, как замерзающие люди тянутся к огню, и Олрис готов был побиться об заклад, что дело было даже не в Ривалене, висевшем у неё на поясе, а в этом самом ощущении надёжности. Среди этих напуганных, застигнутых врасплох людей Лейда была единственной, кто, казалось, пребывал в гармонии с собой. Другие, в том числе сам коадъютор, с которым Олрис имел короткую беседу этим утром, в лучшем случае готовы были хладнокровно встретить ожидающие их опасности, а в худшем — даже не пытались скрыть свою растерянность и страх.
Олрис не отказался бы узнать, как выглядит со стороны он сам, и в глубине души надеялся, что смотрится, по крайней мере, не настолько жалко, насколько он себя чувствует. Недавний приступ лихорадки, разбудившей его прошлой ночью, кончился так же внезапно, как и начался, оставив после себя чувство опустошенности и звенящую слабость во всем теле. Но, хотя Ингритт сердилась и твердила, что после такого приступа жара ему следует лежать в постели, Олрис встал и присоединился к ней. Конечно, перевязывать раненых беженцев, как Ингритт, он не мог, но дел и без того хватало — нужно было помогать задерганной прислуге находить места для вновь прибывших, раздавать лекарства и еду, помогать очередному гверрскому солдату или посланному Иремом гвардейцу отыскать в этом хаосе Лейду... Олрис даже умудрился позабыть о том, что он всегда стеснялся говорить на местном языке, и запоздало удивился, обнаружив, что за эти месяцы, оказывается, стал объясняться на нем вполне сносно — во всяком случае, никто из его собеседников не удивлялся и не переспрашивал, что он пытается сказать.
Это казалось странным, но за всеми этими заботами Олрис почти забыл об Олварге. Когда ближе к полуночи Лейда обратила внимание на бледность Ингритт, которая, надо признать, действительно напоминала привидение, и, не слушая возражений, приказала им обоим идти спать, Олрис меньше всего тревожился о предстоящем штурме.
Спать они легли на тюфяках, брошенных на пол в императорской библиотеке — одно из немногих помещений, куда не пустили беженцев. Сердце у Олриса слегка саднило от того, что бывшие апартаменты Крикса и две комнаты, которые еще недавно занимали они с Ингритт, теперь занимали совершенно незнакомые, чужие люди. Правда, беженцев, дома которых разрушило наводнение, было так много, что постелей не хватало даже для раненых, детей и самых дряхлых стариков. И Олрис первый не хотел бы нежиться в кровати, пока кто-нибудь из раненых будет лежать на жёстком каменном полу (дан-Энрикс бы так никогда не поступил, это уж точно). Просто, когда Меченый привёл их в этот город, у Олриса чуть ли не впервые в жизни появилось что-то, что он стал считать своим. Даже теперь, шесть месяцев спустя, он не перестал восхищаться обстановкой своей спальни — теплым блеском полированного дерева, тяжёлым винным бархатом портьер, прохладой льняных простыней, настолько гладких, что об них хотелось потереться носом... Раньше Олрис не подозревал, что к вещам можно привязаться почти так же сильно, как и к людям.
Мысль о его комнате была последним, что запомнил Олрис перед тем, как провалиться в сон.
...Проснулся он от ощущения, что над ним нависает что-то тёмное и страшное, как призраки из его детских снов. Открыв глаза и ощутив, что он по-прежнему лежит на своем тюфяке, Олрис почти поверил в то, что сейчас страх поблекнет и отступит, как бывало всякий раз, когда он просыпался от того, что ему снился плохой сон — но жуткое, мучительное ощущение и не подумало ослабнуть.
Темнота заполняла его изнутри, вонзалась ему в мозг, кипела у него в желудке, словно он тонул, захлебываясь в ядовитой, черной жиже. "Кажется, меня сейчас стошнит" — подумал Олрис, судорожно хватая воздух ртом. Он подтянул колени к животу и закрыл голову руками, как будто надеялся отгородиться от обступившей его темноты. Сейчас он чувствовал себя ужасно маленьким и слабым — настолько же слабым, как в то время, когда ему было восемь или девять лет, и он лежал на своем плоском тюфяке в комнате матери, а по стене за загородкой яростно метался силуэт Рыжебородого.
В такие вечера Олрис зажмуривал глаза и затыкал руками уши с такой силой, что начинал слышать кровь, шумевшую у него в голове — но ему все равно казалось, что он различает хриплое дыхание Рыжебородого, и изредка — короткие, отрывистые стоны матери. Те женщины, которых Бакко с Инги как-то раз привели в крепость из деревни, тоже стонали — но еще они смеялись, и говорили Бакко с Инги разные слова, из которых было понятно, что происходящее им нравится. Конечно, это все равно было достаточно противно, и рискнувший подглядеть за ними Олрис еще долго недоумевал, как Бакко с Инги могут вытворять такие омерзительные вещи, но между подобными глупостями и тем, что творил Рыжебородый, все равно лежала пропасть. Нэйду нравилось причинять людям боль. Мать не пыталась отказать Рыжебородому, но он не мог не понимать, что ей не нравится все то, что он с ней делает. И Олрис смутно чувствовал, что это доставляет ему удовольствие. Он ненавидел Мясника из Брэгге всеми фибрами души — но еще больше ненавидел самого себя, за то, что каждый раз делает вид, что спит, за то, что стискивает зубы, затыкает уши и лежит, уткнувшись носом в стену, вместо того, чтобы пойти туда и защитить ее от этого кошмара.
"Тронешь её еще раз — я тебя убью!.."
Он столько раз воображал, как убивает Мясника из Брэгге. В детстве он твердил себе, что обязательно зарежет Нэйда, когда вырастет. Но вот — он вырос и сбежал из Марахэна, поджав в хвост, вместо того, чтобы сдержать те обещания, которые давал себе все эти годы.
Трус.
Никчемный, жалкий трус.
Можно сколько угодно повторять себе, что из-за раны, полученной в поединке с Криксом, Нэйд оставил его мать в покое, и что его помощь требовалась Ингритт, которая не сумела бы сбежать из Марахэна в одиночку. Подобными рассуждениями можно обмануть других людей, но как обманешь самого себя?.. Истина заключалась в том, что ему следовало бы убить Рыжебородого уже давным-давно.
Крикс бы не сомневался ни минуты. Он не стал бы утешаться малодушными фантазиями о том, как он заступится за мать когда-нибудь потом, когда успеет повзрослеть. Только не Меченый!.. Он бы убил Рыжебородого, как только смог удержать в руке нож.
И он бы никогда не убежал от Безликих там, в лесу. Не бросил бы ни Ингритт, ни своих товарищей. Но трусы вообще всегда кончает тем, что предают своих друзей. Хотя — чего вообще можно ожидать от человека, который из трусости предал родную мать?!
Лучше бы ему умереть. Или же вовсе не рождаться.
Лучше бы ему...
Внезапно Олрис ощутил, как чьи-то руки обвивают его шею — крепко и при этом очень нежно. Ощущение казалось удивительно знакомым.
"Мама?" — промелькнуло в его голове.
Олрис с трудом открыл горевшие от слез глаза — и неожиданно увидел совсем рядом лицо Ингритт. Даже в заполняющей библиотеку темноте оно казалось очень бледным. Олриса поразил её затравленный, полный отчаяния взгляд. А потом Олрис осознал, что он сейчас должен выглядеть ничуть не лучше.
— Ты тоже это чувствуешь?.. — спросила Ингритт хриплым голосом.
Олрис кивнул.
— Наверное, это и есть Исток, — ответил он. Ему казалось, что его сердце бьётся где-то в горле, и если его опять начнет тошнить, то оно просто выскочит наружу.
— Не знаю, что это такое, но оно пытается нас уничтожить. Это точно.
— Что оно тебе показывает?
— Ролана. А еще... — Ингритт немного помолчала, словно собираясь с духом — Еще Рыжебородого. Как будто бы все то, о чем я думала, когда ходила лечить его ногу, случилось на самом деле. — Лицо девушки страдальчески скривилось. — Кажется, меня сейчас стошнит. Я знаю, что это неправда, но, когда это происходило в моей голове, то это все равно было слишком... по-настоящему. Как будто меня вымазали чем-то липким и вонючим, изнутри. Как будто я вся грязная, и мне никогда уже от этого не отмыться.
Олрис стиснул руки на её предплечьях, ощущая, как из глубины души волнами поднимается удушливый, тяжёлый гнев.
— Это неправда. Ты же знаешь, — беспомощно сказал он.
— Я знаю. Но... — Ингритт болезненно поморщилась и с раздражением мотнула головой. — Прости, но тебе это не понять. А ты? Что видел ты?
— Я видел свою мать, — выпалил Олрис, чувствуя, как многолетняя, подавленная ярость полыхает в нем, как факел, выжигая даже страх и отвращение к себе. — И знаешь, что?!.. Я совершенно не считаю её грязной. Ей ни от чего не нужно отмываться. Единственный человек, которому никогда не отмыться от того, что он с ней cделал — это сам Рыжебородый.
Глаза Ингритт на мгновение расширились. Пару секунд она смотрела на него, как будто бы впервые его видела, а после этого внезапно мягким голосом произнесла:
— Прости меня, пожалуйста.
— Не надо, — буркнул Олрис. — Ты тут ни при чем. Я рад, что ты тогда заставила меня уйти из Марахэна. Если бы я остался там, я бы в конце концов стал кем-нибудь вроде Рыжебородого.
— Ну нет! Только не ты, — сказала Ингритт твердо, словно это не она когда-то попрекала его тем, что он надеется однажды стать таким, как королевские гвардейцы. А потом неожиданно решительно велела — Обними меня.
— Что?.. — Олрис вздрогнул, разом позабыв и страх, и свой недавний гнев.
— Обними меня, — спокойно повторила девушка. — Если мы не хотим, чтобы Исток погружал нас в эти кошмары, мы должны найти какой-то способ удержать себя в реальном мире. Понимаешь?.. Мы должны быть здесь, и только здесь. Давай!
Олрис подался вперед и нерешительно заключил девушку в объятия. А Ингритт, явно не испытывающая ни малейшего стеснения — ну разумеется, ведь для неё это объятие было всего лишь дружеским, невинным жестом! — крепко сжала его ребра. Он почувствовал, как её прохладная и гладкая щека принимается к его щеке, заволновался, что Ингритт задумается, с чего его лицо так пылает, и от растерянности стиснул плечи девушки еще сильнее, чем она — его бока.
— Вот и отлично, — похвалила его Ингритт. — А теперь мы будем говорить.
— О чем?..
— О чем угодно. О своих любимых блюдах. О тех играх, в которые мы играли в детстве. О том, какие улицы в Адели нравятся тебе больше всего... Посмотрим, как он нас достанет. Мы живые, и мы есть. А его — нет!
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
