— Во, какая оказия, а ты говоришь! — пастух провел языком по губам. — Во дворе еще схоронены, на полпальца, но там другие..., тут крупиночками, а там по целой градине. Я на лучах, когда они угасают, поднесу к стеклу, аж комната солнцем заполняется. Бывает, когда в рассветном тумане стадо стерегешь, и вдруг над водой возникнет коромыслом свечение, заколеблется, а потом и лучики прорежутся. Росы опять же рассеяны на травах, на ромашках с колокольчиками, вот как на перстне, зерниночками.

— Какую цену ты хочешь за все? — проговорил Коца как можно равнодушнее, пытаясь унять внутреннюю дрожь.

— А никакую, я проконсультироваться решил, — огрел его пастух как колом по голове. — Деньги мне начисляют хорошие, коровка своя, свининка с говядинкой тоже. Народ, вижу, недоедает, последнюю рубаху тащит на рынок, а у нас достаток. Дочке только помогаем, она в Москве на санитарку учится,уже замуж выскочила, мальчонку родила. Бабка с лежанки не слезает, пимы есть, у меня сапоги яловые, резиновые, у супруги то ж. Лектрические провода лет пять как протянул, колхоз телевизером одарил. Вот дочка прибудет, пусть сама и занимается.

— Разве останется она с вами жить, на безлюдном отрубе? — Коца не в силах был удержать злобу, окрасившую скулы в розовый цвет. Холоп, хам, ни себе, ни другим, предложил бы в музей, если не в силах обрадовать видного собирателя исторических раритетов. Воскресил бы имя героической личности, славу государства. Телевизер.... Какая польза от мужлана обществу, какое добро он принесет, сидя на сокровищах, выцеживая бидонами молоко из колхозных коров! Вот такие раздербанили ухоженные поместья, превратив потомков дворянских древних родов в Иванов, родства не помнящих. Добрались до вершины власти, а дальше что? А ни-че-го, не хватило мозгов. — Дочка с мужем и ребенком уедут в город, а чтобы там жить, нужно иметь жилище.

— Выкупим, — отмахнулся мужик от его слов, как от мухи.

— Ты знаешь, сколько стоит квартира? Не одну сотню тысяч рублей.

— И машину ей купим, и дачу, хоть в столице, хоть у американцев. Денег накопили, по восемьсот целковых при Горбачеве отстегивали, все вложены в скотинку, в парники, в пасеку. С голой жопой не остался, как енти, которые в чулках прятали, чуть товары подорожали, сразу и внес. Поди, на ваших фабриках, платили по двести бумажных.

— Значит, мы договориться не сможем?— покривился Коца от безнадеги.

— Если хочешь, кружочки серебряные, медальки эти, забирай. Я уже сюда приезжал, тоже медальку с золотинкой продал и уехал.

— Какую цену ты за них просишь? - Коца, не обратив внимания на последнее признание, повернул к пастуху красное от раздражения лицо.

— А ты назови, я и скажу, как раз или нет. Тут, мил человек, полюбовно надо.

— Твоим медалькам цена триста рублей, — назвал он самый низкий предел.

— И то ладно, они мне ни к чему. Кресты домой отвезу.

— Сколько просишь за перстень?

— Сколько дашь, а я прикину.

— Две с половиной тысячи рублей.

— Не-е, я ж видал, как у тебя глаза разгорелись. Пускай еще полежит, не помешает.

— А сколько ты хочешь, миллион? — Коца вконец вышел из себя, пастух бесил его своими интуитивными подсчетами.

— Миллиона не прошу, а три тысячи рубликов как раз, — ляпнул неожиданно тот. Наверное, интуиция имела свои границы, а может, взъерошенный вид купца спутал ему все рассчеты.

Коца расстегнул сумку с деньгами,и эта торопливость стала новым препятствием для достижения цели. Надо было дать понять, что кольцо не стоит таких денег. В конце концов, отыскать изъян, обратить внимание на слабо отштампованную пробу, хоть она и выпиралась, словно только что выбитая. Но чекуха была пятьдесят шестая, а на современном золоте ставили пятьсот восемьдесят третью. Да и не бриллианты это, а обыкновенные фианиты, цирконы. Стекляшки. Если взять осколок стекла, обтесать гранями, то он тоже будет стрелять разноцветными искрами. И пусть мужлан напрягает мозги, один хрен не докумекает, что царская пятьдесят шестая проба выше на порядок советской пятьсот восемьдесят третьей, хоть число, обозначающее количество золота в серебре, ниже. Царские ювелирные поделки шли на зубные коронки, не темнели, не протирались, рабоче-крестьянский же навал годился лишь на невзрачные цепи и кольца цвета хаки. Но это уловки валютчиков, от которых зависел их заработок на кусок хлеба с маслом.

— Погоди-ка с рассчетом, — переступил пастух по наледи разношенными валенками. — Я расхотел.

— Получи триста рублей за медальки, твой перстень и на хрен не сдался, — надумал извернуться Коца, неторопливо снимая с полотна серебряные кружочки. Он понял, что положение исправить может только тянучка во времени.

— С чего это ты запел по другому? — выперся мужик. — Только что мечтал его приобресть.

— Мне за три штуки приволокут печатку самого императора Николая Второго.

— Какую перчатку?

— Царский перстень граммов на двадцать, а в твоей поделке не больше тринадцати, да на зерниночки уйдет не меньше грамма, — Коца небрежно указал ногтем на брилллианты. — Это не драгоценный металл, а зерниночки, итого двенадцать, получается две четыреста, по двести рваных за грамм. Такую стоимость я оглашал поначалу, даже на сотню больше.

— Не гони-ка лошадей... — мужик обескураженно захлопал голыми веками.

— И гнать не стоит, идиота, что-ли, нашел? — недовольно отмахнулся валютчик. — Короче, за медали деньги я отдал, к остальному не притрагивался.

Коца бросил два серебряных круга в сумку, перекинутую через плечо, медленно пошелестел купюрами перед лицом мужика, заставив его сделать несколько глотательных движений. Уже настроился положить в карман деньги, оставшиеся от пачки, когда пастух резво подался вперед.

— Выкладывай, — прохрипел он.

— Не понял? — словно ослышался Коца.

— За перстень, две тысячи пятьсот рубликов.

— Цена меняться не будет? Или снова тюльку решил прогнать?

— Кого прогнать?

Коца не пустился в разъяснения, забрал кольцо с мешковины, надел на большой палец левой руки, несколько минут разглядывал его сверху и снизу под неспокойными взглядами пастуха. В висках отдавалось биение сердца, но он не позволял эмоциям выплеснуться на лицо. Отсчитал неторопливо две с половиной тысячи рублей, кинул их на стол.

Крестьянин, сгребая разбросанные купюры, настроился снова на торговый лад:

— Будем договариваться за георгиев? — он передразнил Коцу. — Бутылочное стекло... Эти зерниночки дорогие, роса по утрам не так на траве переливалась.

Купец прогудел как бы недовольно в ответ:

— Если взять шерстяную тряпочку, насыпать на нее золы и почистить ею твою морду, она тоже начнет сверкать ясным солнышком, — он спрятал перстень в карман. — За ордена я побегу узнаю у парней с центрального прохода, мой источник с бабками иссяк.

— На хвост не упадут?

— А кто позволит. Оставайся тут, я скоро.

Коца выскочил на площадь перед магазином, оглянулся на угол палатки, но Ромалэ, цыгана, на месте не оказалось, не было и Арфиши. Он побежал в середину рынка, к Жану Копенгагену, знаменитому собирателю раритетов. Они налетели друг на друга недалеко от главного прохода, нумизмат как раз продирался к выходу сквозь плотную толпу народа. Он еще издали поднял руки, замахал ими как крыльями:

— Уходим, уходим... Дергаем отсюда скорее.

— Что произошло? — приостановился Коца.

— На крытых машинах подъехали омоновцы и устроили облаву, ребят заталкивают вовнутрь и везут к Мимино в Пролетарский райотдел, сразу в отдельную секцию. А там раздевают до трусов и заглядывают чуть ли не в задний проход, — Копенгаген попытался сбить запальное дыхание. — Я только вернулся из столовой, смотрю, служивые наших тащат, я в мясной павильон, поторчал там, и за ними. Они проскочили мимо рыночного отделения милиции. Я сунулся за створки ворот, а там стоит "собачатник", полный валютчиками.

Коца перемялся с ноги на ногу, вопли Копенгагена об омоновцах просвистели мимо ушей. Перед взором продолжали сиять ордена, вызванивая ямщицкими бубенцами.

— Тут один пастух георгиевский бант притащил, — начал он. — Посмотреть не желаешь?

— Какой бант? — осекся Копенгаген.

— Георгия, все четыре степени, как только из-под станка. Первой и второй степени золотые, третьей...

— Сто лет они мне не снились, если прихватят — пачкой баксов не отмажешься, — меняла раздраженно сплюнул в сторону. — Читал указ?

— Рассказывали. Но у пастуха полный кавалерский набор, я в первый раз узрел.

— Ты что, свихнулся? Тут надо задницу прикрывать, сексоты знают всех наперечет, а он про бант. Уходи, говорю, пока паровозы гудят.

Но Коца продолжал шмыгать носом, не вникая в суть дела:

— Я бы с удовольствием приобрел, да подчистую истратился, — он похлопал рукой по сумке. — Кавалерский бант, и состояние отменное...

Копенгаген несколько минут наблюдал за выражением на его лице. Потом поддал ногой кусок мерзлой грязи, ткнул кулаком в плечо:

— Ты хочешь, чтобы тебя повязали? Да хоть весь золотой колчаковский поезд за бесплатно подкатит — даром не надо! Кругом милиция, говорю тебе, и спецназ...

Покрутив головой, он воткнулся в толпу и залавировал между людьми. Коца сунул руки в карманы, поторчав на месте, потопал к воротам, открытым настеж. В голове у него вертелся калейдоскоп мыслей, у настоящего дауна царские сокровища, и нет возможности приобрести их по сходной цене. Каждый нумизмат посчитал бы за честь иметь в своей коллекции георгиевский бант, и у самого есть возможность за один этот расклад с пастухом покрыть расходы и влеты по дурному. Сами награды тоже не ушли бы за границу, украшать лувры с галереями Уффицы. Впрочем, какая разница, народ везде одинаковый.

У Коцы хмарь в башке развеялась только тогда, когда узрел воочию группу спецназовцев, волокущих за воротник менялу Виталика. Он снова, распушив по лисьему полы зимнего пальто, рванул в магазин, в котором оставил пастуха. Но зал был пуст. Выскочив на площадь перед рынком, он заметил мужика на другой стороне трамвайных путей. Догнав его, схватил за рукав брезентового плаща, поволок от центрального рынка, мысленно перекрестившись, что не упустил бронированный сейф без ключей.