Вьюга

Сейчас же я и сам не был уверен, какой мир мой, а какой нет, о чем тоже сказал — раз просили честно, то будет вам честно. Уложился в молитву без четверти, если не короче.

Обе альвы молчали, долго — рыжая задумчиво, а блондинка — пофыркивая, словно сдерживая смех. Поверили или нет? Я бы в такую историю точно не поверил. А потом их прорвало, и я наконец-то узнал, где мы и что вокруг происходит.

Страна вокруг называлась Чеккая — именно, что называлась, потому что оказаться тут меня угораздило тогда, когда в нее врубились войска дорогого соседа — империи Амма. Вторжение хоть и началось не бог весть как удачно — в приграничном сражении, по слухам, наследника императора сбил с коня какой-то лихой чек, — но вот продолжилось вполне успешно, и сейчас, к исходу осени, амманы захватили большую часть соседских земель.

Вроде бы на севере, в горах, чеки еще бьются — но этого альвы точно не знали и сказать не могли. У них хватало своих проблем. Вообще, как я понял, проблем у альвов хватало последние лет двести, они с людьми уживались не бог весть как, но тут было особое дело. Едва успев зарыть трупы и придавить местных, амманы принялись отлавливать альв, сгонять куда придется — хоть в оцепленные городские кварталы, хоть в чистое поле, огороженное дрекольем, а там тихо примаривать голодом обычных и с фантазией казнить тех, кто выделялся — лекарей, купцов, знать и просто имеющих почет и уважение.

Потому что бог амманов не больно гуманно относился к иноверцам в принципе, а всех нелюдей призывал прямо убивать, что бы на том свете зачлось. Особенно религиозным рвением, кстати, отличались солдаты корпуса Фидла, за что среди своих и чужих носили заслуженное прозвище зверей.

Именно такие и охраняли "нелюдское поселение", куда определили Милу и Киру, и откуда три ночи тому они и дернули, держа на запад, к границе с великим княжеством Ворцалским. На свою беду альвы решили пройти через городишко Йльзень, услышав в "поселении", что тот дотла сожжен и амманские патрули туда не заходят.

Все оказалось так — и сожжен, и патрулей тут нет, вот только сторожки развешаны на случай, если туда забредет какой-то отставший от своих чек, а военные маги амманов долбят огненной картечью из окрестных лагерей на любой засвет от такого сторожка. Свист картечи они услышали прямо посреди бывшей рыночной площади, где и укрытий нет, и до домов не добежишь. Зацепило их краем, но хватило бы, не возникни откуда-то амманский алмазалим в разодранной форме, по которому картечь и прошлась. Хоть и был он условно свой, и действовать на него та должна была в сотую часть силы, а ударило знатно. И тут Милу совершила, по мнению спутницы, чудовищную глупость — она подхватила блюющего кровью зверя и потащила за собой, к ближайшему дому. Когда же Киру вежливо указала, что разумнее зверя оставить там, где ему справедливо воздалось от своих — посмотрела как на умалишенную, и только. Остальное я знал и так.

— Знаешь, — наконец-то сказал я, промолчав с молитву, пробуя переварить услышанное, — а ты вправду странная. Даже для альвы.

Блондинка фыркнула мне в ухо, а Милу безразлично качнула головой.

— Многие так говорят. Я по совести поступаю.

— По совести, алмазалима зверей надо было прирезать, — буркнул я, отворачиваясь.

Глава вторая, где есть голые вампирши, бег по горам и долам, богатая деревня и дерзкие планы по хищению тулупа.

Имя шахиншаха открывало любые двери, позволяло брать любых лошадей. Они не задерживались нигде дольше, чем на десяток молитв, спали в седлах, ели в седлах и даже нужду справляли с лошади, пуская ту шагом. Из полусотни осталось три десятка муладжинов, потом — когда на старой границе в Ятлицких горах их застал снегопад — два десятка. Задача с самого начала была невыполнимой, но они сделали невозможное. Они почти успели.

Проснулся я от боли в затекшем теле, холода и собственной вони. Голову со вчерашнего вроде бы попустило, да и многочисленные раны болели не так сильно, как можно было ожидать. Встал, как старик, кряхтя и матерясь, пошарил взглядом — альв нет, но за окном, откуда уже брезжит слабое зимнее солнце, раздаются какие-то... повизгивания?

Точно, и еще хруст снега. Обе были там, на улице. Совершенно голые, напоминающие угловатостью подростков, альвы оттирали тающим на телах снегом спекшуюся кровь. Киру, словно почувствовав мой взгляд, подняла голову, потом толкнула Милу, заставляя ее нырнуть в сугроб, и помахала мне рукой.

— Давай к нам, зверь! Ты воняешь, как пес!

Я отрицательно помотал головой, отступая от окна. Твою мать, тоже мне, детство голожопое, словно тут других дезертиров и быть не может, а вокруг не лежит разрушенная войной страна с армией фанатиков сверху. Будь моя воля — немедленно бы загнал их внутрь, и высказал все, что думаю — только вот, кажется, хрена с два получится. Рыжая просто глянет как на идиота, а блондинка еще что-нибудь такое завернет, насчет любителей поглазеть на голых нелюдей. Не силой же их гнать, в самом деле.

Пока альвы на свой манер приводили себя в порядок, я кое-как оттер лицо и руки снегом, что намело за ночь у окна и принялся разбирать вещи давешних дезертиров, поеживаясь от холода и то и дело дуя на ладони. Так, понятно, что мешки свои они где-то оставили, и сейчас уже не найдешь — снега-то насыпало за ночь. Не обшаривать же каждый дом? Займусь тем, что они на себе принесли.

Сразу отбросил ссохшуюся в ком одежду, присмотрелся к сапогам — на меня маловаты будут, отложил с сожалением. Хорошая обувь — дело важное, и по снегу долго не служит. А вот кошельки забрал, пересыпал монеты в один, повесил себе на ремень. Пусть и не много накопили, а все прок — да и наберется, пожалуй, с два динара, если еще и медяки посчитать. А это, как ни крути, в местном захолустье уже деньги.

Кремень с огнивом еще, без огня хреново, а сколько меня будут греть альвы — тот еще вопрос. Какая-то мелочевка — пара пуговиц, игла с ниткой, странный музыкальный инструмент, вроде губной гармошки — все выбросил к одежде. Ножей два взял — один повесил на пояс, второй сунул за голенище, и только тут понял — карманов на моей куртке нет. А должны быть? Вроде как должны, так рука и тянется туда что-то сложить.

Рапиры. Одна плохонькая, с казенным клеймом — и не продашь, и рубиться такой только с коня, а вот вторая, похоже, фамильная. Взвесил в руке — лежит, и лежит-то хорошо. Почему-то мне привычно держать в руках рапиру, точно знаю. Взмахнул, пробуя баланс — неплохо, не лучшее, но неплохо. Ну-ка, а если вот так? Я шагнул в сторону, словно обходя вкруг, и — сбив, атака, проходящий отбив и шаг с заступом вразрез, теперь укол!

Тело постепенно разогревалось, движения становились плавнее. Сталь послушно свистела, рассекая воздух точно там, где и нужно.

— В богадельне научился?

Я успел сдержать удар в последний момент, самый последний. Киру стояла в дверях, кривила губы в усмешке, — Когда помирал от своей чумы?

В руках скомканная одежда, вся мокрых розовых пятнах.

— Самому бы узнать, язвительная ты нечисть, — я бросил рапиру в ножны, вытер выступивший пот, отвел глаза, — прикройся. Или у вас принято с голым задом расхаживать?

Та фыркнула, но быстро натянула потрепанные вещи, от которых тут же начал подниматься пар. Хорошо быть таким морозоустойчивым, а то я вот уже и рук не чувствую, куда там еще снегом обтираться. Пара таких ночевок — и никакой чумы не нужно, слягу к чертовой матери.

На завтрак рыжая раздала нам по лепешке — черствой, чуть сладкой, размером с ладонь. Заедать пришлось снегом, что аппетита не убавило, но и сытости особо не дало. Черт, тут не до смерти от простуды — с голоду дойду раньше. Ситуацию менять надо, и побыстрее, пока силы еще есть.

Когда закончили с лепешками — управились за пол молитвы, добрав даже крошки с ладоней, — спросил у альв, есть ли поблизости село, да что бы с жителями, а не такое, как наш Йльзень. Оказалось, что такое есть. Луковец — не село, хутор домов на пятнадцать.

— Только зачем нам туда? — Киру взгромоздилась на узкий подоконник и болтала ногами, не дотягиваясь до пола, — крестьяне жадные. И глазастые — ничего не стянешь, а сейчас... Если село не сожгли, то уверена, руку Аммы они приняли с радостью.

Рыжая молча кивнула, но смотрела с интересом, — Раньше бы просто побили, за нелюдской вид и из развлечения, а теперь, скорее всего, повесят. Или сдадут на руки амманам, что не лучше.

— Вижу, мы на самом деле стали друзьями, — я поднялся с пола, прошелся по комнатке, пытаясь скрыть ухмылку, — раз вы не видите, что я все еще алмазалим корпуса Фидла.

Прошло ощутимо времени, прежде чем Киру понимающе ухмыльнулась, демонстрируя полный набор клыков, а рыжая задумчиво протянула, что сработать такое может.

Вышли мы почти сразу, собираться было особо и не нужно, благо, имуществом не обросли, а вот идти — не то, что б далеко, но долго.

В разоренном Йльзеньском посаде пришлось пролежать за разваленной избой с десяток молитв, ожидая, пока проедет уланский разъезд — если бы не альвы, то там бы я и остался, примерзнув к засыпанной снежком земле. Зимой с такими живыми печками жить, конечно, можно, но сказать честно — я бы предпочел тулуп. Больно надоели подначки Киру о моей извращенной тяге к нелюдским расам вообще и белобрысым альвам — в частности.

Потом, перебежав окольный тракт прыжками по непокрытым снегом булыжникам, вломились в кусты, разбивая слежавшийся наст — и вот дальше уже пришлось туго. С одной стороны, если бы не те овраги, то нас бы точно заметили и затравили на пригородном редколесье, а с другой — попробуйте по таким оврагам побегать, когда все завалено снегом по колено, да еще побегать с выдумкой, что бы разъезд с тракта следов в том снегу не увидел.

Одно хорошо — согрелся, даже пар валить начал, как от альвов. К концу забега, когда уже запахло дымком от жилья, и мы перешли с бега на шаг, я мало что соображал, пытаясь только не свалится в снег и не начать жрать его горстями.

Обе альвы держались если и не вполне бодро, то уж точно лучше меня — даже дыхание не сбилось. Стыдно, батенька, уделали тебя две девчонки, а Киру еще принялась разглагольствовать злым и веселым голоском, что, мол, для умирающего так бегать не позорно, и они, мол, все понимают и шутить на эту тему не собираются. Рыжая, правда, ее сразу одернула, заявив, что я держался молодцом и лично она думала, что свалюсь я еще молитв двадцать назад, судя по моему блеклому виду.

Прекрасно, когда спутники тебя так высоко оценивают, подумал я — и уложил альвов в снег. И сам рядом лег, потому что углядел между редкими тут деревьями дома. Ну вот и Луковец, судя по всему. Отсюда и дымом несло. Стараясь держаться пониже, подползли, насколько оно было можно, чтобы и увидеть что-то, и себя не показывать до времени. Хреново, что просматривается такой вот реденький лесок прекрасно, если небо еще светлое, и особо близко не подберешься. Теперь главное, что бы какого селянина сюда вдруг не потянуло — но вероятность была небольшая. Что мужику в лесу ночью делать, да еще зимой?

Лежали мы довольно долго. Только раз, уже после заката, перебрались на поле, к домам поближе, и укрылись за каким-то сарайчиком — то ли сторож там летом сидел, то ли крестьяне какое барахло держали. За это время стало понятно, что амманских солдат тут нет, и вообще с виду Луковец война не тронула, даже дети на единственной улочке крутились, пока окончательно не стемнело. И село богатое — дома сплошь под черепицей, скотина мычит по дворам, мужички обутые бегают.

И еще стало понятно, что альвы греют только с боков, а потому отморозить кое-что, мужчине важное, можно запросто. Ввиду этой опасности приходилось крутиться то на один бок, то на другой, каждый раз вызывая определенного рода шуточки от белобрысой. И как ей только не надоедает? Тем не менее, вылеживать тут больше было нечего, да и стемнело уже окончательно. Огни, где и были — погасли, в деревнях вообще ложатся засветло.

— Вставайте, товарищи, с богом, ура, — исковеркано проговорил-пропел я, сам подавая пример и поднимаясь на ноги, — последний парад наступает…

— Что ты несешь, зверек? — с нервным азартом зашептала Киру, поднимаясь, — Снова головой повредился, только на этот раз — от похоти к юным альвам?

Пусть шутит, так с нервами проще справиться.

— Ты не по-нашему сказал что-то, — тут же пояснила Милу в ответ на мой взгляд, улыбнулась — я увидел блеснувшие клыки. Тоже волнуется, и переносит это хуже — на вид напряжена как струна, тронь и зазвенит.

— Кстати, — мы шагали во весь рост к крайнему дому, не самому бедному, стоит сказать, — знаешь, как меня звать?

— Ты не говорил, — протянула рыжая с интересом, — как?

— А и сам не помню. Когда пробую вспомнить — или голова разламывается, или явная ерунда лезет, — ухмыльнулся я в темноте, что бы голос был пободрее.

— Тогда звать тебя будем Аль Арлазаром, — прошептала белобрысая, — говорят, был такой шахиншах у амманов, известный…

— Дай угадаю, — перебил я ее в пол голоса, — гаремом из нелюдских наложниц?

Она фыркнула, едва заметно кивнула, — Точно, в основном из альвов!

Черт, в животе заурчало — это от страха, или от того, что за день только лепешку и сожрал? Чувствовал я себя на удивление нормально, кстати, словно бы не в первой мне куда-то ночью с оружием идти. Да и какой тут враг? Сельский мужик? Справимся.

Забор крепкий, доска к доске, зажиточный селянин попался. Мы прошагали чуть ли не строем — альвы впереди, с убитым видом, я сзади, с рапирой в руке. Бухнул сапогом в дверь, залаяла где-то собака, отозвалась вторая.

Все, конец конспирации. От людей на деревне не спрятаться, как говорится, нет секретов в деревне у нас. Почти сразу во дворе заскрипели снегом — оно и понятно, время военное, люди если и спят — то вполглаза.

— Кто там шалит, а? — голос не старый еще вроде, — я тут беем поставлен, ты не балуй!

Так ты, выходит, староста местный? Ну да, как же в оккупированной деревеньке — да без оккупантского прихвостня. Так даже лучше, проще будет. Удачно мы зашли, как не посмотри.

— Открывай, собака! — проорал я, чуть не закашлявшись, хлебнув морозного воздуха, — я алмазалим Фидла, именем шахиншаха!

За забором засуетились, стукнуло незаметное до того оконце в воротах, мелькнул фонарь. Я чуть повернулся, давая рассмотреть серебряные галуны, и тут уж приоткрылись и ворота. Мужичка я сразу аккуратно от ворот оттер, почти ткнув его острием рапиры, — В избу веди, пес, не видишь — ранен я, и двое пленных со мной.

— Так я, конечно, пан алмазамим, — запутался в словах мужичок, глядя, в основном, не на нас, а на рапиру в пальце от впалой груди, — я-то завсегда, со всем нашим, значит, панэ..

И засеменил, поднимаясь на крыльцо, ну а мы что — мы за ним, да побыстрее. Нам на улице светиться резону никакого.