Звезда пленительного 40

Хотя чего там особо готовится, почти все было уже сделано. Так, мелочи всякие остались — главным образом бумаги в порядок привести. Пара дней работы — и...

Пары дней выкроить все никак не выходило — в стране начался революционный бардак. Новое правительство, вероятно под влиянием Петросовета, объявило, что солдаты теперь имеют право сами выбирать себе командиров. Ну солдаты и начали выбирать... Число офицеров в армии стало стремительно сокращаться, причем в значительной части путем расстрелов. Да и не только в армии, в столичном управлении жандармерии вообще никого в живых не осталось после штурма его солдатами Царскосельского гарнизона. Как не осталось и самого Управления: после штурма солдаты решили, что лучше всего будет спалить жандармерию целиком. Понятно, что вместе с архивами — и было бы очень интересно узнать, кто им такую идею подал...

Понятно, что подобное "самоуправление" ни к чему хорошему привести не могло. И голод, внезапно пришедший в крупные города, был лишь "мелким неудобством". Хотя и более чем естественым: тот же Петербург с его более чем двухмиллионным население вообще кормился "с колес" — а железная дорога более месяца вообще стояла. Впрочем, и другие города не остались без подарков: с колес можно кормиться лишь тогда, когда на эти "колеса" провиант где-то можно погрузить...

Крестьяне избытком провианта обременены не были — и именно поэтому царь еще в начале августа издал указ о "продразверстке". Были сформированы специальные отряды, которые шастали по деревням и отбирали зерно — правда, выплачивая владельцам оного денежку. Причем — дабы "без обид" было — платили исключительно золотыми червонцами, и по приличной цене: пятьдесят копеек за пуд. Вот только отряды эти проработали очень недолго, и все, что они успели собрать, было уже съедено.

И народ из городов рванул куда подальше. Ну как подальше: у кого родня была в провинции — к родне, а если за душой было денег чуть больше, чем требовалось на переезд из столицы в какой-нибудь Торжок или Епифань, то старались вообще "в заграницу" выбраться. Что, несмотря на войну, сделать было не очень-то и сложно: от Петербурга до Гельсингформа (точнее, от Териоки почему-то) поезда ходили без проблем, а оттуда рукой подать до Стокгольма, который же и вовсе "Европа". Понятно, что шведы наплыву русских бегунцов особо не радовались, но и не возражали, так как большая часть потока у них не задерживалась, а текла дальше, через Кристиансанн в Абердин и Эдинбург, а затем — и через океан.

Нет, русских в США уже без виз лет пять не пускали, но не едиными США славна Заокеания. Поэтому-то свободных билетов на лайнеры открытой Гомесом линии "Глазго-Парламар" не было, а экипажи этих лайнеров говорили в основном по-русски — как и подавляющая часть пассажиров.

Но тут я сам был виноват: создал в Венесуэле очень привлекательную для беглецов систему. Внешне, конечно, привлекательную: города с русским населением выстроил, школ с больницами понастроил, театры всякие, заводы... в основном, конечно, города были рассчитаны на рабочий люд — но почему-то наш денежный народ в детали вникать не желал. А Хуан этим воспользовался. Закупил в Америке подержанных пароходов, оснастил мазутными котлами, поставил надстройки с каютами — и обеспечил стране резкий прирост населения. А мне эту "систему" создавать пришлось чтобы денежки все еще зарабатывать...

В Америке резко упал спрос на мои моторы. Во-первых, истек срок патента на кое-какие важные детали моторов, и братья Додж тут же наладили выпуск "почти таких же", но на четверть дешевле. Немного поначалу стали делать, меньше ста тысяч — что при росте производства самих автомобилей вроде и не заметно. Однако прекращение действия патента сделало "легальными" на американском рынке и многие европейские разработки. Вдобавок Хадсон купил лицензию на новый мотор братьев Додж и на следующий год заказал у меня всего двести тысяч моторов — причем твердый заказ всего на сто двадцать, а прочее было опционом — они просто побоялись, что новый завод вовремя на пустят. Но они — пустят. А Форд вообще устроил товарищества — одно с Майбахом, а другое — с Биркигтом, и новый завод в Испании (по выпуску двигателей с лицензией Испано-Сюизы) должен был с Нового года выпускать по двести тысяч моторов. А еще уже в самой Америке строились два завода по выпуску германских моторов — так что тем летом никому в Америке русские моторы уже не нужны будут. То есть будут, но немного — мне все же пришлось самому вдвое снизить гарантию и последнее "преимущество" русских моторов стало гораздо менее убедительным.

Война, "все для фронта" — а у меня производство поршневых колец отъедало электричества столько, сколько потребно для выпуска впятеро большего числа снарядов. Потому что та самая "химия", которая делала эти кольца "вечными", давала на выходе страшно ядовитую гадость — шестивалентный хром. Как говорила Ольга Александровна, в количестве, достаточном чтобы все Поволжье сделать непригодным для жизни. Поэтому "гадость" пропускалась через специальную "печь", где в потоке плазмы все вредная органика разлагалась и на выхлопе получался "безвредный" пятивалентный хром. Плазма, понятно, "добывалась" с помощью электрической дуги — и власти "высочайше повелели" печь остановить...

Так что оказалось, что моторные заводы стали практически не нужны: внутренний спрос их потребить никоим образом не мог, и выходило, что даже если половину народу на моторных заводах выгнать, то все рано они станут работать уже в убыток.

Решение подсказал Пол Бариссон — он же Павел Борисович Демин, после распродажи "Изумрудных городов" сменивший отца в руководстве торговой сети, и решение выглядело неплохо: временно перейти с выпуска автомобильных моторов на производство тракторов. На рынке (и, соответственно, в сети "Голден Игл") появились недорогие — по полторы тысячи долларов — трактора компании "Интернешнл Харвестер", и народ не только их довольно активно раскупал, но и высказывал вполне обоснованные претензии. Пол Бариссон инженером не был, но у него было с кем посоветоваться — и уже в августе были подготовлены к производству четыре модели. В смысле, изготовлены и обкатаны прототипы и расписана технология производства. Павел Борисович считал, что сотню тысяч тракторов с ценой от тысячи двухсот пятидесяти до семисот пятидесяти долларов он продаст с легкостью — осталось эти трактора лишь сделать.

Вот только где? И вопрос этот был вовсе не праздный. Мотор (чугунный, на лигроине работающий — пришлось мне "вспомнить детство") был несложен в производстве — но на имеющемся оборудовании массово их делать было невозможно. Автомобильные-то моторы с алюминиевыми картерами делались, и гильзы цилиндров точились отдельно. А тракторные — чугунные, и цилиндры отливались (а затем обрабатывались) в едином блоке — так что станки требовались другие. Да и вся "обвеска" моторов была совершенно иной — так что требовались вообще новые заводы. Гораздо меньше существующих — но новые. А вот старые оказывались ненужными...

Сносить старые заводы было глупо, а строить новые... рабочих-то все равно кормить надо, а корма-то и нет. В Венесуэле или Уругвае — есть, да и оттуда ближе до американского рынка. Вдобавок в Америке война не идет — и заводы (временно, конечно) стали ставиться совсем не в России. Собственно, и "Суператлантики" стоились чтобы рабочих перевезти поближе к еде — вот только среди тех, кого я сам хотел отправить за океан, ехать соглашались не все.

Незадолго до Рождества я вернулся из Москвы, в очередной раз потерпев фиаско в попытках уговорить Олю перевезти госпиталь в какое-нибудь тихое место на восточном берегу Южной Атлантики. И, проходя по коридору в кабинет "главного экономиста", машинально поприветствовал "сеньора Гевару":

— Салюд, барбудо!

— Здравствуйте, Александр Владимирович, но сеньор Гевара убыл на родную Кубу, причем, как мне кажется, навсегда — и только сейчас до меня дошло, что Светлан чисто выбрит.

— Какие новости привез? Впрочем, чуть позже. Заходи тогда ко мне, я скоро приду, только со Станиславом кое о чем быстренько переговорю.

— Лучше вы со Станиславом Густавовичем попозже поговорите. Новость у меня одна, и очень короткая: Ленин со своей синагогой вчера приехал в Петербург.

— И всё?

— И всё.

— Ну ты все равно зайди, чаю попей... Как приехал?! Как вчера? С какой синагогой?

— Вчера вечером. Я самолетом со Званки прилетел. Из Стокгольма приехали все большевики-иммигранты, они там ждали пока основная банда из Швейцарии прибудет. С ними — еще человек шестьдесят меньшевиков, двадцать эсэров, анархисты, затем какие-то национал-социалисты, Бунд в полном составе... всего человек двести прибыли. Из которых полтораста — евреи.

— Так, понятно... то есть ничего не понятно. Двести человек — ты случайно не в курсе, что они делать собираются?

— Случайно в курсе — они уже вчера ночью переназначили Петербургский совет. И устроили совещание — правда, я дожидаться окончания не стал, к вам поехал. Но человека оставил, вечером с самолетом он отчет пришлет.

— Интересно, а прежний состав Совета так просто и согласился с переназначением? — спросил я, заводя уже господина Бочварова, а вовсе не "коменданте Гевару" к себе в кабинет.

— У кого деньги, у того и власть — усмехнулся Светлан. — А денег у большевиков сейчас очень много. Откуда — не знаю, но они мало что оплатили переезд всех в Стокгольм и оттуда в Петербург, но и успели арендовать типографию, чтобы утром уже бюллетень Совета напечатать. Как вы думаете, сколько нужно заплатить хозяину типографии, чтобы он снял с печати "Петербургский листок"?

— Тебе это интересно?

— Не очень, это я риторический вопрос задал. Потому что у меня есть и риторический ответ — с этими словами Светлан положил мне на стол очень знакомую белую бумажку.

— Я тебе вроде фунты не выдавал...

— Это я Собельсону поменял на франки. Сеньор Гевара-то на Кубу плыть на британском пароходе собирался, вот Карл и предложил поменять. Вроде как мне "помочь", хотя франки на обмен затребовал золотые.

— Собельсон, Собельсон... он кто?

— А... у него партийный псевдоним "Радек". Редкостная сволочь, но жадный, так что всю внутреннюю кухню большевиков я в основном через него и узнавал. Документы поездом послал — самолеты же иногда падают, но пока скажу, что практически каждый из приехавших заработал на пару-тройку смертных приговоров. Вы только скажите, я дам телеграмму в Ольгин, и через десять дней приедут мои ребятишки и всю эту банду отправят в ад. Пока не поздно...

— Светлан, мне кажется, что ты преувеличиваешь. Ну сидели эти сидельцы в своих заграницах, выдумывали всякую чушь. А теперь, если у них окажется реальная власть, они займутся реальными делами — и гораздо менее страшными, чем они себе насочиняли. Ты же тоже вон в мечтах всех их поубивал — но ты же не убийца?

— Возможно, вы и правы — помолчав, признал Светлан. — Но в таком случае мне будет неприятно сознавать, что я плохо выполнил свою работу, что я допустил ошибку. Я бы желал подать в отставку — чтобы не чувствовать своей вины перед вами если вы правы. Или чтобы не помогать своим бездействием разрушению России, если прав я.

— Поедешь в Болгарию?

— Нет, на Кубу. У меня там жена, скоро ребенок будет... Платили вы мне очень много, нам хватит на приличную жизнь. Да и без работы я не останусь: вы меня многому научили.

— Хорошо, езжай. Только подожди до завтра, и перед отлетом обязательно зайди ко мне. И тебе, и особенно мне нужно еще подумать. Договорились?

— Хорошо, зайду. Только я не передумаю...

Ольгинская консервная фабрика — очень небольшая награда тому, кто десять лет жизни потратил на работу "Штирлицем". Именно такая у меня возникла ассоциация: ведь Светлан на самом деле искренне ненавидел всех этих революционеров. Ненавидел, но улыбался им, был для них "своим" — адова работенка. И если эта фабрика поможет следующие десять лет хоть немного приблизить его жизни к райской, то пусть будет так. А нужные документы Мария Иннокентьевна подготовит...