Уроки ирокезского 52

— Иосиф Виссарионович, вы преувеличиваете. Фильм — всего лишь крошечный кирпичик в строящееся здание российской культуры. А культуры грузинской вообще в природе не существует.

— Что?!

— Не существует такого понятия: "грузинская культура". Нет такой культуры и никогда не было.

— Да вы... да вы великорусский шовинист! — с этими словами разъяренный грузин выскочил за дверь, громко ей на прощанье хлопнув. Да, похоже я несколько поспешил...

Впрочем, не очень-то и поспешил. Иосиф Виссарионович снова у меня в кабинете появился уже на следующее утро:

— Извините, Александр Владимирович, я вчера вспылил. Уж больно обидными мне слова ваши показались... просто Станислав Густавович мне сказал, что вы часто имеете в виду вовсе не то что говорите, поскольку в Австралии...

— Не волнуйтесь, и извиняться не стоит. Вы просто, как многие, часто путаете теплое с мягким, и вдобавок, как большинство из, извините за невольный каламбур, большевиков, не дослушиваете фразу до конца. И сами же из-за этого страдаете.

— Что я путаю?

— В данном случае вы путаете понятия "культура" и "искусство". Вот, возьмем для примера Берлин...

— Какой Берлин?

— Город такой, работает столицей в Германии.

— А... а при чем тут Берлин?

— Я же говорю: не дослушиваете до конца. В Берлине треть населения — французы. Четверть — вообще не знает немецкого языка, и это никого в городе не волнует. Люди разных национальностей живут вместе, работают вместе, отдыхают вместе — и никто не чувствует себя при этом... от этого некомфортно. Потому что при всех различиях — языковых, религиозных... даже различий в кулинарных пристрастиях все они — люди одной культуры. Европейской культуры, точнее той, которую они сами именуют европейской. Культура — это то, что объединяет людей, живущих рядом, но даже такое определение не полно. Культура, если хотите — это нечто, дающее возможность живущим вместе людям создавать новые сущности. Это и искусство, и образование, и — может быть в самой важной части — способность к не просто мирному, а дружественному общению с целью взаимного духовного обогащения.

— И что из всего сказанного исключает для вас культуру грузинскую?

— Отдельная национальность не получает источника для именно взаимного обогащения. И поэтому мы говорим о культуре европейской, о культуре китайской, скажем. Мы даже можем говорить о культуре кавказских народов, хотя даже тут правильнее говорить о культуре народов Малой Азии. Но вот конкретно грузинской, или армянской, или даже русской культуры нет. Российская — есть, но нам она не подходит, и как раз наша задача создать новую российскую культуру.

— Хм, — усмехнулся мой собеседник, — а чем тогда вам русская культура не по нраву?

— Хотя бы тем, что ее просто тоже еще нет. Есть какие-то отдельные ее части... например, некоторые говорят о культуре православной. Но соблюдение в повседневной жизни каких-то там заповедей вовсе не является элементом именно русской культуры. Греки, например — тоже православные, и что толку? Они же греки, к русским не относятся. Или даже эфиопы...

— А что эфиопы?

— Копты — с точки зрения тех же католиков или протестантов — тоже православные. Но эфиопские копты — вообще негры, а, скажем, египетские копты — арабы. Больше скажу, я знаю — лично знаю — и корейцев православных, которых вера не сделала менее корейцами. Поэтому православная культура — это всего лишь набор религиозных обычаев, а культуры русской пока нет. Хотя, замечу, русские — причем исключительно в силу разнообразия населения разных территорий России — свою культуру создать в состоянии.

— Мне кажется, вы ошибаетесь. Взять того же Пушкина...

— Вот именно: вы снова путаете искусство с культурой. Искусство — лишь одна их частей культуры. Полезная, но лишь часть. Как, впрочем, и все прочие части. Понятно, что если человек сморкается в скатерть, то он — для нашего понимания культуры — некультурный. Но если он в скатерть не сморкается, то это вовсе не означает что человек — культурный. Ведь это может лишь значить, что у него просто нет скатерти!

— То есть вы видите своей задачей дать человеку скатерть, научив его в нее не сморкаться? — рассмеялся Джугашвили. — Привить простому народу барские привычки?

Из отчетов Байры я уже немного представлял непритязательность и некоторую "простоту нравов" собеседника. Например, в ссылке он предпочитал посуду за собой не мыть, а отдавать собакам, чтобы те ее вылизали (как, впрочем, и большинство местных жителей делали). Причем в отсутствие мыла это даже лучше чем развозить жир по тарелкам в холодной воде, но речь-то пошла не об этом.

— Некоторые из них очень даже полезны. Но и они для наших целей недостаточны. Ходить в баню каждую неделю лучше, чем раз в месяц, но при тяжелой работе ежедневный душ еще лучше. Я почему именно Юсупову министром культуры пригласил?

— Потому что Зинаида Николаевна — кумир света? И раз она вас уважает, то большая часть дворянства...

— Княгиня Юсупова меня презирает, я для нее — плебей. Но она — на самом деле царица, по духу, я имею в виду. По знатности рода Юсуповы выше Романовых, и воспитание Зинаиды Николаевны делает именно ее самым культурным человеком державы. У нее практически врожденное чутье на бескультурье, а внутренняя культура заставляет ее и другим передавать именно ее понимание культуры — хотя бы в части искусства. Что для нашего дела — очень хорошо. Крестьяне ее хотя и называют "барыней малахольной", но в Архангельском любой мужик спит на свежих простынях и при случае Пушкина процитирует...

— Вот я и говорю: барские привычки...

— Всего лишь гигиена и образование. Но это — опять лишь часть культуры, хотя Юсупова и думает иначе.

— А чего вам еще в культуре не хватает?

— Нам не хватает. Нам. И не хватает самой важной части. Все культуры нынешние, или даже прошлые — эллинская, например — это культуры классовые. Кстати и вы, рассуждая о "барских привычках", рассуждаете именно в терминах такой, классовой культуры. Нам же культура нужна... социалистическая. Такая, когда каждый человек — независимо от того, дворянин он, крестьянин или рабочий — понимал, причем именно понимал и принимал как единственно верный образ жизни социализм. Настоящий социализм, а не симукляр, выдуманный Энгельсом.

— Симукляр? Это что вы имеете в виду?

— Ну, обычно этим словом называют... философское понятие такое, отображение чего-то, в реальности не существующего. Подделка реальности, если хотите.

— Интересно, что же тогда есть социализм в вашем понимании?

Да, рассказывать, что же такое есть социализм Сталину — занятие не для слабых духом. Впрочем, еще не Сталину все же, а тридцатилетнему грузинскому парню Джугашвили, поэтому первый наш разговор на эту тему был не слишком долгим, зато — надеюсь — добавил нам обоим и взаимопонимания, и даже некоторого взаимоуважения.

— Но это всего лишь предварительное определение, о деталях нам, мне кажется, стоит поговорить чуть позже. А заодно я вас познакомлю еще с одним бывшим, надеюсь, большевиком — ему, мне кажется, тоже будет полезно в дискуссии поучаствовать.

— Позже — это когда?

— Когда? Чем раньше, тем лучше. Скажем, в понедельник на следующей неделе: раньше я просто не успею пригласить упомянутого товарища. А вы как раз успеете передать дела по Кутаисской губернии... у вас есть на примете человек, способный вас там заменить?

— Даже не знаю... у меня есть помощники, грамотные вполне, но они довольно молоды и опыта пока не набрались.

— Ладно, я найду кого-нибудь из грамотных генералов.

— Есть еще один... товарищ. Но он — член партии большевиков.

— Привозите его сюда, поговорим, посмотрим. В принципе, мне достаточно вашего поручительства, но... товарища... да, товарища нужно будет ознакомить с... со степенью ответственности за работу. Потому что времени у нас осталось лет пять максимум, так что ошибаться нам просто некогда. Берите "Хиус" и отправляйтесь сегодня же, через Баку. Встретимся в понедельник... и да, забирайте сразу и жену с ребенком. Хватит вам мелочевкой заниматься, пора начинать работать всерьез...

Ну да, пора начать работать, а то раньше ведь занимались фигней всякой. Заборы, вон, я везде строил... Впрочем, не совсем везде, и не совсем заборы. И даже не совсем я: Людвиг Бах слегка (примерно тридцатью миллионами марок, в полтора раза больше, чем профинансировало германское правительство) вложился в Германскую Восточную Африку, а точнее — в строящуюся там железную дорогу под названием Танганьикабан. Которая шла от Дарэссалама как раз к берегу озера с названием Танганьика. Ну то, что другой берег озера омывал уже земли Катанги — чисто случайное совпадение... зато дорогу — всю целиком — удалось выстроить меньше чем за три года.

"Баховские" тридцать миллионов полностью пошли на закупку почему-то уже русских шпал (хотя почему "почему-то", ведь бетонных шпал кроме меня никто пока не делал, а деревянные всякие термиты так и норовят сожрать, невзирая на креозот). А в довесок туда же пошли и совершенно русские дизельные локомотивы. Немного, всего-то шесть штук... зато с ними поезда из Дарэссалама в Кигому проходили за сутки. Это товарные, а "пассажирский экспресс" шел всего восемнадцать часов. Нужно отдать должное немцам: обычные поезда (с паровозами) "дизельным" не мешали, расписание движения всех эшелонов они составили великолепное и всегда его придерживались.

Еще часть денег пошла на строительство специального причала в Кигоме и аналогичного в Дарэссаламе, так что перегрузка сорока контейнеров с судна (или обратно) на железнодорожные платформы (тоже "русские", специально для сорокафутовых контейнеров построенные) занимала около часа на озере и часа полтора в море. Понятно, что моих контейнеров, которые загружались на катангских рудниках или заводах, а разгружались уже в Керчи или Ростове. В основном в них везли черновую медь, оловянную руду или тоже руду, но совершенно медную — но для выплавки меди не предназначенную: столько малахита, сколько в Катанге добывалось за год, наверное на всем Урале за все время не добыли. Конечно, от уральского он отличался, как говорили наши умельцы, в худшую сторону — в плане красоты в худшую, но отделать малахитом станцию метро у Курского вокзала вышло только после получения камня из Африки. Вовремя я о красоте подумал и запретил африканский малахит тратить в плавильных печах...

Но, так как время нынче было суровое, следовало и об обороне подумать. В частности, о воздушной: аэропланы в Европе не строил только ленивый, поскольку все же некоторые технологии моторостроения туда просочились и какой-то итальянец начал довольно дешево торговать семидесятисильными "звездами", а трехцилиндровые моторы вообще по демпинговым ценам гнал... то есть их могли купить даже не самые богатые энтузиасты. Да что Европа — в Петербурге некий инженер Гаккель построил уже полностью отечественный аэроплан. Как-то уговорил Степана Рейнсдорфа, который ему сделал новый четырехцилиндровый мотор (предназначенный вообще-то для улучшенной версии "Самурая") с алюминиевым картером и повышенной компрессией. Мотор выдавал больше шестидесяти лошадок, так что аэроплан не уступал "лучшим образцам". Ну а публичная демонстрация "аппарата" вызвала наплыв желающих заняться "воздухоплаванием", в том числе и среди офицеров.

Забавно: читая списки "желающих", я нашел в них фамилии давно мне знакомых офицеров. Так что людей в "первый воздухоплавательный отряд" я набрал хорошо представляя, на что они способны. Набрал, перевел в "Красную армию", в звании повысил — в соответствии с новым положением. И, конечно, провел с ними предварительную беседу:

— Господа, все вы изъявили желание служить далее уже в войсках воздушных. Но мне было бы интересно узнать, а вы хоть примерно представляете, чем вам придется заниматься?

— Мне уже довелось служить в воздухоплавательном отделении, и должен сказать, что по моему мнению использование аэропланов взамен аэростатов позволит гораздо более успешно вести наблюдение за неприятелем — откликнулся капитан Ульянин.

— Неплохо, Сергей Алексеевич, но это лишь малая часть той работы, которую вам предстоит делать. Противник ведь тоже не преминет использовать столь удобное средство наблюдения, и вам нужно будет всячески препятствовать ему в этом.

— Мне кажется, что если аэроплан, например, аппарат инженера Гаккеля, снабдить более сильным мотором, то будет возможно поднимать в воздух и специального стрелка, чьей обязанностью станет порча вражеского аппарата...

— Нет, вам придется, пользуясь абсолютным преимуществом в скорости, маневренности и вооруженности вашей машины просто уничтожать врагов в воздухе. Безжалостно уничтожать, пулеметным или пушечным огнем.

— Вы думаете, что когда-то будет возможно устанавливать на аэропланы пушки? — с недоверием в голосе поинтересовался лейтенант Лунев.

— Без сомнения. Но кроме этого вам нужно будет с воздуха, будучи недосягаемыми для наземных частей, уничтожать вражескую пехоту, артиллерию, корабли... бомбить станции железнодорожные, заводы военные, уничтожать штабы. Что еще забыл? Взрывать мосты, уничтожать поезда... вообще любой транспорт. Да еще много чего, суть же будет заключаться в том, что вам придется фактически безнаказанно — по крайней мере на первых порах — уничтожать любые вражеские силы. Именно безнаказанно, и здесь я вижу возможные моральные проблемы, так как известная часть офицеров может счесть подобные способы ведения войн нечестными или даже недостойными. В оправдание я могу лишь сказать, что Россия никогда не будет сама войны развязывать, а исключительно обороняться.

— Вы уж извините, господин канцлер, но лично мне кажется, что в деле уничтожения противника, покусившегося на Россию, не может быть нечестных способов. Если на меня, моих близких нападет грабитель с ножом, а я буду держать в руках автомат, то сначала я грабителя застрелю и лишь потом буду думать, а не слишком ли много я потратил на него патронов — усмехнулся лейтенант Свешников. Самый первый пилот моего первого "По-2", тот самый, который лично "довел" машину до уровня неплохого истребителя-бомбардировщика и инициировал разработку первой "Пчелки"...

Ну что же, раз все согласны... Отряд в полном составе (и вместе с семьями) отправился на только что выстроенный полигон. Да, далековато — но там в радиусе километров сорока вообще никого нет! Летай — не хочу, никто слова не скажет. Причем главное — никто не скажет ни слова всяким заинтересованным иностранцам...

На вокзал я отряд этот лично проводил, и даже картинно помахал ручкой в хвост уходящему поезду. Не знаю, пустили ли офицеры "скупую мужскую слезу" по этому поводу, но вот "уронить челюсть на пол" им пришлось — сразу после того, как они оказались на полигоне. То есть не совсем сразу...

Отряд я встретил у второго ангара полигона. То есть когда автобус с офицерами подъехал, я был внутри ангара и с удовольствием через окошко в двери рассматривал их лица при виде стоящего перед ангаром "По-2" — на этот раз уже не прозрачного. А затем вышел: