Фейский витраж

— Живо... дер?

— Я за тобой, мерзавец, давно приглядываю. Видел даже пару раз, как ты свои делишки прикапываешь. Вон там, ближе к лесу, да-да!

Я вздохнул. Ну конечно... говорил же, что несколько раз давили в транспорте, по неосторожности или случайности. Видимо, вот такие "делишки" я и прикапывал, когда этот субъект меня видел...

— Увы, — с трудом сдержал зевок, если честно, от такого было досадно, хотя и ничего не поделать — правду не расскажешь. — Вы ошиблись. Я подбираю на улицах птиц, которым не место в городе, и выпускаю. Только умоляю вас, — добавляю в голос нервных ноток, для убедительности. Скучно. — Никому, никому ни слова! Подумайте, как отреагирует начальство на новости о таких моих... увлечениях, прошу вас! А то, что вы видели... их раздавили в толпе, я ничего не смог поделать...

Даже не совсем соврал, вот как.

Человек напротив меня задумался, неохотно допустил в голове возможность собственной неправоты, тут же сурово сдвинул брови.

— А ну покажи-ка тогда, что у тебя?

Я предполагал, что такая просьба будет, но меня все равно бросило в пот. Хотя, если мне тогда не показалось и все произошло именно так, как надо...

Так или иначе, в противном случае черта с два мне бы поверили.

Я аккуратно расстегнул несколько пуговиц и достал банку, к тому моменту уже ощутимо намявшую мне бок. Поправил бинт, играющий роль крышки, скрыл вздох почти болезненного облегчения.

В банке сидела маленькая канарейка, очень желтая и вполне себе живая и веселая. Несколько раз чирикнула, повертела головкой с блестящими маленькими глазками, сунулась клювом прочистить перья. И, хотя вздох облегчения я сдержал, улыбки птичке я сдержать не смог.

Мужчина не нашел уместных слов, просто рассерженно махнул рукой, сунул обветренные ладони в карманы, развернулся и ушел. Ну и правильно — что ему, извиняться?

Оставшуюся дорогу мне хотелось танцевать. Такое странное ощущение, которое бывает только рано утром и только тогда, когда я иду по этому маршруту с этими целями.

Ради чего, пожалуй, я этим и занимаюсь.

Я остановился только там, где город уже закончился, и через узкую полоску лысоватой жухлой травы начинался лес. Мне сложно сказать, насколько он соотносился с настоящим лесом, потому что на картины и фотографии этот голый серый частокол с жадными острыми ветвями похож был мало. Но — другого в моем распоряжении не было.

Встал на колени и осторожно вынул банку, теперь уже в последний раз на сегодня — тащить обратно не имело смысла.

Постучал ногтем по стеклу и тихо сказал:

— Эй. Просыпайся...

Она не сразу сориентировалась, вяло подняла голову на почти прозрачной белой шее, сонно распахнула огромные синие глаза, глубокого темного цвета, совсем без зрачков — только с черным туманом посередине. Широко-широко зевнула, показав совсем крошечные зубы и бледный розовый язык, встала, потянулась всем хрупким тельцем, успев, кажется, напрячь все мышцы, с заметным усилием пошевелила лопатками, расправляя замявшиеся крылья. Я развязал нитку и стянул бинт, осторожно вытряхнул ее к себе на ладонь. Насколько я раньше замечал, они не любят, когда их трогают руками... но это слишком волшебное ощущение, держать на ладони такое существо. И я успокаиваю совесть тем, что недолгое касание в обмен на свободу — это в общем-то не страшно.

Она мимолетно морщится, встает на моей руке, чуть больно надавив на сустав острой пяткой, делает пару пробных махов крыльями, а потом срывается куда-то. Они никогда не благодарят и всегда знают, куда им лететь — когда они не затеряны в городе.

Ну, хобби у меня такое, выпускать на свободу фей.

Морок

На море шторм. Рыбаки говорят — русалки поют. Я обычно над этим смеюсь — уж кому, как не мне, знать, что русалки петь не умеют. Они вообще больше жестами общаются, а голоса у них резкие, слова раскатистые и гремучие.

Я здесь проездом, из города в город остановился по дороге. Местные сразу прозвали ботаником, старухи чаще склоняются к тому, что я колдун и продал душу дьяволу. Сколько ни пытался выспросить, что собственно мне нужно было от дьявола в обмен на мою душонку — ничего не говорят, только молчат и отстреливаются напряженными взглядами.

Я на самом деле ехал за настойкой, которая нужна для изучения химических особенностей крови того ряда существ, которых обычно называют дриадами, лешими и так далее. Может, получится наконец их классифицировать, а то работать совершенно невозможно — все путается. Взять хотя бы то, что в одном краю называют сильфами, в другом определяются альвами, и так далее. И это только начало, а что было, когда три года тому назад знакомому моему(он больше охотник, исследования его занимают только практически) сделали заказ на отстрел гуля... Гуля! А там оказался самый настоящий вампир, с их характерными причудами. Кристоф тогда еле ноги унес, да еще и на жителей в суд подал. Отсудил крохи, но какое моральное удовлетворение!

Так вот. Настойка. По-хорошему мне стоило бы ее забрать еще с неделю назад и ехать домой, здесь мне делать нечего, да и лаборатория стоит-пустует, тоже не дело. Но вот на море шторм, и черта с два можно пробраться на Перепелиный остров через эти взбесившиеся водные толщи.

Нет, на самом деле, честно — красиво. Волн в общем-то и нет, вода хаотично вздымается, замирает в мутном от капель воздухе, мощно обрушиваясь на скалы, берег, на обнажающееся на мелководье дно. Тяжелое небо клубится тучами, и, не двигайся вода быстрее, грань между небом и морем размылась бы в слишком тонкий переход, чтобы его можно было различить. Беснующиеся молнии, свистящий ветер...

Нет, красиво, красиво. Только я предпочитаю в такую погоду даже в приморских городах сидеть у уютного камина и, допустим, штудировать "Наблюдения за существами" Осмунда Рейна. Можно еще горячего чая, как готовит моя дорогая сестрица, с какой-то травой — он, конечно, отдает на вкус сеном, но мне нравится. А сейчас я, один из лучших умов столицы, торчу в какой-то дыре, пытаюсь согреться тонким драным пледом, сидя в продавленном кресле, а по углам комнат в этой гостнице, между прочим, плесень, от которой у меня легкие барахлят и развивается жуткий астматический кашель. И ни у кого нет даже самых простых таблеток или микстур, только антинаучная чушь и ересь вроде всяких притирок и заговоров — хороша картина!

Одно только радует: книги я взял с собой. Думал почитать в вагоне паровоза, если опять застанет бессонница, а ведь чуть не оставил дома, понадеявшись на библиотеку Нового Города. Да-да, ту самую, которая в Кракбурге, который на Перепелином острове. Правда, именно "Наблюдения" Рейна не взял — больно тяжеленный талмуд. Хотя каким ему еще быть? В конце концов, Рейн собрал туда все сведения о существах, начиная с самых древних примет и легенд и заканчивая современными научными изысканиями. Чертовски длинно, чертовски скучно, местами отдает сказками, но слишком полезно, чтобы позволить зевоте одолеть себя и отложить книгу в сторону.

Сегодня я взялся за "Критику креационизма". Менее полезно, но написано моим дядюшкой, который в общем и целом просто слишком любит разносить что-либо в пух и прах. Конечно, никакого критического анализа классический креационизм не выдерживает(хотя бы даже потому, что человек обычно указывается единственным мыслящим созданием), но дядюшка слишком легко переходит с логичных красивых аргументов на старческое брюзжание и пустое высмеивание. Впрочем, чтение так и так довольно забавное — меня немного развлекло узнавание в тексте привычных речевых оборотов своего родственника, хотя никаких новых идей я так пока и не встретил.

Я услышал это, когда как раз перелистнул страницу, посвященную растерзанию легенды о Всемирном потопе. Тонкий-тонкий звук. Лист, остановленный моими пальцами, недовольно дернулся по инерции и с легким шуршанием принял более правдоподобное с точки зрения физики положение. Звук повторился, сначала неуверенно оборвавшись, а потом ушедший в завершение мотива. Можно было бы подумать, что это свистят на улице мальчишки, но, помимо того, что ни один нормальный мальчишка не будет таскаться по холодным улицам в такую мерзкую погоду, мальчишечий свист не способен пробиться сквозь толстое грубое стекло, да еще и второго этажа. Впрочем, хорошо, способен, но только резкий, разбойничий — никак не такой хрупкий звенящий напев. Да и ни одного мальчишки, кто мог бы свистеть так чисто, прозрачно, как будто это даже не свист, а высокий-высокий голос, я не знаю.

Я так сильно вслушивался в тишину на подложке из грохота шторма, что мое несчастное больное сердце резко упало, когда окно с оглушительным стуком распахнулось, шарахнув об стену. Пару мгновений я сидел не шевелясь, успокаивая бешеный стук в груди и переводя дыхание. Но стоило мне мне только сделать более уверенный вдох, сквозь какофонию грома, шума волн, визгиво свистящего ветра просочился тот же самый звук.

Такой же тихий и тонкий. Это было совершенно невозможно, неправдоподобно, неправильно. Наука не могла принять его существование — если этот мотив было слышно через окно, настоящее его звучание должно быть гораздо громче. Если он перекрывал все остальное, что грозило барабанным перепонкам разрывом, его собственная сила должна была превосходить все возможные пределы.

Я вслушивался, пытаясь понять, что это такое, как такое может быть. И проваливаюсь в несколько легких нот, в которых, как под тонким льдом, оказываются гулкие глубины. И я поднимаюсь, поправляю очки, накидываю на свои плечи теплую куртку. На секунду какая-то часть меня задумывается, расчетливо оценивает то, что творится за окном(за исключением заплетающей мое сознание узорами мелодии), и я одеваю теплую шапку и обматываюсь широким шарфом. Все это — на другом конце мысли, вне осознанных цепочек, вне понимания и контроля.

Я выхожу из комнаты на сумрачную лестничную площадку, спускаюсь ступень за ступенью, шаг за шагом все ниже. Миную трактирный зал, где дымно и пусто — все сидят дома — и только Гарт, хмурый сухощавый хозяин всего этого унылого заведения, стоит и надраивает и без того чистые мутные стаканы. Машинально приветствую его кивком, кажется, говорю что-то — "Да, кое-что для исследования, важная гипотеза, конечно, думаю, скоро", и твердым шагом бреду к выходу. На лестнице и в зале мотива не слышно, я тороплюсь, чтобы снова поймать его поток, но стараюсь не вызывать подозрений и потому не срываюсь на бег. Мысли... нет, неверно, образы в голове растворяются друг в друге, набегают, как волны, и оставляют только послевкусие и оттенок, но не воспоминания. Это все где-то отмечается, где-то лениво, безразлично записывается в голову, и только вялое любопытство нарушает равнодушие той части меня, которая не утонула в нескольких нотах.

На улице и вправду так холодно, как казалось изнутри, дождь бьет меня в лицо, разве что не до крови впиваясь в кожу, такой твердой и острой кажется мелкая взвесь воды в воздухе. Полы куртки хлопают по моим бедрам, и я — снова машинально — запахиваюсь плотнее и застегиваю ее так глухо, как только получается это сделать негнущимися дубовыми пальцами. Мелодия зовет, завораживает, затягивает, и я пару раз спотыкаюсь о придорожные камни. Один раз даже падаю, и ладони, ссаженные о землю, покрываются мелкой вязью крохотных ранок. Кажется, один раз мне все-таки попадается по дороге какая-то незнакомая женщина. Она неприязненно на меня косится и сварливо бормочет что-то, а что — неслышно за этой какофонией, за шум, за громом, за — нотами.

Я прохожу насквозь главную улицу, держась поближе к домам — больно пронизывающий ветер посередине, как в трубе. Окольных путей я, конечно же, не знаю. Выхожу к пирсу, где еще холоднее и где еще больше дождя заливается в легкие, так что я задыхаюсь от кашля. Попытка выплюнуть воду из легких не заканчивается успехом, но, разумеется, это не имеет никакого знаечения. Совершенно без разницы, что со мной будет потом, я слишком поглощен одной-единственной целью. Зачем, куда, что — совершенно без разницы. А главное, на пирсе я понимаю, что звуки доносятся не из открытого моря, а откуда-то левее, вдоль побережья. Я разворачиваюсь и направляюсь уже туда. В какой-то момент тропинка, просачивающаяся сквозь землю под ногами, уходит обратно в сторону деревни, а я, задержавшись на ничтожную долю секунды, начинаю рваться через кусты, тяжелый мокрый подлесок и древесные корни. Конечно, будь здесь кто-нибудь местный, он бы знал, как пройти с наименьшими потерями, но... Но, во-первых, местные — в деревне, а таких крюков я не выдержу, а, во-вторых, как объяснить, куда идти? Сказать, что там где-то что-то звучит, и мне туда надо? Чушь!

Я сдираю в клочья рукава, шарф остается где-то позади, зацепившийся за слишком острую ветку, шапка слетела еще раньше. Но моя кожа уже потеряла чувствительность, и я иду вперед, не обращая ни на что внимания.

Я выхожу к маленькой скалистой лагуне, совсем отгороженной от моря, только тонкое ущелье соединяет. Камни серые, отвесные, а вода в ней — как гладкое зеркало. Небо, впрочем, все так же беснуется. Здесь мелодия вдруг распадается на тысячи тонов, на тысячи слоев, и я понимаю, что именно из-за этой многослойности мелодия казалась глубокой. А потом я понимаю, откуда именно берутся эти звуки, и трезвая часть меня резко возвращает свои позиции в моем мозгу, и мотив рассыпается из запутывающего узора на отдельные простые элементы. Мой мир, кажется, должен был бы встать на место, но я смотрю вперед ошалевшими глазами и пытаюсь понять и принять происходящее.

Потому что повсюду — на скалах, на берегу — сидят русалки. И поют. Да-да, те самые существа, которые не могут петь. У них жемчужно-серая кожа, паутинные волосы, такие тонкие, что даже мокрыми развеваются на ветру. У них огромные дымные глаза без зрачков, и ресницы такие же светлые и бесцветные, как волосы. У них тонкие выразительные кости; ключицы, запястья, плечи — все дает на полупрозрачных телах смутный играющий рисунок теней, и их движения, плавные и бездумные, в такт качаниям волн, пытаются заморочить мой разум так же, как ранее это делала их песня.

Они не произносят слов, их музыка — это высокие чистые гласные, выдыхаемые, кажется, напрямую из легких. И получается такой вот живой орган, с множеством и множеством серебряных "труб". И они — будто бы единый организм с единым сознанием, и каждый колокольчиковый голос знает свое место так хорошо, будто никогда не знал другого.

Меня снова уносит в подсознание, но на этот раз — по моей воле. Лихорадочно пытаюсь сообразить, что это. Новый вид, подвид, возможно, элита русалочьего общества? Возможно, иерархия у них определяется именно умением петь, а ранее нам попадались только низшие экземпляры? Опять же, связть шторма и этого сборища очевидна, но что первопричинно — русалки вызывают пением непогоду, или это их реакция на происходящее? Судя по всему, они находятся в состоянии транса — может быть, это шаманы? По какой причине именно я услышал это и пошел на такой вот "зов", и зов ли это вообще? Уйма вопросов, и ни одного ответа.

Я отступаю на два шага назад от воды, чтобы не бросаться в глаза, и продолжаю наблюдать за то ли ритуалом, то ли... да чем бы это ни было. Останавливаю свое внимание на одной из поющих, чей голос слышен особенно ярко, а грудь еще и украшена ожерельем из бледного бирюзового металла. Ее глаза закрыты, руки безвольно опущены, и она плавно качается вперед и назад, как будто не она сама дает мелодии жизнь, а песня подхватывает ее саму, унося в своем потоке так же, как меня уносило совсем недавно.