К черному трону

Конная лава растеклась, понеслась во весь опор, врезалась в ходящих по кругу наездников-опосков, разметала их, клином вошла в гущу врагов. Опоски были скверным народом, редкий степняк не плевал в их сторону, но обладали они единственным, но неоспоримым достоинством — всегда знали, как поступить. Они сразу узнали Гуймака, с визгом наскочили на него, осыпав его телохранителей тысячей стрел — наверное всеми бывшими в их колчанах, самого же ханыча проткнули копьем с костяным наконечником — других копий у опосков не водилось.

— Гуймак мертв! Убит сын Великого Хана! — заверещали опоски и разбежались в разные стороны, разнося эту весть по рядам своим и чужим.

Остатки "золотой сотни" подняли тело своего господина и повезли обратно, их прикрывала вся гвардия, вернувшаяся из прорыва. Успех не был развит. Гуймак продлил своей смертью сечу еще на два часа, придав уверенность Закатным и опечалив своих.

"Глупцу — дурацкая смерть", — про себя заключил Сабе, посылая в бой последние резервы.

Знакомый стук копыт оторвал полководца от раздумий. Малиновый солнечный круг стал полукругом. Одна половина Солнца успела утонуть в черноте горизонта, оставшаяся была рассечена на две части силуэтом всадника в тяжелом вооружении.

"Улан-нойон", — узнал его Сабе. Доспехи начальника красного тумена были собраны из тонких медных пластин, покрытых толстым слоем кроваво-красного лака и уложенных друг на друга, чем-то, напоминая спелую гроздь темного винограда или застывший сгусток крови. Последнее сравнение Улан-нойону очень нравилось. Винограда тот не видел никогда.

Воины красного тумена любили кровь, особенно свежую, бьющую ручьями, как из рассеченного бурдюка вино, привезенное из дальних краев. Они никогда не обращают внимания на головы, их интересуют только сердца. Сейчас они рассекают грудные клетки, вспарывают животы, голыми руками хватают бьющиеся сердца, выдирают их "с корнем", высоко поднимают над головой, подставляя свои тела горячим струям. В восторгах их нет и тени злорадства, лишь истинная радость победителей. Они не насмехаются, не истязают, не мучат. Им интересны только сердца, жизнь, дергающаяся и затухающая у тебя в руках, когда тело уже остывает, превращаясь в бесполезный прах с выпущенными мотками кишок, бурдюками вылезших желудков, вывалившейся темными шляпками огромных грибов печенью, торчащими к небу рядами розовых ребер. Враг превращается в то, во что и должен был превратиться — в кусок мяса, потребного лишь стервятникам и шакалам.

Сердца нанизываются на веревки, притороченные к седлам. И волочатся за конями страшные четки с огромными тяжелыми бусинами, будто потерянные какими-то великанами. Сердца насаживаются на пики и сабли, вешаются на шею, связываются за сосуды в грозди, укладываются в мешки. Воины Улан-нойона верят, что душа человека пребывает в крови. Кровь управляется сердцем. Вырывая сердце, красные обретают власть над душами врагов. Так, по крайней мере, они думают.

Улан-нойон вывернул коня, подъехал боком, остановился, заставив коня красиво погарцевать на одном месте. От пояса нойон рывком отвязал веревку с нанизанными на нее кусками мяса.

— Факелы! — приказал полководец. Тотчас вокруг стало светло. На веревке, завязанной узлом на одном конце, было пять сердец.

— Ойтар, Шламо, Гудлай, Талыгай, Лу, — медленно перечислил Улан-нойон, поворачивая коня в сторону заката. Сабе не дал ему приказаний. Красный начальник тумена не зря командовал в битве "клювом" и "хвостом" — всегда знал, где ему находиться и что делать в данный момент. Никаких приказов кроме одного имени:

— Джамсаран!

"Раз нет лиц, будем рассматривать сердца. Тем более они чем-то похожи на головы", — решил полководец. "Ойтар" — это имя первым слетело с уст Улан-нойона, следовательно, его сердце и было первым от узла.

Ойтар было имя вождя опосков — племени презираемого всеми жителями Степи, Гор, Лесов, Песков и Городов. Вечно оборванные, голодные, завшивленные сверх всякой меры, от того все время почесывающиеся словно обезьяны, они-то оружия приличного никогда не имели. Взяли их в союз для большего числа, но воинами они никогда не были, в набеги не ходили, только умели что тащить, воровать да прятать. Кони у них были низкорослые даже по меркам Большой степи, лохматые, со спутанными гривами, покрытые язвами и паршой. Скот все время куда-то пропадал. Видно весь съедали.

Единственное, чего у них было в избытке из живности, так это беспородных шавок, не знавших с какой стороны подойти к отаре (а если подойдут к чужой так обязательно задерут втихомолку несколько овец), не умевших охотится на лис и крупного зверя. Собаки кормились мышами, байбаками, тушканчиками, даже змеями, молодняком и птенцами. Всем, что сожрать можно. Опоски питались собачиной, спали на собачьих шкурах и укрывались ими, подкладывая под бока щенков для согрева.

А, подишь ты, убили сына Великого Хана. Двойной позор! Двойной гнев Великого! Хорошо еще, что тело Гуймака не досталось опоскам, они бы его враз стащили и так загамали бы, нипочем не сыщешь.

Сабе несколько раз видел Ойтара: покойник был низок, кривоног, с мохнатой, но очень маленькой, как у младенца, головой. А сердце имел большое и здоровое, как у жеребца.

Вот сердца Шламо и Гудлая, двоюродных братьев, каганов больших и малых хазаимов. Шламо был гигантом с лицом каменного идола и каменными мозгами. Ничто в жизни не могло заставить его изменить выражение лица, сказывают и спал он с такой миной. С дряблыми мышцами, иссеченное, будто не до конца зарубцевавшимися шрамами от небольших порезов сердце его. Рядом сердце брата его: пройдохи, весельчака, пьяницы, отчаянного охотника до женщин — все в напластованиях желтого и белого жира, как мрамор с прожилками синих и рубиновых кровоподтеков.

"О, если бы говоря с человеком, мы могли видеть его сердце!"

Сердце Талыгая можно и не рассматривать: маленькое, с кулачок сердце подлеца. Мелкие, подлые мысли вождя добродушных красавцев-матуров. Племя матуров приказано не казнить смертью, тянуть гуртом в ярмо Великого Хана.

Вождя Лу Сабе не знал, как не знал его никто в Степи, как никто не знал и самого народа лу, искусно скрывавшего следы кочевок. Народа по неведомой никому причине скрывавшегося ото всех народа. Как нашли их сарданаки? Как нашли с ними общий язык? Как нашли доводы вступить в союз? Может, надоело народу лу прятаться и решили они, наконец, показать себя миру лишь для того чтобы навечно затеряться в кучах убитых, где никто не отличит вождя Лу от убитого хазаима или матура. Завтра красные воины снимут с него все отличительные знаки если таковые вообще имеются, вороны выклюют глаза и труп Лу не опознает сам Улан-нойон. Все что суждено узнать Сабе о вожде и народе лу: что в их груди бились сердца обычных людей. Не более, но и не менее того.

Неплохо бы нанизать сюда еще одно сердце — сердце Сарданакшаха. Нет, нужна его голова чтобы бросить ее под ноги Великому. Чтобы не осталось больше сомнений. Черты человека запоминаются даже если искажены гримасой смерти, все равно узнаешь, сердце же человека можно увидеть лишь раз и пока тебе не подскажет твой слуга сам никогда не догадаешься чьё оно.

Положа руку на сердце (Сабе усмехнулся этой фигуре речи, мысленно представив свой жест) полководец хотел увидеть только одно сердце. Из простого любопытства. Сердце Джамсарана — Красного воина, телохранителя Улан-нойона.

Воистину странный удалец этот Джамсаран: о нем говорят все. Необычность разговоров в том, что говорят о нем только хорошее. Воины сами повидавшие всякого, могущие взвесить рассказы о чужих подвигах на весах своей памяти редко судачат о героях прибегая к превосходным степеням, словно юнцы. Здесь же слов не жалели.

Говорили будто Джамсаран питается только сердцами поверженных врагов, от того требовалось убивать ему не мене двух в день. Если врагов нет то воин делался голоден, начинал на всех волком смотреть. Потому побаивались с ним разговаривать, когда похода нет.

Сабе ведал: неправда. Про то полководец прежде догадывался, однако послал лазутчиков проверить слух. Красный воин действительно обожал закусить сердцами но бараньими и телячьими, иногда и более мелкой дичи, ко всему — исключительно вареными или печеными в глине или над костром. Сдабривал еду щепотками сушеной кровью вместо соли. Лишь изредка откусывал кусок трепещущей печени врага. В этом его обычае не было ничего удивительного — так поступали все красные.

Молва не рождается на пустом месте. Возможно, непобедимый Джамсаран стал внушать ужас соратникам заставляя биться чаще их сердца, от того прослыл "вырывателем сердец". Каково сердце такого храбреца? Сабе этого никогда не узнает. Есть пределы и его власти. Но держать в войске живую легенду можно только до решающей битвы чтобы воины гнались за его славой. Потом — опасно.

Слишком много власти приносит воинская слава. Слишком сильным станет Улан-нойон, воины последуют за славой его героя, за словом его. Возвышать подчиненного можно только держа в резерве другого честолюбца. Пока начальники соперничают друг с другом можно командовать спокойно. Каждый желая стать первым возымеет охоту отличиться, каждый будет рвать победу зубами словно голодная росомаха. Пока подчиненные равны их победы слагаются в его, Сабе, большую победу.

Но нойоны хитры, в своих тревожных снах видят себя великими полководцами. Не имея возможности открыто выступать против главного начальника пестуют героев, приписывая себе их величие чтобы однажды блеск славы их затмил сияние славы его — Сабе в единственном глазу Великого.

Посмотрим, что ты за герой Джамсаран! Что стоит твоя доблесть без славы красного тумена? И что есть слава красных войск без известности главного их героя? Пусть выйдет Джамсаран один в поле, пусть покажет себя каков есть... там посмотрим.

— Ак-нойоннар едет! — возбужденно завосклицали телохранители с факелами и расступились. Ак-нойон, по своему обычаю, ехал неторопливо, оживленно болтая сам с собою (или друг с другом?).

Ак-нойон не был просто воином-всадником: более чем один воин, но менее чем два. Странной игрой был, игрой между Небом и Землей водрузившими на две ноги и один широкий зад сразу два туловища.

Очень давно, во времена большой Чумы (то ли двести, то ли триста лет тому назад) племя таушаней бежало от заразы в высокие горы, где заняло просторную долину-чашу с озером посередине, откуда брала начало подземная река. Единственный проход-перевал в долину они загородили крепостью и никого к себе не пускали.

Ак-нойон родился таким, каким был сейчас, только очень маленьким. Его рождение было признано плохим предзнаменованием, посему решено было уродца утопить. Повитуха-колдунья выкрала младенца, спрятала в ледяной пещере у вершин гор, где выкормила молоком знакомой барсихи. Уже подростком шаманка привела его к людям. С четырехруким угланом никто сладить не мог. Его отослали с глаз долой в гарнизон крепости, где четверорукий воин подвязался пугать случайно забредших путников — "лазутчиков Чумы".

Давно — давно Великий Хан приказал привести под свое стремя таушаней, что и привело Сабе под стены горной полуразвалившейся крепости, где выкрикнул он обычное предложение: подчиниться сразу или сначала сразиться. Ему ответили на каком-то древнем языке, знакомом, но малопонятном. В смысл ответа Сабе не вникал, дал им день на раздумье и уже собирался вернуться к походному куреню готовить войско к битве как кони его нукеров дико заржали и в ужасе понесли своих седоков вниз: на стену взошел будущий Ак-нойон. Один Сабе остался стоять на месте. Военачальник вовсе не оцепенел от страха, просто вид батура заставил его глубоко задуматься.

— Чума давно ушла, внизу сотни лет никто не болеет, — прокричал он вверх на всех языках, которые знал. Странный богатырь изменился в лицах и исчез в глубине укреплений. Сабе неспеша поехал вниз.

Ближе к вечеру в лагерь Сабе прибыла процессия седых старичков-карликов, с которыми один таежный охотник нашел общий язык. Раз Чума больше не угрожала таушаням, с другой стороны угрожало войной большое войско, горные затворники посовещавшись выбрали мир.

Таушаны оказались низкорослыми, хилыми людишками настолько похожими друг на друга, что стороннему глазу казались близнецами. Различались горцы только многочисленными уродствами, да шестью пальцами на руках у некоторых. Века затворничества разучили их воевать, охотиться, скот пасти. Только и умели они рыть пещеры да копаться в земле. Взять от них было абсолютно нечего кроме двутелого батура, который сразу очень уютно почувствовал себя в седле. Раньше он по земле ходил с большим трудом, теперь же быстро выучился конной езде и воинским приемам, оказался вообще очень способным, потому что не мог выучить один легко запоминал другой.

Одвутелый предстал перед Грозными Очами и ханской свитой вызвав всеобщий безудержный смех. Младший бунчужный Хана предложил сделать уродца беком ханских шутов. Батур обиделся, вызвал бунчужного на состязание "рассудит небо-Тенгри". Торжествующий бунчужный ждал когда Великий прикажет нарезать из кожи уродца длинных ремней, но Хан смолчал. Пришлось обидчику усесться на коня и быть в одно мгновение разрубленным на несколько частей. Двухголовый батур взял в каждую руку по сабле, умудрившись разом отмахнуть руки, голову, да еще разделить тело на две половинки.

Будущий Ак-нойон стал личным хранителем Великого Тела, лучшим за все времена поскольку никогда не спал (вернее: когда спал один, бодрствовал второй), никогда не слезал с коня (тяжело ему было ходить), мог одновременно рубить и колоть, стрелять из лука во все стороны, при случае закрыть хана своим телом со всех сторон. Убить его было трудно раз бились в нем два сердца. Да и видом своим он придавал большую солидность Хану при приемах послов иноземных народов. В общем, имел множество достоинств стража.

Ко всему оказался весьма неглуп, сведущ в болезнях, лекарствах и ядах, все схватывал и запоминал слету. Однажды, когда Великий Хан оказался в большом стеснении и чуть было не потерял лицо, Ак-нойоны нашептали ему (каждый в свое ухо) хороший совет, которым Великий не замедлил воспользоваться.

Так Ак-нойон стал Ак-нойоном (или Ак-нойоннаром), начал размахивать белыми крыльями войска в битвах и походах, обзавелся гаремом, наплодил множество детей — однотелых и одноглавых батуров, немного тугодумов. Но батурам много ума не надо.

Именно крылья-фланги Ак-нойона обхватили ближе к полудню смешанный строй Закатных, стиснули их медвежьей хваткой, смяли в кучу. Но в степных сражениях не бывает просто толпы — кочевники всегда остаются воинами и всякая форма их войска есть определенный строй, даже если они бегут без оглядки. Толпа — это строй "солнце". Если бы Сабе начал сжимать их со всех сторон, как того требовал Гуймак, Закатные скоро почувствовали себя в западне и начали бы с удесятеренной яростью вырываться. Сабе приказал своему войску принять строй "полумесяц", который легко может подрезать "солнце", как ятаган срезает сухую кочку. Если бы Закатные с самого начала приняли строй "полумесяц", то была бы у них еще какая-то надежда, но в их стане не было единства. Чтобы быть уверенными друг в друге они шли колонна за колонной, подталкивая друг друга коленцами-строями "змеи". Может, битва кончилась бы полным истощением обеих сторон, прими они форму "вепрь", но для "свиньи" у них не доставало отборных войск. Встав вепрем они бы не победили. И Закатные это знали.