Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

Но это б еще полбеды. Настоящая беда в том, что звездофилитики (или же звездоманцы, что, в принципе, одно и то же, немного разнятся лишь некоторые чисто внешние симптомы: помутнение радужной оболочки левого глаза, интенсивность слюноотделения, стилевые и тональные тембры информационно-организменного обмена с окружающей средой и проч.)... Так вот, друзья, звездофилитики, искренне идиотски полагая, что коль они "самые-самые", рвались соответственно стать теперь и главными. И — дубовым тараном лезли во все государственно-бюрократичеќские, общественно-политические, культурные, спорќтивные, любые другие щели и дыры, буквально из кожи вон стремясь заделаться ну хоть какими-нибудь да начальниками, трибунами, лидерами, рупорами, глашатаями общественного мнения, лауреатами любых литературственных, музыкальных, театрально-цирковых и всяќких иных премий, чемпионами любого мира в любом виде спорта и т.д. и т.п.

Увы и ах, никакой разумной коррекции эта публика была не подвластна, и таковых по выявлении просто изолировали от общества, а самых буйных, упёртых и рьяных элементарно отпускали в расход. Не очень гуманно в Эру Великого-то Содружества? А что прикажете делать? В отличие от космоголизма, звездомания-звездофилия — хворь инфекционная, передающаяся не только половым, но и воздушно-капельным путем, а потому смертельно опасная и для Земли, и для Содружества в целом. Нет, вот вы, друзья, лишь вообразите на миг, что будет, ежели начнется сперва соответствующая эпидемия, а потом пандемия и все придурки родной планеты и иных Содружеских миров захотят стать не только самыми гениальными и красивыми, а еще и главными! Жуть!)

Но ладно, чёрт (это злой персонаж доисторичеќских сказок, кто не в курсе, просто фигура эмоциональной речи) с ними! Вернусь к себе. Что, спросите, я тогда под наркозом чувствовал и видел? Да чувствовать, наверное, особо ничего и не чувствовал, а вот видеть... Ох-х-х, чего ж я только не видел!.. А рассказать, какое виденье было самым ярким и трогательным? Да-да, трогательным, именно трогательным, сколь бы ни казалось удивительным услышать столь слюнявое слово от совсем взрослого уже мужчины и даже полноценного космического майора. Рассказать? Рассказываю.

Я — маленький. Маленький-маленький!.. В голубом небе смеется Солнце, и облака хихикают между собой. Шустро семеня своими пухлыми ножками, я во всю прыть несусь по кусочку искусственно выращенного рядом с нашим родовым домом лужка, а за мною длинными женскими прыжками бывшего мастера спорќта по легкой атлетике гонится Мама и, со свистом размахивая широким отцовским ремнем, ласково кричит: "Куда, паршивец?.." Естественно, после таких ласковых слов, не желая огорчать Маму, я послушно замираю на месте, а потом от греха подальше с размаху падаю (лежачих не бьют!) ничком в душистую луговую траву, чуть ли не тыкаясь головкой в муравейник, и... И замираю еще сильнее — прямо перед носом, уютно угнездившись на изумрудно-зелёном стебельке лопуха, сидит, уставясь на меня круглыми фасеточными глазёнками, изумрудно-зелёное же, с ладошку существо (я уже понимаю, что насекомое) — усики длинные, дрожат, как от ветра, лапки тоненькие, четырехчлениковые, задние — прыгательные, крылышки же прямые-прямые...

А тут и Мама подоспела. Возможно, она собиралась пороть меня за дерзкий побег, однако, тоже увидев это удивительное и почти уже вымершее чудо природы, сменив зло на доброту, присела рядышком на траву. "Кто это, Мама?" — восторженно лепечу я, и Мама (еще и знатный палеоэнтомолог-любитель в прошлом) тоже восторженно сообщает: "Зелёная кобылка, сынок! Да как же нам повезло! По теперешним временам это такая редкость... А тебе известно, что самцы, когда сильно захотят, громко-громко стрекочут? И мало того! Если отнести самку от самца на огромное расстояние, она будет издавать нежные сигналы, которые самец уловит и начнет посылать ответные. Кобылка-мальчик трет ножка об ножку и, чтобы позвать невесту, одним движением вызывает шестьдесят колебаний воздуха, а его любимая тоже посылает теплый сигнал на мальчиковы ухаживания, пользуясь другими физическими средствами, хотя от нее не исходит ни единого звука. Или вот, к примеру: видел, сынок, как иногда много-много собачек за одной бегают? Это, в принципе, то же самое". — "Видел, — киваю я радостно, — мама, видел!" — "А еще... — Мама вдруг серьезнеет: — В детстве подружки говорили, что у этих кобылок в попе ножик, острый, как бритва. Я их страшно боялась, и ты, гляди, осторожней, а то так секанёт..." И... И видение расплывается. Луг, небо и мы с Мамой покрываемся клочковатыми клубами тумана, тая в призрачной дымке, и... всё. Нету больше в моем обдурманенном лошадиным нарќкозом мозгу ни Мамы, ни меня, ни кобылки.

Однако это, повторюсь, лишь одно, самое яркое и душещипательное виденье, было которых — не перечесть! Однако уже почему-то исключительно взрослых — служебных и просто бытовых (иные — не для юных глаз и ушей), неописуемо фантазийных либо основанных на реальных событиях, злых и добрых, кошмарных и смешных. Но...

Но, пожалуй, двинемся, друзья, далее.

Глаголь вторая

Под наркозом я провел не только два месяца полета до Земли, а и весь первый, самый интенсивный период лечения в специализированной клинике для слетавшихся звездопроходцев и некоторых иных категорий граждан Великого Содружества. Поэтому ничего из того, что вытворяли поначалу со мной авторитетнейшие светила космической психиатрии, совершенно не помню. Да, пожалуй, оно и к лучшему: ничего хорошего там уж точно не было. Разные мучительные кодировочные процедуры типа пропускания через мозги высоковольтного электрического тока, радиационное облучение гипоталамуса и лобных долей, сеансы отшибающего позывы летать жесткого гипноза, иная подобная пакость — знаю-знаю, старые космоголики на показательных торжественных банкетах в кулуарах по секрету рассказывали.

К счастью, первые ощутимые проблески сознания оказались связаны в моей памяти уже не с вышеупомянутой жутью, а двумя очень добрыми нянюшками, приставленными к вашему покорному слуге для кормежки, процедурного, бытового обслуживания, ну и, так сказать, общечеловеческого обихода и просто радости душевного общения.

Первую из этих девиц звали Гертрудой, другая откликалась на странноватое, на мой изначальный взор, имя Марионелла. Но, впрочем, не только мой — Гертруда, как правило, называла напарницу то Марго, то Мэри, то Машкой. Отличались ангельши-хранительницы не одними именами. Жгучая брюнетка с иссиня-чернющими глазами, ресницами и бровями, Гертруда была рослая, дебелая, фигуристая, грудастая, точно какая-нибудь южно-знойная валькирия, и такая сильная, что во время всяческих процедур крутила-вертела меня, мужчину крупного и тяжелого, туда-сюда, как ледащего кутёнка. А вот тоненькая, словно тростиночка, грациозная и стройная, с трогательно чуть вздернутым носиком, голубоглазая блондинка Марионелла кряхтела и пыхтела над моим туловищем так надрывно, что становилось страшно ее жалко. Да и себя тоже — ведь пусть сейчас беспомощный и никчемный, но всё же я целый бывалый, опытный покоритель межзвездных пространств и миров — а нате вам: валяюсь на койке бревно бревном, и капают откуда-то сверху на это отвратительно беспомощное и никчемное бревно горячие трудовые капельки соленого девичьего пота и слез.

Процедур, которым теперь подвергался, было мноќжество, в основном уже безболезненных, мягких и даже чем-то приятных. За единственным исключением. В отличие от санчасти космического корабля, с кружками Бисмарка тут явно имелся полный порядок, и по будням меня потчевали очень питательными двухведерными, а в выходные, в плане разгрузки, — полутораведерными клизмами. Клизмы были разные: персиковые, банановые, клубничные, мультифруктовые (такие Гертруда называла "ассорти"), но я-то, чёрт побери, с детства любил томатные! А от цитрусовых у меня начинали зудеть коленки с локтями, и добрая Мэри порой, если поблизости не наблюдалось педантичной, служивой Гертруды, заправляла очередную кружку Бисмарка заместо апельсиновой либо грейпфрутовой божественной помидорной субстанцией. И это, ей-ей, становилось маленьким праздником!

...М-да-а, конечно же, клистиры — штука пренеќприятнейшая, и не столько физически, сколько морально. Ведь и крепкочреслая Гертруда, и грацильная Марионелла девицами были весьма симпатичными, и при иных обстоятельствах я, пожалуй, по мере выздоровления рискнул бы, как минимум, капельку пофлиртовать с одной из них, а как максимум, и с обеими (хотя пожалуй, погорячился; это уже перебор, дурной моветон). Но увы: когда главным символом и чуть ли не гербом едва-едва наклевывающейся большой и светлой медицинской любви является пресловутый клистир, то здесь не до чувств. Пока не до чувств. А впрочем, торопиться не надо, надо ждать. Терпеливо ждать.

Я и ждал. Лечился и ждал. Того счастливого часа, когда стану способен не только на платонические мысленные поглаживания и похлопывания моих добрых целительниц по их различным секторам и сегментам, а и нечто более мужественное и конструктивное, да просто — большее.

Иногда забредали врачи. Однако эти чопорные, строгие люди в красных халатах ни разу не обронили даже единого словечка. Лишь дотошный профессиональный осмотр — и всё. А результаты осмотров энергично и беспощадно внедряли в жизнь и меня старательные Марионелла с Гертрудой.

И, в общем-то, процесс реабилитации двигался потихоньку в нужном направлении. Дискомфортных процедур становилось всё меньше: не более трех-четырех в сутки, начиная с полуночи. Ах да, чуть не забыл: периодически приходилось еще заглатывать целебную пятиметровую кишку, которая отсасывала из организма остатки токсичного космоса, до коих не могла добраться со своей рабочей стороны клизма. Ну а про таблетки, капельницы и уколы вообще не говорю, так что лечебных следов и отметин на мне и во мне было не счесть.

Кормили хорошо. Сначала исключительно жидкими витаминами, глюкозой через кровеносные сосуды, потом через рот и не рот, а потом перешли на постные бульоны и манную кашу на верблюжьем молоке с комочками, поскольку именно манная каша на верблюжьем молоке с комочками, по заверениям заботливых нянюшек, великолепно выводит из тела ядовитые космические отходы... Но увы, только из тела, а не души. Душенька моя горемычная, едва оклемавшись, по-прежнему вольнолюбиво рвалась из этой райской клетки на свободу, что выражалось в полубезумных красочных, широкоформатных, стереоскопических, кваќќдќќќрќофонических сновидениях и грезах, когда я в этих самых грезах как будто заново переживал свои былые подвиги и приключения на разных планетах, кометах, астероидах и звездах. Переживал и в переносном смысле, и в прямом — порой сдержанно, по-мужски хныкал от огорчения днем, но уж зато от всего сердца рыдал в подушку ночью.

Добрые же нянюшки самоотверженно старались меня от всего этого дела отвлечь. Они пели песни, оратории и частушки разных земных народов и эпох (Гертруда, оказывается, обладала просто зубодробительным меццо-сопрано, а вот Марионелла была явной фольклорницей), отплясывали прямо посреди паќлаты, читали вслух (иногда даже в ролях) сказки волшебные, бытовые, про животных — опять же исключительно земные. И в результате понемножечку, понемножечку душевная космическая муть стала оседать, рассеиваться, и я начал воскресать не токмо плотью, а и духом. (Не плотью единой жив человек — верно, ох, верно было когда-то изречено!) И Космос, коварный Космос постепенно делался для меня фактором бытия ну если и не совсем заднего, то, по крайней мере, уже далеко не самого переднего плана.

И вот...

И вот наконец я пошел.

Неким прекрасным солнечным утром встал и — пошел. Поддерживаемый сперва с двух сторон Гертрудой и Мэри, но уже на следующий день при помощи обычных алюминиевых костыльков. А через неделю отбросил и костыльки. Ноги, правда, были еще жидковаты в ступнях и коленях, однако, едва лишь отбросил костыльки, вызванные по тревоге нянями могучие санитары молниеносно опоясали мои щиколотки мягкими удобными ортопедическими кандалами. Кандалы эти якобы активно снабжали ножные кости с мышцами питательными веществами, хотя и изрядно стесняли свободу передвижения.

Зато в кандалах разрешили выходить на свежий воздух. И поначалу я просто опьянел, опьянел от настоящего воздуха настоящей Земли, а не продезинфицированной до отвращения атмосферы больничных покоев или же корабельной тошнотно-стерильной газовой смеси. Но это поначалу — опьянел, однако скоро привык и даже нашел в такой удивительно разнообразной палитре земных ароматов определенную экзотическую прелесть.

Ну что ж, значит, будем жить! Сразу записался в здешнюю библиотеку — архаичную, с искусственной библиотекаршей бабушкой — божьим одуванчиком и подлинными, старинными, пыльными книгами, поскольку во избежание опасных психологических рецидивов и психических казусов современных технических устройств пациентам-космоголикам в этой биќбќќлиотеке не давали. Да ладно, невелика беда. И если, друзья, уж простите за дерзость, я и до болезни был вполне сметливым, то теперь, просто ударившись в поистине запойное поглощение произведений самых разных жанров и стилей самых разных авторов и времен, начал, кажется, становиться подлинным интеллектуалом.

Вот вы слыхали хоть что-то о таких гениях давнего и недавнего прошлого, как, допустим, Тит Лукреций Кар, или же Шарльз Диккенс, или Марья Концова? Уверен, что нет. А я теперь — слыхал. И даже — читал. Особенно поразила Марья Концова, штамповавшая романы о раскрытии страшных преступлений (да-да, и в Эру Великого Содружества, увы, случаются иногда страшные преступления) на разных планетах. В первую очередь — жуткой плодовитостью. Под Марью в библиотеке отвели специальный бункер, в котором я не поленился — насчитал 8423 тома, вернее — томика в ярких мягких обложках. Во какие титаны, а в данном случае титанши мысли жили и творили когда-то на нашей родной Земле! Не то, что нынешнее племя. Жалкий Серж Галапагосский издал всего-навсего сто двадцать две книжонки о том, как дрессировал было вымерших, но, к счастью, вовремя ссинтезированных и воскрешенных гигантских морќских черепах. Нет, любопытно, конечно, можно полистать за вечерним клистиром, однако куда этому ничтожному пигмею до Марьи-Искусницы?! Да никуда, верно?

Но более всего, и не, извиняюсь за дерзновенное словцо, творчески, а — человечески, впечатлили меня дамы-поэтессы, которые почти все сплошь и рядом, как по свистку, сочиняли стихи о любви. Любви разной: небесной и земной, счастливой и несчастной, перспективной и безнадежной, возвышенной и плотоядной, осенней и весенней, летней и зимней, первой и последней, второй и предпоследней... Бр-р-р, голова кругом! И едва ли не все эти творенья походили друг на дружку, как миллионнояйцевые близнецы. Тема — одна, настрой с эмоциями — точно по лекалу, а главное — слова те же самые, хотя стихи в результате получаются вроде как разные. Почему разные? А догадался, почему. Потому что эти самые одни и те же слова расставляются авторшами по строчкам в разном порядке. Вот и весь секрет. Вот в этом, друзья, и весь секретец симпатяги Полишинеля в вопросе воспроизводства массовой дамской амурной поэзии. По крайней мере, мне так кажется.