Крылья ветра

В крохотной лодке стоял один человек. Он и подавал знак, теперь он же повернул фонарь, дав морякам люггера рассмотреть свое лицо — совсем молодое, безусое. С борта протянулась рука. Юноша отдал светильник, а затем длинный сверток — кожаный, плотно увязанный и, видимо, не особенно тяжелый. Наконец, пассажир одним движением качнулся вперед и вспрыгнул на палубу "Гарды". Прошел на корму, вежливо кивнул капитану.

— Тот, кого я преследую, утром отплыл к Льерским островам. Нанял "Ласточку", так сказали портовые сплетники.

— Шхуна знакомая. Ветер переменился на закате и благоприятствует нам, — задумался капитан. — К завтрашней ночи, если погода не упрется, догоним. Твоя каюта, прошу.

Юноша кивнул и пошел следом за капитаном, всматриваясь в его широкую спину и словно вопрошая её о своем, невысказанном вслух.

— Тебе нравится спать в ладонях моря, — почти отечески, даже ласково, отметил капитан. — Разбудить к полудню, да?

— Всё знаешь, хоть я ни разу не допустил любопытства по отношению к себе, — отметил пассажир. — Иногда спокойнее не знать.

— Любому из нас ведом страх. Этот — не худший, — капитан отворил дверь и указал рукой в темную каюту. — Прошу. Но, если у тебя есть безопасный для меня вопрос, буду рад ответить.

— Безопасно в моем случае лишь молчание... Скажи, ты был хоть раз счастлив по-настоящему? Не на миг и не пьяно, не отчаянно и безумно, а — тепло.

— Когда "Гарда" летит, едва касаясь волн, у меня есть цель и я принадлежу полету, — сразу отозвался капитан. — Я и мой люгер, мы делаемся едины. Мы лучшая гончая Башни, призовая. Мы — я, команда и "Гарда". Это смысл и счастье.

— И все? — вроде бы расстроился пассажир, сгинув в непроглядности мрака каюты.

— Еще моя Анита, — смутился капитан и совсем тихо прошептал, поясняя. — Она совсем мала, но всякую ночь прилежно жжет на подоконнике лампадку, называет маяком. Любому кораблю нужны якорь и бухта, иначе он сделается призраком. Нэрриха, тебе не страшно жить без якоря?

— Жить — да, быть — нет...

Дверь каюты качнулась, обрезая разговор. Каждый его участник, как и много раз прежде, остался при своем. Юноша выскользнул из шелка рубахи, уверенно прошел в темноте к койке, сел, расшнуровал башмаки, размотал широкий пояс, обернутый несколько раз вокруг талии. Стянул штаны и лег на пол, прикрыв глаза и припав ухом к доскам. Он не желал слушать сердце, когда рядом звенит вода. Темная, свободная, выглаженная ладонью слабого попутного ветра. Разве вода знает страх бытия? Разве есть смысл спрашивать, живет ли ветер? Стихии существуют изначально, они — суть мира, им не нужны ни якорь, ни бухта.

Нэрриха прикрыл веки. Он нехотя уступал утомлению и признавал: сон неизбежен. Сон составляет весомую часть проклятия жизни, которая однажды смогла изловить тебя — добычу. Сон, как ни гони, подкрадется, утащит в пучину. Сперва покажет свет, а затем отомстит, ведь в этой жизни ничто не дается без оплаты.

Вода на ладонях волн, обнимающих днище, зазвенела веселее.

Далеко, в дремотном видении, вода обрела яркость бирюзы, обожгла взгляд бликами солнца того невозвратного дня... Того самого первого осознанного дня, давным-давно канувшего в прошлое. Вода помнит все, в отличие от ветра. Может быть, за это стоит уважать её. Особенно если память, израненная, едва живая — не пытка...

Волна взметнула пену смеха, как пригоршню щедро даримого жемчуга. Ветер подхватил подарок, подбросил выше. Он перекатывал в своих струях радуги счастья, играл каплями брызг.

Солнце давно минувшего дня снова, по воле памяти, стояло в зените. Мир был наполнен томлением и восторгом. Ветер тек широкой рекой по синему руслу моря, стремился к берегу, желая впитать его запахи и наполниться шумом города, болтовней людей и пением птиц. Ветер тек, и не было для него смысла в человечьих делах.

Что такое счастье? Горчит ли горе? Глубоки ли потемки души? Эху безразлично, что за крик оно дробит и искажает, играя им. Бытие ветра не схоже с людским. Настолько, что порой ему делается занятно оценить разницу.

В городе, шевелились интересные звуки. Ветер тек все медленнее, впитывал их, гладил нагретые крыши, шуршал суховатой листвой. Но — что это?

Надтреснутый звук виуэлы.

Единое дыхание толпы пьет крупные глотки ветра, чтобы вернуть их в крике: "А-ах! О-ле... О-о-о".

Щелчки пальцев, сперва отсчитывают, а затем требовательно задают ритм. Вносят в ветер биение сердец — новое ощущение, распознанное на миг... тревожное — чуждое и манящее.

Ветер докатился до крепостного вала скал за городом, оттолкнулся... Дать себе возможность без спешки кружить в долине, шелестя листьями, взбивая пыль в лабиринте улочек. Ветер качнулся было к морю, но не покинул города: дыхание толпы тянуло, жгло новым ощущением — любопытством... Он поддался, стек к площади. Бережно, как морскую волну, погладил волосы плясуньи. Погладил — и запутался, слыша лишь её дыхание, ее сердце!

Мир схлопнулся!

Мир вывернулся наизнанку. Мир весь сосредоточился в крохотной капле, дрожащей во тьме. Так он утратил волю и первый раз познал страх бытия.

— Нет!

Сон сгинул, едва нэрриха сквозь стиснутые зубы простонал отрицание — бессмысленное, запоздалое. Тело корчилось на полу, помня давнюю боль. Нэрриха зажимал уши, пытался отгородиться от своего постоянного кошмара. Не преуспев, он встряхнулся, встал, презрительно скривился. Снова он очнулся в поту, даже короткий ёжик волос на макушке холодный, влажный. Горечь донимает душу, спазм боли прокалывает сердце... Приходится знакомым, много раз пройденным путем, ступить два шага до столика, нащупать в гнезде у стены кувшин с водой. Жадно выхлебать половину и вылить на макушку остальное.

— Только сон. — утешил себя нэрриха.

Он вернуться к койке, забиться в угол, сбросив вещи на пол. Увы: он снова оказался слаб, снова плотно зажал уши ладонями, чтобы вымерять ночь лишь ударами пульса. Слушать свое сердце противно, оно — напоминание о бремени жизни. Но кошмар снов и того тягостнее.

— Некоторые хранят и чужую память помимо своей, знают все ответы, — юноша пожаловался темноте. — Зато я нашептал себе, пожалуй, все вопросы и желал бы их забыть... Почему вопросы и ответы не летают одной стаей?

Он невесело рассмеялся. Этот вопрос тоже был старым, знакомым — и безответным.

Сердце гудело, заполняя сознание эхом кровотока, вытесняя кошмар во внешнюю тьму за плотно задернутыми занавесями век. Сердце было союзником в утомительной борьбе за право отдохнуть. Завтра — непростой день, люгер достанет шхуну и придется исполнять то, что обещано нанимателю. Смешные люди! Им нэрриха — ряженый в алой рубахе. Хотя та рубаха — лишь дань традиции и признак найма.

Нэрриха усмехнулся. Давно избыт обычный долг подобных ему — бремя первого круга жизни. Так почему же он снова в найме, почему добровольно продолжает... Стоп! Хватит вопросов. Покой куда проще счастья. Этому он научился: отдых можно обрести усилием воли.

Мир — шкатулка с потайным карманом в дне, прячущим карман, содержащий очередную запертую на ключ тайну... Пока ты часть целого, тебя по сути нет. Но, стоит осознать свое "я", и единое распадется, и ты не будешь в силах понимать ни его — внешнего, ни себя — вместилище внутреннего мира. Впрочем, можно ли назвать миром то, что не содержит покоя и тем более счастья? Только разочарование, сомнение, неустроенность. Слишком много "не", чтобы обрести опору. "Не" — это толстенная стена, ограждающая — и закрывающая обзор. Это бессилие принять жизнь.

Нэрриха скрипнул зубами. "Сколько вопросов", — шепотом пожаловался он. Сразу захотелось задать новые. "Спать!" — строго велел себе нэрриха.

Утро пришло ветреное, румяное. Нарисовало на стене под потолком два слоистых розовых прямоугольника — след окна с горизонтальной перекладиной и драгоценным прозрачным стеклом — и взялось двигать вниз этот нехитрый узор.

Нэрриха лежал, полуприкрыв веки, слушал ветер в парусах и радовался своей расслабленности, сбывшемуся отдыху. Забавлялся: где-то там, безмерно далеко, солнце натужно ползет вверх, рычагом луча изо всех сил толкая по стене прямоугольник света. Можно и так описать внешний мир, если счесть себя центром вселенной...

— Круче к ветру, — негромко буркнул голос капитана вне каюты.

— Но — курс, и опять же...

— Учу тебя, учу, а проку нет. Ты слизняк береговой, — посетовал капитан. — Ты мозгляк и мозгуешь без устали, математику постиг насквозь, лучше моего считаешь курс по карте. А душа где? А это, ноющее, насадившее на крюк всякого из нас за наши жабры, вот здесь?

Было слышно, как капитан гулко, не жалеючи, стукнул себя в грудь. В ответ некто вздохнул со всхлипом.

— Ты должен дышать морем, будто заимел жабры! Ты не тварь двуногая, а душа корабля. Должен ощущать бортами воду и хрустеть всеми легкими, потому что они — ткань парусов. Ты должен влюбиться в "Гарду", а не заглядываться на портовых девок! — не заботясь о покое пассажира, грохотал капитан.

— Но как же человек...

— Ты не человек! Ты капитан ненародившийся еще, зачатковый. А капитан этому люгеру — и душа, и ум, и дополнительный парус... Который раз повторяю, шишку набил на языке, а ты все не умнеешь. Покуда не поймешь, толку от тебя не более, чем от пены на палубе. Глянь, как шипит, а всего запалу в ней на один плевок.

Нэрриха улыбнулся, плотнее прикрыл глаза. "Гарда" — молодой корабль. У него, кажется, не было иного капитана, а этот — незаменим... Сразу в сознание вполз холодок: однажды, очередной раз взойдя на борт в очередном порту, можно не застать привычного человека. Вот уж правда — он и душа, и дополнительный парус. "Гарда" с ним умеет летать. Потому что пожилой моряк знает, что такое счастье, он свободен душою...

— Боязно мне, вот и сомневаюсь. Этот... нечестивый, — шепотом уточнил собеседник капитана, вполне определенно намекая на пассажира, — мне отец рассказывал: нэрриха явлены в мир тайною силою Башни. Они обременены нерушимым долгом, но в оплату имеют за тот долг и право. Всякого человека им дано карать по усмотрению, если они в найме. А еще имен у них нет, и в бою они делаются зверьми.

— Глупости нашептывать ты горазд, — возмутился капитан. — Спишу на берег. Как есть — спишу! Души не замечаю, сухой ты до донышка. Не пропитался морской солью, не окреп. Ну и разумения своего нет, что куда хуже...

— Не надо на берег!

— Говорили ему! Папаша твой — опарыш чернильный, у него и свои-то мысли все в кляксах, и чужие записаны криво. Сам гляди, сам думай, а язык — проглоти, ясно? Нашел чудеса на мелкой воде... — бормотал капитан, по тону было понятно: он не злится, лишь стращает. В целом же доволен помощником. — Тут эдакого насмотришься, что или камень на шею и топись, или отвыкай крутить сплетни, ты не баба.

— Два румба право, — помощник решился выкрикнуть команду невзрослым срывающимся голосом, готовым дать петуха.

Капитан рассмеялся, звучно хлопнул по коже куртки и зашагал в сторону каюты, оставив помощнику право и дальше распоряжаться люгером.

— Ноттэ, — негромко окликнул капитанский бас от самой двери. — Упрешься и до полудня проторчишь в норе, или как?

— Или как, — отозвался нэрриха, быстро одеваясь. — Ты запомнил мое имя? И не проглотил язык?

— Утро бодрое, ветреное, — вроде бы невпопад отозвался капитан, не желая слышать сказанное. — Тебе понравится.

— Так... Что мне не понравится? — нахмурился Ноттэ, затянул узлы шнурков и шагнул к двери.

— Лет десять тому сложилось у нас дело, накрепко схожее с нынешним, — поморщился капитан, кивнул вместо приветствия и без промедления перешел к важному, указав на горизонт. — Помнишь? Облачный узор один в один. Тот раз имелась впереди шхуна. Мы шли за ней к островам, а потом узнали: она сменила курс, сгинула. Не мое дело спрашивать вопросы, но ежели мы вдругорядь гоним того ж зверя...

— Того самого, полагаю, — согласился нэрриха. — Значит, у него есть сговорчивая плясунья. Или он крепко перерос меня в опыте, а я не уследил... Погоди, попробую послушать и понять.

Нэрриха замер, прикрыв глаза и подставив лицо ветру. Неровному, с пьяными порывами, какие обдирают пену в волн, как цветы для букета. В общем-то, так и было: танец еще длился. Незрелый, но уже наполненный ядом очарования. Враг не сам говорил со старшим, он воспользовался посредничеством человечьей плясуньи — это было предельно понятно. Ноттэ скрипнул зубами, оскалился и уверенно указал направление.

— Там наша дичь. Ты окликнул меня в самую пору. Ветер меняется, они легли на новый курс.

— Пока не примечаю перемен.

— Полосой задувает, им в пользу. Сюда перемена докатится к полудню, не ранее.

— При боковом будем вычерпывать бортом море, — капитан весело блеснул глазами, ничуть не огорчившись новости. — С парусами пособишь, пассажир?

Ноттэ позволили себе улыбку. С парусами — всегда. Есть в морской работе нечто волшебное, наизнанку вывернутое и оттого притягательное. Паруса ловят ветер, а он — нэрриха, сам из ветра сотканный, станет придавать ловушке наилучшую форму.

Ноттэ снял рубаху, башмаки, швырнул то и другое в каюту. Теперь на пассажира, нет сомнения, украдкой косился новый помощник капитана. Еще бы... "Клинок воздаяния" — никто толком не понимает, что прячется под покровом слов, давным-давно придуманных грандами Башни. Но не это же щуплое тело юноши, какой из него — клинок? Годен ли такой для боя? А если обращается в зверя, почему на спине нет шерсти, о ней упоминают все сплетни!

Ноттэ усмехнулся, прошел на нос люгера, шагнул на выдвинутый полностью бушприт. Пусть глазеет. Да, тело выглядит так, как выглядит. Это не важно, и никогда не было значимо.

Пена расцвела пышнее, ветер смахивал белые цветы брызг, как разудалый косарь, охапками. Люгер менял курс, клонился на борт и стонал всем корпусом, приноравливаясь к ходу. Теперь он резал волны по косой, опасно кренясь в прорехи водяных ям. Капитан сам встал у руля, выгнав наверх, управлять парусами, всю команду.

"Гарда" — воистину лучшая гончая Башни, мчалась по следу осознанно и азартно. Ноттэ ощущал кожей, что ветер уважает пожилого капитана, сросшегося с люгером всей просоленной, задубевшей морской душой. Еще нэрриха опасливо косился вперед — туда, где ему чудилась тень.

Враг ускользал от встречи много раз, он был опытен и удачлив. Он полагался на свои знания: настоящие нэрриха редки, и сейчас никто из них не вершит путь в первом круге, избывая долг. Значит, Башне некого послать в погоню? А если бы и имелся молодой, если бы долг первого круга вынудил его к участию в преследовании — не беда, опыт беглеца велик, следовательно, заранее понятна его победа в схватке один на один. Наниматель шхуны мог бы всерьез опасаться лишь немногих подобных себе, взрослых — как Ноттэ. Таких нанять трудно. А подделки в красных рубахах истинному сыну ветра не опасны.

Ноттэ нахмурился. Если все верно, если враг не ждал серьёзной погони. Тогда как понять то, что на его шхуне имеется плясунья? Случай? Недосмотр грандов Башни, не указавших при добровольном найме важную деталь? Или — их же умысел.