Оленьи тропы

Но немужественные мужчины всегда были моей слабостью. Немужественные мужчины — и неженственные женщины. Вздрагиваю, вспоминая его — своего безумного бога бабочек; а ещё — свою местную изящно-андрогинную музу, сподвигнувшую меня на роман о ночных лабиринтах Вавилона-Питера. (Буду называть музу Ноэлем, как в том романе; всем можно дать условно-сказочные имена — ведь роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет). Длинные тонкие пальцы Ноэля в белых, лишённых пигмента пятнышках, женские футболки Ноэля, его кепка с пионами, штора с огромной анимешной девочкой в его комнате. Девочкой с розовыми волосами — и синими, как море, глазами; впервые увидев её, я то ли в шутку, то ли всерьёз сказала, что шторы, пожалуй, выражают внутреннюю сущность владельца.

Перед вылетом в Питер ты постоянно шутил, что готов отбить у меня Ноэля ("А где я в своей глуши найду такого очаровательного бишку, Юля?! И вообще, отбивать твоих парней — это мой фетиш!"); или что мы, заправившись вином, вдвоём поедем к нему — на окраину, в спальные высоточные дебри вокруг станции Девяткино, — и будем кричать у него под окнами, как мыши из мультика про кота Леопольда: "Выходи, подлый трус!" Благо, титул подлого труса ему очень даже подходит.

Если бы два с половиной месяца назад Ноэль не заблокировал меня во всех соцсетях и мессенджерах, во второй раз исчезнув из моей жизни без объяснений, — и если бы я была всё ещё зла на него, на свою очередную злокозненную зазнобу, — этот замысел, наверное, даже можно было бы воплотить.

Наверное.

— Я не хочу класть кирпичики в стену революции, — со вздохом напоминаю я — не знаю, в который раз. — Любые революции ломают ход истории. А я если что-то и ломаю, то только в собственной жизни. Амбиций на уровне истории у меня нет. Да и вообще...

— Ничего-ничего, ты ещё откажешься от этих глупых капиталистических заблуждений, дитя моё! — величественно перебиваешь ты — и тянешься вперёд, пытаясь похлопать меня по плечу; вздрогнув, отстраняюсь. Не то чтобы меня пугало благословение на революцию — просто я не видела тебя полгода, а после затянувшегося голода каждое прикосновение вызывает во мне отнюдь не дружески-безгрешный взрыв. Взрывами лучше не злоупотреблять. — В душе ты тоже революционерка — я всегда это знал. Вместе мы встанем под красные знамёна и построим новый мир на обломках дворцов, свергнув разжиревших буржуев!..

— Ага-ага. А когда ты тусишь в своих, эм, специфических клубах или ешь стейки с Отто — ты с такой же страстью осуждаешь "разжиревших буржуев"? — с шутливой ядовитостью интересуюсь я, высматривая в плотном рое такси машину нашего Юсуфджона. — А питерские дворцы вообще не трогай, я их люблю. Дворцы — это святое.

Строго говоря, моя придирка несправедлива: ты действительно способен жить впроголодь, питаясь дешёвым кофе и сигаретами, — и плевать на всё материальное с высокой, как идеалы Маркса и Энгельса, колокольни. Например, не стирать куртку месяцами и изнашивать джинсы и носки до дыр. Впрочем, это не мешает тебе спокойно жить за счёт какого-нибудь очередного парня, забывать о долгах мне — а потом с отдающим наглостью простодушием небрежно спрашивать: "Сколько там я тебе должен?.." Ты невозмутимо принимаешь любые дары; можешь даже не сказать "спасибо", когда кто-то платит за твою еду, сигареты и кофе, распечатки и такси, кино и бары, — просто потому, что тебе это совершенно неважно. Ты живёшь настолько параллельно материальному миру, что придание всему этому хоть какой-то значимости не укладывается у тебя в голове. Легко берёшь деньги и вещи — и так же легко расстаёшься с ними; они протекают сквозь твои пальцы, как сквозь пальцы дзен-буддиста или бомжеватого хиппи. Ты весь в бытии, во мгновении, ты не можешь обрасти хоть какой-то бытовой стабильностью и состоятельностью — потому что это вне твоей природы. Ты одержим идеями социализма, как красивой мечтой, и постоянно называешь себя "пролетарием" (впрочем, твой изматывающий труд без шуток можно считать пролетарским); но абсолютное пренебрежение всем материальным сочетается в тебе с по-детски бездумной жаждой удовольствий — и готовностью получать эти удовольствия через чужой кошелёк.

Конечно, твоей скромной зарплаты работника типографии не хватило бы, чтобы позволить себе полноценное путешествие ко мне в гости. За билет плачу я, за весь наш предполагаемый досуг под серым питерским небом — тоже.

Это доставляет мне до нездоровости сильное, сшибающее с ног наслаждение. Я могу подарить тебе два дня отдыха, а себе — лучший день рождения в жизни. Я могу прокутить с тобой целое состояние, наконец-то заполучив свою чёрную жемчужину.

Ненадолго, не полностью — но заполучив.

— Ты не понимаешь, это — другое! — изображая капризно-манерный голос гламурной дивы, заявляешь ты. — Стейки стейками, клубы клубами, а революция должна быть в душе... Ах, Ленинград, Ленинград, родина революций! Долго я ждал встречи с тобой — и вот наконец!.. Слу-ушай, а мы пойдём на "Аврору"? Пойдём?! Ну пожалуйста!

— Может быть, — из последних сил сдерживая улыбку, отвечаю я — и наконец замечаю нужный номер такси. — Вон он, пошли... Только, если честно, я даже не знаю, как всё успеть, если ещё и с "Авророй". Я думала, мы просто погуляем и сходим куда-нибудь выпить — а ты такую масштабную программу сочинил, как будто не на два дня приехал, а на месяц. Эрмитаж, кораблики...

— Ну, кораблики были бы крутой идеей, если бы не это! — с нервным смешком говоришь ты, показывая на серую мокрую хмарь, окружающую аэропорт. Мы протискиваемся через толпу к машине Юсуфджона; ты то и дело рассеянно задеваешь кого-то своим рюкзаком. — В хорошую погоду я бы предпочёл кораблики, но сейчас готов заменить их данью социалистическому прошлому Ленинграда. И социалистическому будущему!

— Ну-ну... — устало бормочу я, сквозь толкотню и гудки пробираясь к заветной машине. Печальный черноглазый водитель уже нас ждёт. — Здравствуйте! На Лиговский?..

Водитель угрюмо кивает; мы — ты, я и твой рюкзак — располагаемся на заднем сиденье. Я неплотно захлопываю дверь — как обычно, не хватает сил, — и, стиснув зубы от смущения, пытаюсь ещё раз.

Ты демонстративно вздыхаешь.

— Каши надо больше есть, Юля!

Цокаю языком, изображая возмущение. Он тоже упрекал и стыдил меня в подобных ситуациях — только не в шутку, как ты, а искренне, раздражённо.

Зачем сейчас о нём?.. Да низачем. Как выражается Вера, "вьетнамские флэшбеки".

— Что ты сразу как абьюзер-то, а?

Хихикаешь.

— Это я-то абьюзер?! Да я радикальный феминист!..

Пока такси медленно выползает с парковки под радио с песенками Димы Билана и "Руки вверх", мы предаёмся традиционным шутливо-серьёзным спорам о (не)целесообразности социализма и (не)эффективности плановой экономики. Когда-то эти споры раздражали меня — я не люблю игры в политические софизмы, не люблю умозрительные утопии и антиутопии. Но потом я поняла, что общение с тобой без разговоров о политике — всё равно что птица без песен. Да, с крыльями, но без задорного чириканья или мелодичных трелей — не то. Ты меня перевоспитал. Такие дискуссии с тобой не похожи на переливание из пустого в порожнее, не похожи на алогичные агрессивные выпады без единого разумного аргумента. Не похожи ни на что из того, во что политические и философские беседы обычно вырождаются. Так что говорить с тобой об истории или политике мне лишь чуть-чуть менее приятно, чем об искусстве или о чём-то личном.

Хотя твоё упрямство порой всё равно раздражает меня.

— ...Хоть убей, не понимаю, откуда этот дурацкий стереотип, что в "совке" прям ВСЕ жили бедно! Равенство в нищете и вся вот эта чушь... Да, социализм подразумевает равенство — но равенство ВОЗМОЖНОСТЕЙ, а не имущественное равенство по факту! — бурно, взахлёб вещаешь ты, пугая приглушившего радио Юсуфджона. За окнами такси пока не на что смотреть — мимо тянутся пустыри с блёклой сентябрьской травой, автосервисы, рекламные щиты и гипермаркеты. Весьма стандартная промзона в окрестностях аэропорта — поэтому теоретические умствования пока интересны тебе больше Питера. — И такое равенство не отменяет инициативы, саморазвития и всего, о чём ты говоришь. Это не значит, что все ЗАСЛУЖИВАЮТ одного и того же, понимаешь? Естественно, больше заслуживают те, кто более талантлив, кто больше трудится и так далее. Но не те, у кого родители побогаче, как сейчас! Справедливости ради, где сейчас это равенство возможностей?..

— Но, Егор, его ведь никогда и нигде не было. То, о чём ты говоришь, — утопия, — терпеливо возражаю я. — Одно дело — рассуждать о социализме как об отвлечённой прекрасной концепции, другое — о том, что в реальности получилось из попытки эту концепцию воплотить... Я тебе сто раз уже это говорила. Это неприложимо к жизни в абсолюте. Неужели, по-твоему, в СССР не было коррупции, вранья, нечестно нажитых денег? Не было роскошных дач и квартир у чиновников побогаче, не было кумовства? Да, может, в целом социальное расслоение сейчас сильнее — но...

— Погоди-погоди, вот приведу банальный пример! Ты рассказывала про нерусскую девушку, которая у тебя учится! — страстно перебиваешь ты. — Вот ей купили это место — ты сама рассказывала, что это очевидно, что она не говорит ни по-русски, ни по-английски. Так?

— Так.

Обречённо вздыхаю, вспоминая Гюльнар. Это настоящий шедевр эпохи Возрождения — то, как она с лучезарным спокойствием смотрит на меня, пока я прыгаю вокруг, пытаясь объяснить ей на пальцах, что хочу, чтобы она выучила английский алфавит и числительные от одного до десяти; ведь нужно же ей за что-то — хотя бы формально, чтобы успокоить совесть, — поставить зачёт. Я мучительно пытаюсь получить от неё заветный листочек с заданиями, трое её одногруппников, говорящих на азербайджанском, не менее мучительно пытаются донести до неё мою мысль — а она смотрит то на меня, то на них, и улыбается безмятежно, как Мадонна Рафаэля, сияя яркой восточной красотой. Конечно, ей незачем переживать: она знает, что поступит в престижный вуз так же легко, как поступила в колледж при этом престижном вузе, — пусть и не зная ни слова по-русски. У её отца собственный автопарк, два фитнес-центра и сеть ресторанов в Питере. И да, скромный преподаватель английского со степенью кандидата филологических наук обязан поставить ей зачёт. Плевать, что преподавать иностранный язык, не имея с учеником ни одного языка-посредника, — абсурдная, невыполнимая задача.

Гюльнар и ей подобные — увы, разгромный аргумент в пользу социализма. Я не думала, что ты запомнил мои рассказы о ней.

— Ну, вот и скажи мне — разве это справедливо?! — всплеснув руками, восклицаешь ты. — Она ведь получит диплом по специальности "Право и социальная работа"! Она — и ещё тысячи таких же! Просто из-за богатого папаши. Разве это равный старт, равенство возможностей? При капитализме оно исключено в принципе. У ребёнка из условного гетто судьба перечёркнута изначально. Он не сможет учиться в такой же хорошей школе, в таком же хорошем вузе или колледже, как эта Гюльнар, не сможет получить высококвалифицированную работу...

— Сможет — если будет умён, если будет стремиться вырваться из своей среды. Среда важна, но не надо её абсолютизировать. У человека всегда есть воля и голова на плечах, — перебиваю я, глядя, как потоки дождя струятся по окнам. "Дворники" елозят по лобовому стеклу с упорной ритмичностью — и так же ритмично, только быстрее, колотится моё сердце. — Социализм в моих глазах плох, в том числе, вот этой абсолютной ролью общества, среды, отрицанием индивидуального выбора. Распределили тебя на завод — и паши всю жизнь на этом заводе, условно говоря. В капитализме, при всех его минусах, при всей жестокости конкурентной борьбы, человек в куда бо?льшей степени является хозяином своей жизни...

— Да уж, особенно тот самый ребёнок из гетто, — едко вставляешь ты.

— И он в том числе. Да, изначально ему будет сложнее, чем Гюльнар, — но это не значит, что у него совсем нет возможности чего-то добиться. — (Осекаюсь, вспомнив, насколько ты не любишь слово "добиться" — и презираешь жизненную философию, как ты выражаешься, "достигаторов". Презираешь поклонение успеху и карьеризм. Впрочем, это не мешало тебе встречаться с айтишниками и топ-менеджерами, которые смотрели на эти вопросы гораздо проще. Хотя Отто... Ладно, не будем об Отто). — И утверждать, что при социализме не было ситуаций, похожих на ситуацию Гюльнар, — глупо и утопично. То, о чём ты говоришь, больше свойственно феодализму с его сословной системой. Там как раз действовал принцип "выше головы не прыгнешь". Родился в семье сапожника — значит, быть тебе сапожником, и всё тут.

— А так и есть. — (Невозмутимо киваешь). — Капитализм в основе своей феодален.

Сердито выдыхаю.

— Слушай, ну вот я из небогатой семьи. Из семьи среднего — или даже, пожалуй, пониже среднего достатка. К тому же из семьи без отца. Жаловаться мне не на что, но у нас никогда не было, не знаю... Машины, не было каких-то супердорогих вещей. В общажную пору я, бывало, жила на шесть тысяч в месяц. Но сейчас я — кандидат наук и младший научный сотрудник, и смогла позволить себе переехать и снимать жильё в центре Питера. Как это вышло-то? По твоей логике, я должна была быть как минимум дочерью олигарха!

— Нет, Юль, твоих заслуг я не отрицаю и никогда не отрицал. Ты действительно добилась всего собственным трудом, и это вызывает уважение, — смягчившись, серьёзно говоришь ты. Твои руки, до этого нервно пляшущие в воздухе, теперь успокаиваются в строгом замке?. — Но ты же понимаешь, что таких, как ты, очень мало. Ты — исключительно умный, талантливый и трудолюбивый человек. К тому же я всегда считал, что главный гений — это именно гений труда, а не таланта.

Морщусь.

— Ой, не надо, вот весь этот пафос...

— Но я серьёзно! Просто не со всеми так. Не пойми неправильно — но это тоже некое изначальное неравенство, потому что не всех природа одарила одинаково. Это во-первых. А во-вторых — ты из интеллигентной семьи. Извини, но у тебя бабушка — учитель, другая бабушка — учитель, мама — преподаватель вуза и учёный, дедушка — военный лётчик с разрядом по шахматам... Не всем так везёт с примерами, знаешь ли. У тебя всегда рядом был пример духовной жизни, умственного труда. А у ребёнка из гетто нет такого примера.

— Учитель в школе, — говорю первое, что приходит в голову. Юсуфджон резко тормозит у перехода, и чёрный крест в твоём ухе совершает забавный кульбит. Беззащитно-мягкие линии твоей шеи соскальзывают под куртку, под ворот растянутой толстовки; отвожу глаза. — Священник. Библиотекарь. Тренер школьной команды по футболу. Какой-нибудь умный старшеклассник или сосед-книголюб... Боже мой, да мало ли кто! Всегда есть примеры.

— Нет, не всегда. Это возможно, но очень маловероятно, — решительно отрезаешь ты. Я раздумываю, как бы помягче и подипломатичнее свернуть эту тему. Она явно всерьёз задевает тебя — а ещё я устала спорить. Мне предстоит познакомить тебя с сиянием золотого Невского в ночи, с облезлой сурово-прекрасной лепниной на старых фасадах, с чёрной водой Фонтанки и розовыми, как мечта, башенками Михайловского замка. Сейчас это намного важнее дискуссии о справедливом устройстве общества, и мне совсем не хочется ругаться. — Такому ребёнку чаще всего не на что опереться, чтобы захотеть иначе. Поэтому он просто будет принимать за норму то, что видит. Будет с детства подстраиваться под свою среду. Будет выживать в джунглях капитализма — по закону этих джунглей. А закон в том, что равенства возможностей не существует. Сильный пожирает слабого. Конкурентная борьба.