Тихий хор согласных возгласов донесся до него, и он одобрительно хмыкнул, но так и не отвел глаз от улицы под собой. Несмотря на его приказ, на самом деле его не беспокоили никакие зудящие пальцы на спусковом крючке. Все его морские пехотинцы были ветеранами, и все они были там, когда майор Портир изложил свои инструкции совершенно — можно было бы сказать, почти болезненно — ясно. Последнее, чего кто-либо хотел, — это чтобы чарисийские морские пехотинцы открыли огонь по "безоружной толпе" гражданских лиц на улицах столицы Корисанды. Ну, может быть, на самом деле это было предпоследнее. Уистан был почти уверен, что допустить, чтобы с архиепископом Клейрмантом случилось что-нибудь неприятное, было бы еще менее желательно. Это, в конце концов, было тем, ради предотвращения чего был направлен сюда отряд Уистана.
Конечно, если мы не готовы начать стрелять в кого-либо, как только они окажутся в пределах досягаемости, возможно, мы просто опоздаем, когда дело дойдет до "предотвращения", — подумал он с глубоким недовольством.
* * *
— Богохульники! — крикнул Чарлз Добинс, размахивая кулаком в сторону приближающейся охраны архиепископа. Его голос надломился — у него все еще была раздражающая склонность делать это в стрессовые моменты — и его глаза блестели от возбуждения.
По правде говоря, Чарлз на самом деле так или иначе не испытывал особых чувств по поводу этой чепухи о "Церкви Чариса". На самом деле, он не выбирал свой собственный боевой клич — это было предложено другом его старшего брата, Раном Эймейлом. И он тоже был не единственным человеком, который им пользовался. По меньшей мере дюжина других людей в толпе, большинство из которых были не старше самого Чарлза, начали выкрикивать то же самое слово, как они и репетировали, в тот момент, когда кто-то заметил приближение архиепископа Клейрманта.
Судя по тому, как реагировали некоторые из окружающих их людей, Ран был прав, когда объяснял, насколько эффективным будет обвинение в богохульстве.
Лично Чарлз даже не был до конца уверен, что такое "богохульство" — за исключением того, что его мать всегда била его по уху за это всякий раз, когда он произносил имя Лэнгхорна всуе. И он понятия не имел, как доктрина Церкви Чариса может расходиться с доктриной остальной Церкви. Он не был священником, это было точно, и он знал это! Но даже ему было трудно поверить в более впечатляющие истории об оргиях на алтарях и жертвоприношениях детей. Само собой разумеется, что никому не могло сойти с рук это прямо здесь, в соборе, без того, чтобы все знали, что это происходит, и он еще не встречал никого, кто действительно это видел. Или, во всяком случае, кому-нибудь, кому он доверил бы сказать ему, идет дождь или нет!
Что же касается остального, то, насколько он знал, в их новой "церкви" мог быть какой-то смысл. Если хотя бы четверть того, что некоторые люди говорили о так называемой "храмовой четверке", было правдой, он полагал, что мог понять, почему некоторые люди могут быть расстроены ими. Но это тоже не имело значения. Они были викариями, и, насколько Чарлз мог видеть, то, что говорили викарии, шло своим чередом. Он, конечно же, не собирался с ними спорить! Если кто-то еще хотел этого, это было их дело, и он знал, что немало корисандцев, казалось, соглашались с чарисийцами. На самом деле, в этот конкретный момент в соборе было намного больше людей, чем тех, кто стоял снаружи и кричал на них.
Если уж на то пошло, собственная мать Чарлза была домоправительницей в доме священника в церкви святой Катрин. Он знал, где она была этим утром, и из того, что она сказала за последние несколько пятидневок, отец Тиман, казалось, тоже сильно склонялся к этой новой Церкви Чариса.
Но, по мнению Чарлза, это действительно не имело отношения к делу. Во многом он разделял огромное уважение своей матери к отцу Тиману, но в данном случае она упускала истинную суть. Нет. Истинный смысл — или, по крайней мере, тот, который привел Чарлза сюда этим утром, — заключался не в доктрине и не в том, кто носил шапку архиепископа здесь, в Манчире. Или дело было бы не в том, кто носил шапку... за исключением того факта, что человек, который это сделал, поклялся в верности империи Чарис, а также Церкви Чариса, чтобы получить ее.
Дело было не столько в том, что Чарлз был фанатичным патриотом Корисанды. На самом деле корисандских "патриотов" в том смысле, в каком кто-то из тысячелетней Терранской Федерации мог бы понять этот термин, было не так уж много. Лояльность в большинстве королевств Сейфхолда — были исключения, такие, как Чарис и республика Сиддармарк — как правило, была чисто местной. Верность определенному барону, или графу, или герцогу, возможно. Или князю, или отдельному монарху. Но не к понятию "нация" в смысле подлинного, осознающего себя национального государства. Молодой Чарлз, например, прежде всего считал себя манчирцем, жителем города с таким названием, а затем (в порядке убывания важности) подданным герцога Манчира и подданным князя Гектора, который оказался герцогом Манчира, а также князем Корисанды.
Кроме того, до чарисийского вторжения Чарлз никогда по-настоящему глубоко не задумывался о том, кому он предан, или об отношениях между Корисандой и королевством Чарис. На самом деле, он все еще не совсем понимал, что именно спровоцировало открытую войну между Корисандой и Чарисом. С другой стороны, ему было всего шестнадцать сейфхолдских лет (четырнадцать с половиной, по годам давно погибшей Терры), и ему была привычна неполная ясность во многих вопросах. Что он действительно знал, так это то, что в Корисанду вторглись; что город, в котором он жил, был взят в осаду; что армия Корисанды потерпела сокрушительное поражение; и что князь Гектор — единственный четко видимый (во всяком случае, с его точки зрения) символ единства и идентичности Корисанды — был убит.
Этого было достаточно, чтобы расстроить любого, не так ли?
Тем не менее, он был бы склонен оставить все как есть, не высовываться и надеяться на лучшее, если бы это зависело только от него. Но это было не так. Здесь, в Манчире, было много других людей, которые определенно не были склонны оставлять дела в достаточно хорошем покое, и некоторые из них становились все громче и громче. Чарлзу казалось совершенно очевидным, что рано или поздно, если они добьются своего, людям придется выбирать, на чьей они стороне, и если ему придется это сделать, он знал, какую сторону выберет. Что бы ни привело к ссоре между Корисандой и Чарисом, ему не нужны были какие-то грязные иностранцы, которые совали палки в осиные гнезда здесь, в его родном городе.
(И они должны были быть грязными иностранцами, не так ли? В конце концов, все иностранцы были такими, не так ли?)
— Богохульники! — снова крикнул он.
— Богохульники! — услышал он чей-то крик. На этот раз это тоже был не один из его друзей. Другие начали подхватывать крик, и Чарлз ухмыльнулся, сунув руку под тунику и ослабив короткую тяжелую дубинку на поясе.
* * *
— Хватит!
Скорее к удивлению Пейтрика Хейнри, голос молодого офицера-чарисийца перед собором действительно был слышен сквозь шум толпы. Вероятно, помогло то, что он использовал кожаную говорящую трубу, но, скорее всего, размышлял Хейнри, это было связано с тем фактом, что его учили быть услышанным сквозь гром поля битвы.
Что удивило его еще больше, так это то, что первые ряды его толпы — нет, толпа, а не "толпа", — подумал он, — давай использовать честное слово, Пейтрик — на самом деле, казалось, колебались. Его глаза слегка расширились, когда он увидел это, затем снова сузились, когда он понял, по крайней мере, часть причины. Чарисиец, правда, повысил голос, чтобы его услышали, но это не был рев ответного гнева. Нет, это был голос... раздражения. И язык тела молодого человека тоже не был особенно воинственным. На самом деле, он держал одну руку на бедре, и это выглядело так, как будто он действительно постукивал носком по ступеням собора.
Хейнри понял, что он больше похож на раздраженного собеседника, чем на армейского офицера, противостоящего враждебной толпе.
— Сегодня утро среды! — продолжал чарисиец. — Вам всем должно быть стыдно за себя! Если вы сами не в церкви, самое меньшее, что вы можете сделать, это позволить другим людям спокойно ходить на мессу!
— Что ты знаешь о мессе, еретик?! — крикнул кто-то — он подумал, что это мог быть Эймейл — в ответ.
— Я знаю, что не собираюсь бросать камни в окна собора, — крикнул в ответ чарисиец. — Знаю это хорошо! — он заметно вздрогнул. — Только Лэнгхорн знает, что сделала бы со мной моя мать, если бы узнала об этом!
Более одного человека в толпе удивили Хейнри — и, вероятно, самих себя — смехом. Другие только зарычали, и, по крайней мере, раздались дополнительные крики и проклятия, когда архиепископ Клейрмант прошел через двери собора за морскими пехотинцами.
— Идите домой! — повышенный голос чарисийца звучал почти дружелюбно, с оттенком скорее смирения, чем гнева. — Если у вас есть что сказать, сделайте это где-нибудь в другом месте, в день, который не принадлежит Богу. Я не хочу видеть, как кто-то пострадает в среду! На самом деле, мне приказано избегать этого, если это возможно. Но мне также приказано защищать собор и всех, кто в нем находится, и если для этого мне придется причинить вред кому-то за его пределами, я это сделаю.
Его голос теперь звучал значительно тверже, все еще как у человека, пытающегося быть разумным, но с оттенком, который предупреждал их всех, что его терпению есть предел.
Хейнри оглядел лица четырех или пяти ближайших к нему мужчин и увидел, что они смотрят на него в ответ. Один из них поднял бровь и мотнул головой в ту сторону, откуда они пришли, и Хейнри очень слабо кивнул. Он сам не боялся встретиться лицом к лицу с морскими пехотинцами, но отец Эйдрин ясно дал понять, что работа Хейнри заключалась в том, чтобы воспитывать и направлять сопротивление против Чариса. Это сопротивление вполне может потребовать мучеников в ближайшие дни, но в то же время оно будет так же остро нуждаться в лидерах. Возможно, даже еще больше.
Мужчина, приподнявший бровь, кивнул в ответ и отвернулся, прокладывая путь к передней части остановившейся толпы. Хейнри некоторое время смотрел ему вслед, затем он и еще несколько человек начали пробираться к задней части.
* * *
Будь я проклят, если не думаю, что парень собирается это сделать! — с удивлением подумал взводный сержант Мейджи.
Сержант не поставил бы ни единого харчонгского медяка на то, что лейтенант Талас сможет уговорить толпу развернуться и отправиться домой, но Талас явно задел за живое, напомнив им всем, что сегодня среда. Мейджи ожидал, что это приведет к обратным результатам, учитывая крики "богохульник" и "еретик", доносящиеся из толпы, но, похоже, лейтенант понял ее настроение лучше, чем он сам.
— Продолжайте, а теперь, — сказал Талас, его тон стал мягче, когда громкость толпы начала уменьшаться, и он смог немного понизить свой собственный голос. — Расходитесь, пока кто-нибудь не пострадал. Я этого не хочу. Если уж на то пошло, верите вы в это или нет, император Кэйлеб этого не хочет; архиепископ Клейрмант этого не хочет; и это чертовски точно — если вы простите мой язык — что Бог этого не хочет. Так что скажете, если мы с вами сделаем всех этих людей счастливыми?
* * *
Чарлз Добинс поморщился, почувствовав, как изменилось настроение толпы вокруг него. Так или иначе, это было не то, чего он ожидал. Этот чарисийский офицер — Чарлз понятия не имел, как прочесть знаки различия этого человека, — должен был быть в ярости и кричать им, чтобы они разошлись. Угрожая им, ясно показывая свое презрение к ним. Он, конечно, не должен был просто разговаривать с ними! И урезонивать их — или, во всяком случае, притворяться таковым — было слишком хитро и коварно, чтобы в это можно было поверить.
И все же Чарлз не был полностью невосприимчив к манерам чарисийца. И он был прав насчет того, что сегодня среда. Не только это, но и упоминание чарисийца о его матери сильно напомнило Чарлзу о его собственной матери... и как она, вероятно, отреагирует, когда узнает, чем занимался ее дорогой мальчик, когда он сам должен был быть на мессе.
Он не знал, какие мысли бродили в головах остальной толпы, но он чувствовал, как вся толпа отступает назад, теряя поступательный импульс, который нес ее по улице. В ней все еще кричали некоторые люди — в том числе некоторые из друзей Чарлза — но их голоса потеряли большую часть своего пыла. Они звучали пронзительнее, более изолированно, как будто владельцы этих голосов чувствовали, что их собственная уверенность испаряется.
Чарлз убрал руку с дубинки под туникой и был немного удивлен, обнаружив, что на самом деле он испытывал скорее облегчение, чем сожаление по поводу того, как все так неожиданно изменилось.
Он начал отворачиваться, затем остановился, его глаза расширились от шока, когда мужчина, который только что подошел к нему сзади, вытащил что-то из-под своей туники.
Чарлз никогда не видел ни одного из новых "ружей c кремневыми замками", которые вводились в корисандской армии, но он узнал то, что должен был видеть сейчас. Это было короткое, непропорциональное оружие — мушкет, приклад которого был обрезан, а ствол спилен до длины не более пары футов. Он все еще был намного больше и объемнее, чем пистолеты, которыми была оснащена императорская чарисийская стража, и, должно быть, его было чрезвычайно трудно прятать, но кремневый замок, который был установлен вместо его оригинального фитильного замка, не нуждался в неуклюжем, зажженном и медленно тлеющем фитиле, который невозможно спрятать. Это, вероятно, очень помогло в том, что касалось сокрытия, — почти спокойно подумал уголок сознания Чарлза.
Он, замерев, наблюдал, как оружие поднялось. Оно торчало из-за плеча другого молодого человека, не более чем на год или около того старше самого Чарлза, стоявшего рядом с ним. Тот молодой человек дернулся от удивления, повернул голову, глядя поперек и вниз на дуло, когда оно вторглось в угол его поля зрения... как раз в тот момент, когда человек, державший его, нажал на спусковой крючок.
* * *
Внезапный выстрел застал всех врасплох, даже таких опытных сержантов, как Уистан и Мейджи. Возможно, он не должен был застать сержантов внезапно, но очевидный успех Таласа в успокоении толпы немного расслабил даже их.
Человек, стоявший за этим мушкетом, выбрал лейтенанта морской пехоты в качестве своей цели. Однако, к счастью для Брада Таласа, никто бы никогда не назвал оружие потенциального убийцы высокоточным инструментом. Это было гладкоствольное оружие с очень коротким стволом, заряженное молотым, а не мелкозернистым порохом. На самом деле при выстреле было израсходовано менее четверти этого медленно горящего, малокалорийного пороха, прежде чем остальное вылетело из ствола огромным ослепительным облаком, и полет пули можно было охарактеризовать только как... беспорядочный.
Несчастный молодой человек, который смотрел на дуло в момент выстрела, закричал в шоке, когда его лицо было жестоко обожжено. Он отшатнулся, схватившись за свои навсегда ослепшие глаза, и еще четыре или пять человек, которым не повезло стоять прямо перед ним, закричали от собственной боли, когда пылающие хлопья пороха выжгли "татуировки угольщика" на задней части их шей. У одной особенно невезучей души в самом деле загорелись волосы, и он упал на колени, завывая от паники и боли, пытаясь сбить огонь обеими руками.
