Записки Красной Шапочки

Я его слушала, кивала, а сама на оборотней смотрела. На одну подводу сели двое чужих и отец, возница тронул с места, покатили к мельнице, к оставшимся фургонам наши несли сыры, копченое мясо, вели овец и визжащих поросят. Незнакомцы платили щедро, золотой и серебряной монетой. Я поняла, что роднило все лица, похожие и непохожие одновременно. Волчьи глаза, они светились в отблесках факелов зеленью. И еще один взгляд я поймала, с ненавистью и обидой глядела на нас Уна, рослая девочка, ровесница Гито. Смотри-смотри, не забыла еще, небось, как я тебя пуганула на той десятинке, вот визгу и смеху было. Нечего за моим Гито хвостом ходить. Подумаешь, грудь у нее! У меня тоже будет, и побольше.

-Хагне, домой, — услышала строгий отцовский голос. И когда только успел с мельницы вернуться и подойти сзади. — Еще раз увижу, — начал он по привычке, и осекся. Гито утром с нами проводником пойдет.

Казалось, только глаза закрыла, уже крик, ругань, матушка с братьями. Младшего, Олафа, мать в дорогу собирала, уж больно противный характер был у мальчишки. Чуть что, ложился на пол и, колотя ногами, заходился в крике. Отцу и так трудно с двумя старшими придется. Узнав, что братья остаются, а он должен идти невесть куда с женщинами, Олаф истерику и закатил. Отец уже отвесил ему оплеуху и облил водой. Буян затих и горько всхлипывал, мама сама чуть не плакала...

Стояла в горнице, тусклый рассвет пробивался в уже открытые ставни, спину потирала, видать разнылась. Живот, в котором мой четвертый брат, пока еще безымянный, толкался, другой рукой придерживала. Я остановилась, собрала магию в горсточку, прошептала, легонько к маминой спине толкнула.

— Спасибо, доченька! Беги, скоро солнце встанет. Вот, бабушке снеси, передай. — Мама протянула мне кусок тонко выделанной бересты, трубочкой скатанный. Я тогда не задумывалась, откуда она и бабушка грамоту знают. У бабушки и книги были, она меня читать учила.

Гито ждал во дворе — уже пришел за мамой и братиком. Он их выведет к Нейдилсдуру, Гадючьей лощине. И мы с бабушкой туда же придем, как она соберется. Солнце всходило, показалось краешком, окрасило туман розовым. День обещал быть если не жарким, то уж точно теплым. Однако я была в своем любимом красном капюшоне — пока-то еще утро, раннее, росное. Гито поцеловал меня в лоб, — Иди, Аннеке. — Точно, как я могла забыть, он звал меня Аннеке, а не Хагне...

— Олаф! Несносный мальчишка, где ты? — сердилась мать, она на крыльцо тоже вышла, меня проводить. — Небось опять спрятался, — отвечал ей старший из моих братьев.

Что я понимала, восьмилетняя девочка, в опасности, которая над всеми нависла? Видела, взрослые тревожились, но уверена была — ничего страшного не случится. Поэтому к бабушке шла, а не бежала, раздумывая над великой проблемой, вчера я попробовала взлететь. Мы, ведьмы, могли летать, но не сами, а на начарованных предметах. Если разрисовать специальными рисунками доску, а еще лучше корыто или шайку, то на них можно оторваться от земли. С магией ведьмы обходились почтительно. Не забирали ее у природы, в себе не накапливали, через себя не пропускали. Просто подпитывали ей свои наговоры. Как если бы вы поливали посаженное деревце водой, зачерпнули ладошками и под корень вылили. Чуть-чуть перенаправили поток, сюда больше, туда меньше. И заговоры у нас были лишь на лечение и помощь. И нам в помощи любой из невидимого народа, духов, не отказывал. Понятно, что колдовать мы могли лишь в особых местах, где магия густо разлита в пространстве, как раз рядом, около Орлиного утеса, Эрир-Грайга, "исток силы" был.

Бабушка и на метле иногда летала, ну все что угодно годилось, лишь бы снизу, с земли вид пристойный — панталон-то под юбками в наших краях отродясь не носили. Но сейчас, думала я, корыто наверняка возьмем, тащить с собой много чего придётся.

Я же вчера сама подняться над землей пробовала. Выгоревший четыре года назад странный дар мой потихоньку оживал, возвращался. Бабушка строго настрого приказывала — не пить магию, не брать ее в себя. Но я пробовала. В груди, там, где ребра сходятся, после таких попыток жгло, как от крапивы. Но я сейчас хлебну немного, руну на самой себе сотворю, потом слова.

По обе стороны дороги за стволами сосен виднелись цветущие поляны. Смолка — зОря — сон-трава выкинула темные, покрытые липкими розово-малиновыми звездочками прутики. Вот, надо пучок нарвать, а над землей поднимусь, чтобы башмаков не замочить. Глотнула магии, и я плыву, я невесома! И от радости, что получилось, я начала кружиться прямо в воздухе. Поднялась я невысоко, на локоть примерно, но шлепнулась все равно больно, да еще и в мокрую траву — от неожиданности. Когда позади себя смех услышала, заливался басовитым хохотом юноша. Усики едва пробивались на верхней губе, темнели пушком, вьющиеся смоляные волосы стянуты лентой, смуглое тело, рубаха сброшена, висит рядом на кустах, штаны заправлены в длинные кожаные, аж выше колен, сапоги. Это сейчас я понимаю, как хорош он был горячей южной молодой красотой, тогда всего лишь увидела — не такой, как наши мужчины и мальчики.

Парень отсмеялся, посерьезнел. — Извини, уж больно у тебя забавное личико было, — и попросил, — помоги, ты же ведьма, пропихни стрелу, я кончик сломаю, потом выдернем.

— Кто тебя? — у нас никогда такого не видывали, чтобы в людей, как в зайцев, стрелять.

Но юноша молча повернулся ко мне спиной, — давай. — Из руки сзади торчала оперенная стрела. Я велела ему не шевелиться, и не глядеть. И вовсе я на него не обиделась, смеялся он как то ласково, по-доброму.

Смолку я с толикой магии и наговором в ладонях растерла, раны залепила.

— Можешь одеваться, — важно бросила парню. — Мой пластырь получше бинтов держать будет.

Юноша надел рубашку, длинный черный камзол, подобрал с земли плащ и сумку. Ну конечно, в такие плащи ночью волки одеты были.

— Ты волк? — спросила я.

— Нет, я Крагенблайд, — золотые волчьи глаза смотрели прямо в мои, лазоревые. Цветок яркий, сине-желтый, волчья верность на Роштайне называют.

— А где же твои доспехи? — но ответить волк не успел. Со стороны дороги — крики, конский топот, кто-то бежит, петляя, бегущий уже хотел было свернуть, скрыться в густом орешнике по ту сторону узкой колеи, но полетел прямо в пыль. Ни свиста не слышала, ни полета стрелы не заметила, но вот как она торчит из спины валящегося вперед человека — увидела. И поняла — это — Гито! Там Гито сейчас ранили или убили. Я рванулась к дороге, но волк перехватил меня, зажал рот рукой. И вовремя, мимо промчался конный отряд. Не останавливаясь, не глядя, что под копытами — человек.

Из рук волка я все же вывернулась, укусила ладонь, пнула изо всех сил локтем в живот. Гито был еще жив, приподнимался на локте.

-Беги, Аннеке, не ходи ни в село, ни к бабушке. Меня дядька Ингвар послал. Матушку твою схватили. Их Уна, тварь, привела.

Сейчас бы живой воды с глубины, из-под земли. Я решилась на то, что не всякая ведьма взрослая сделает — магическую нить расплела, ухватила темный кончик и землю двигать стала, а потом за голубой потянула, сейчас струйка наверх пробьется, родник будет. Волк взял меня за плечо. — Поздно, силы не трать. Он умер. Кончено. — Только ничего еще кончено не было. По дороге Уна поспешала, торопилась. Добежала до нас, мертвого Гито увидела. — Это ты, ты, ведьма проклятая, во всем виновата, чтоб ты сгорела, как твоя мать! — подхватилась и со всех ног назад в село бежать бросилась. Зверь, серый, в сером же шипастом доспехе настиг ее одним прыжком, свернул шею ударом мощной лапы. Крагенблайд, панцирный волк.

Если бы наше путешествие случилось весной или осенью, и я шла одна, наверное, не выжила бы. Звери и нечисть мне не грозили, холод, голод и люди пострашнее будут. В первую же ночь я начала замерзать, магией греться мы, ведьмы, не умели. Костерок развести мне волк не позволил, мы совсем рядом с селом оставались. Он хотел сразу уйти, но я уперлась. Не пойду, пока не разузнаю, что с родными. Но с дороги он меня подальше оттащил. Пока руку укушенную ему залечивала, познакомились. Вульфберт Блайд его звали, Вулли.

— Ты снимешь с меня доспех? — спросил Вулли — а потом поможешь надеть? Это очень легко, и такой ребенок, как ты, справится. Он зачарованный, но у нас рук нет, я сам никак.

Он перекинулся, я расстегнула панцирь, и Вул вышагнул из него. Он стоял передо мной во всей волчьей красе — высоконогий, поджарый, с пушистым совершенно прямым хвостом и таким пышным загривком, что, казалось, шеи у зверя не было, голова прямо из туловища росла. Лёг на заранее нарубленный лапник, прикрытый охапкой травы, свернулся клубком. Я устроилась у него под брюхом. Потом понюхала — от волка шел ощутимый запах псины. Нет, так не пойдет. Встала, решительно разделась, свернула платьишко. Прикрыла волчьим плащом, чтобы от утренней росы защитить. И уже в одной сорочке нырнула под теплый волчий бок. Вот, так лучше, платье надо беречь, другого пока нет. Одеяло волчьего хвоста накрыло меня сверху.

Мы заночевали на скале, что нависала над селом. Поэтому и костер разжечь не решились. Отсюда, из-за камней, все было как на ладони. На месте нашей усадьбы — черное пепелище...

— Зачем ты убил Уну, Волк?

— Так надо. Она бы всех переполошила. Стали бы искать в лесу.

Я не помню, какими словами объяснял мне волк необходимость выждать, и то, почему, не задумываясь, убил, передаю лишь общий смысл разговора. За столько лет слова стерлись из памяти. Остались лишь воспоминания об ощущениях. Я просто поверила ему. Хотя мне с детства твердо вбили в голову — чужим доверять нельзя. А он был чужой, пах по-другому, говорил по-иному, смотрел на жизнь не так как мы, значит был опасен.

На скалу волка привела я. Мне путь показал Гито, он же неделю назад натаскал в наше убежище сухой травы и лапника. Не все знали о тайных лазах в горе, только староста и его сыновья. Здесь жители деревни отсиживались когда-то во времена набегов орков и мархойдов. Жилые пещеры оказались полузатоплены, и пробираться к наблюдательной площадке на скале надо было сначала по колено в ледяной воде, а потом вверх по вырубленной в камне бесконечной лестнице.

Но перед этим был долгий день. Уну волк отнес в кусты у дороги. Гито оставил лежать.

— Так надо!

Отряд проехал в обратном направлении через свечку примерно. Мы сидели на дереве и смотрели в щель, просвет между листьями — их аккуратно выщипал Вулли — участок дороги с телом Гито на обочине был виден хорошо.

— Ближе нельзя — сказал волк, — тебя может обнаружить амулет. Наши говорили, шагов с пятидесяти на ведьму указывает. Отряд ехал почти шагом, поперек седла у одного из всадников лежало женское тело, длинные золотые косы волочились по земле. У другого в руках была круглая коробка, он внимательно смотрел на нее. Поравнявшись с Гито, проверять, дышит или нет, не стали, просто для верности кто-то из всадников склонился в седле набок и махнул мечом. Хорошо, что волк зажал мне рот, я непременно бы крикнула и выдала нас. А так, просто второй раз за день укусила.

— Что за женщина? — спросил Вулли, тряся прокушенной ладонью.

— Бабушка!

— Их двенадцать. Я не справлюсь. И ей ничем не поможешь — она мертва.

— Почем ты знаешь?

— Они ищут тебя при помощи амулета. А амулет рядом с живой ведьмой указывать будет только на неё.

— А мама?

— Хорошо, что ты не чуешь запахи так же, как и я. В деревне горит большой погребальный костер.

Дальше — темнота. Потом я лежала на волчьем кафтане и скулила как побитый щенок. Потом провалилась в сон. Наверное, близился полдень, когда я открыла глаза. Вулли опять сидел без рубашки и пытался отклеить мой цветочный пластырь.

— Зачем? — зашипела я.

— Очень чешется,— сказал волк.

— Терпи, вечером сниму, — и тут вся тяжесть воспоминаний, весь ужас, вся необратимость случившегося разом вернулись. Я решила, что мне просто приснился плохой сон — морок привиделся. Поднялась и пошла в деревню. Разбираться. — Ты куда? — попытался остановить волк. Ах да, мне же сначала к бабушке, а потом к Гадючьей Лощине. — Куда ты, дура? Стой! — волк надевал рубашку, натягивал сапоги, спешно подбирал камзол и плащ. Пытаясь удержать, схватил за руку. Но я вырывалась, мне надо к бабушке!

— Хорошо, — согласился волк, — пойдем посмотрим, что там. Только вперед не забегай.

Ворота бабушкиного подворья были закрыты, тянуло дымком, готовящейся на открытом огне едой. Наверняка бабушка по жаркому времени года на летнюю кухню готовить перебралась. И я припустила изо всех ног по узкой стёжке, бежала и повторяла. — Это только сон, меня ждут, только сон... — проскользнула в калитку, ждали трое.

— А вот и птичка наша прилетела, иди сюда, внученька, мы тебе расскажем, зачем у нас такие зубки.... Гррр.... Ам! — Один из воинов зашел мне за спину, перекрывая отход.

— Ага, и зачем такие большие руки... И еще кое-что большое покажем, — смеялся другой, расстегивая пояс.

Потянуло дёгтем и прогорклым маслом, третий плескал вонючую жижу из бочонка на стены избушки.

Сзади, у калитки вопль, хрип, хруст ломаемых костей. От толчка в спину упала, над моей головой в прыжке распластался волк. Мужик, тот, который с поясом, открыв рот, смотрел на летящую к нему смерть, волк сразу схватил его за глотку, булькающий звук и бьющая в сторону струйка крови. Но третий взводил арбалет. Я хлебнула силы столько, сколько смогла, и запустила в него огненным сгустком. Вал пламени целиком накрыл стрелка, я не увидела, выстрелил ли он. А дальше полыхнула облитая маслом избушка, забились и заржали привязанные у сарая кони, и я заорала, и от ужаса, и от боли — за грудиной жгло даже не крапивой, огнем.

— Дура! — Тряс меня волк, уже в человечьем виде, — куда помчалась к нечистому в пасть? Выпорю, еще раз так сделаешь. Уходим, быстро, сейчас от села дым заметят, и пол-отряда тут будет.

Волк подскочил к лошадям, снял с них переметные сумы, вылил из кипящего котелка ароматную жидель прямо в костер, смёл в горячий еще котелок со стола всю снедь, крышкой захлопнул, и мы выбежали со двора. Волк напоследок быстро рубанул ножом — отсек уши мертвецов, кинул себе в поясную сумку. Мне тащить пришлось один перемёт — тяжеленный! От пылающей избы валил черный дым, шел нестерпимый жар ... Вулли был прав — не успели мы углубиться в лес, как по тропе прорысили всадники — человек десять. Хорошо там, где мы с тропы сошли, я траву расправить успела.

В окрестностях села я каждый камушек, каждый кустик знала. Бежали мы к скалам, к родникам. Вулли долго полоскал рот и жадно пил холоднющую кисловатую воду. Перетряс добычу — добрые две трети — грязное барахло. Волк взял трутницы, соль, всё съестное, бурдюки, моток веревки, два кинжала, один в очень красивых ножнах, сыромятные кожаные ремни... Со дна сумы выпали медальоны, такие же, как у него на шее висел.

— Ублюдки, убийцы, — выдохнул Вул с ненавистью, отошел к скале, прижался лбом к шершавому камню. Плечи вздрагивали, плакал, что ли?

Ненужное мы зарыли, потом решили поесть. Вулли, перекинувшись волком и деликатно отвернувшись, чтобы меня не смущать, сожрал две сырые курицы, я отломила ножку от той единственной, что успела в котелке свариться. Бурдюки долго промывали от остатков какого-то хмельного пойла. Заполнили водой, правда я не поняла, зачем.