Цветы корицы, аромат сливы

До 2009 года я учился в Поднебесном институте Феникса и Цилиня в провинции Хунан, изучение древнией литературы и языка. Этому институту уже истории 2400 лет в Китае. Раньше (до Китайской республики 1912 г.) это был частный институт. Феникс и Цилинь — животные счастья и блага.

Там я занимался поэзиями и прозами эпохи Восточная Цзинь и писал уже свиток под руководством у Ван ши-фу, пока он не умер. Когда скончался он, и закрыт был весь этот отдел.

Потом, занялся я в творчестве Сыма Цянь искать разных смыслов. Мой новый руководитель Лай ши-фу удалился на покой вскоре и опять я в творчестве Сыма Цяня разных смыслов не нашел. Потом китайский классический роман сделался моим центром акцентировать внимание.

Далее я заносился в некие списки и включился в университетский проект к удивлению и без ведома совершенно. Организаторы проекта, можно сказать, "действовали большим мечом и широким топором" (с размахом). Далее, уже осенью 2009 года был в Москве. Судьба — удивительная вещь.

Мои увлечения

Самое престранное из моих увлечений, — это Танако Тануки Китами-сан. Я не понимаю, как увлекся ею. Чувствую, что-то нехорошо, в нашем с нею отношении есть какая-то ложь фальшь недобросовестность. Розовых кавай зайчиков, каких она любит, меня не заботит. Но как мы могли друг друга счесть годным (приглянуться)? Не понимаю. Ее не могу проникнуть взором (видеть насквозь). Но о себе сказать, когда вижу ее сияющее выражение лица, думаю "а! как-нибудь разберёмся!"

Другое мое теперь увлечение — китайский классический роман. Раньше это была моя основная специальность, то теперь — только увлечение, увы.

Раньше в Китайском институте Феникса и Цилиня по изучению древней литературы и языка я играл немного на сцене, амплуа — от ученый книжник до кон-фу мастер. Здесь применить к делу эти способности не нашел.

Мой друг

По фамилии моего друга Ди, он приехал в Москву, чтобы изучиться в МГУ. Его длинные волосы и шелковые шарфы приводят на память древнюю эпоху. Когда его хотели отчислять из аспирантуры за разврат (?). Как-то так поговорил с профессурой и все уладил. Его шутки очень изысканны.

Мне доводится он хорошим другом и поддержка с того дня, как я дыша на ладан ощутился в общежитии ГЗ.

Он загадочный человек и независимый. Однажды он изготовил на кухне китайская еда, и был чад по всему этажу и еда убежала. Комендант пришел ругал его, но Ди пошел поимал эту еду спокойно и угощать друзей.

Всегда мне было интересно, по какой он специальности. Я много раз хотел его об этом спросить, но устыдился.

Что касается обувного ларька на Красной площади — Сюэли и в самом деле видел возле Покровского собора обувной ларек, выполненный в виде маленькой китайской пагоды, с украшенной черепичной крышей и золотыми рыбинами по углам. В нем работал пожилой человек азиатского вида, прибивал подметки, каблуки и принимал обувь в починку. Он чинил даже сандалии из дерева павлонии. Собственно, Сюэли видел этот ларек целых два раза. Один раз он стоял в одном конце Красной площади, в другой раз — с другого края.

Ди действительно хотели однажды отчислить, не из аспирантуры, потому что он тогда еще не был в аспирантуре, а с четвертого курса, и, разумеется, не за разврат, просто Сюэли не смог найти слова для распущенности в дисциплинарном плане. Его хотели отчислить за прогулы. Ди специализировался у профессора Недосягаемова, которого крайне трудно было застать на факультете. Это был крупный ученый, очень высокого уровня и, естественно, на разборе полетов Ди он не присутствовал. Его пытались разыскать и пригласить, но не вышло. Зато там присутствовал декан. Застав в коридоре Ди, который громко смеялся, декан заметил: "Сейчас все-таки ваша судьба решается, вы бы посерьезнее". "Странно, а у меня нет ощущения какого-то важного действа, — задумчиво отвечал Ди. — По-видимому, я что-то упускаю". Будучи приглашен в кабинет, Ди сел, закинул ногу на ногу и сказал: "Если так трудно отыскать учителя, стоит ли удивляться тому, что трудно отыскать ученика?.."

Что же до еды, которая ускакала, то этот случай тоже передан не совсем точно. Конечно, до коменданта дело не дошло, а ругать Ди приходил дежурный по этажу.

Однажды, через месяц после начала занятий, когда четвертая группа еще ничего не понимала по-русски, в университете состоялось выступление русского китаиста, автора книги о Ли Бо. Сюэли, безусловно, постарался бы остаться от этого мероприятия как можно дальше, но его никто не спрашивал. Была темная октябрьская ночь, по территории университета только передвигались на расстоянии друг от друга блуждающие огоньки, как над могилами. В этой обстановке Сюэли, Саюри, Чжэн Цин, Лю Цзянь и Шао Минцзюань проследовали, как тени, в удаленный корпус, за которым горел на ветру огонь. После того, как они смирно прослушали философский трактат на чистом русском языке, дети из московской школы с изучением китайского языка должны были разыграть сценки из жизни Ли Бо. Реквизит, которым они воспользовались, был очень условным — Сюэли даже не знал, с чем это сравнить, пока ему не пришли на память обезьяны, которые натащили в пещеру за водопадом разные плошки, чашки и все это нанизывали там на хвост, не зная этому применения. Особенно ему запомнился вьетнамский халатик с журавлями на императоре. Они выбрали для постановки прекрасный момент биографии — как вдрызг пьяный Ли Бо был вызван к императору и всякие генералы растирали ему там тушь и всячески его ублажали, лишь бы он написал обещанные императором наложнице стихи; в конце концов он потребовал кисть; все гадали, сумеет ли он ею воспользоваться в таком состоянии; но он с честью вышел из всей этой ситуации, начертав действительно прекрасные стихи о любви.

Небольшого размера девочка вышла вперед и старательно рассказала всю эту преамбулу на плачевном китайском. Затем они намеревались, по-видимому, разыграть все молча в виде пантомимы — во всяком случае, император с наклеенной бородой ждал, ждала и наложница, и генерал, и пара крупных чиновников. Все как-то хотели увидеть Ли Бо, но его не было. Его реально не было, то есть того мальчика, который должен был сыграть Ли Бо, жестоко тошнило в отдаленном туалете. Сюэли очень хорошо знал об этом — он видел его там пять минут назад. Школьники растерялись, и ему стало их жаль. Детали постановки он знал, они содержались в той преамбуле, которую произнесла девочка. Он огляделся на предмет одежды. Возможно, он так и не решился бы ни на что, если бы на Саюри не было в тот день черное хаори с вишневым драконом, очень удачно.

— Дай мне, пожалуйста, твой... эм-м... пиджак, — сказал он.

— Что? — не поняла Саюри.

— Раздевайся, — прошипел Сюэли. Возможно, это прозвучало несколько эксцентрично, но зато хаори сразу оказалось у него в руках.

Он надел его поверх ковбойки за одну секунду, забрал волосы и заколол их шпилькой Саюри. Поскольку предполагалось, что Ли Бо вытащили откуда-то из публичного дома, все это, подумалось ему, было вполне нормально. Правда, тогда еще не было всей японской культуры, но это не важно. Он шатающейся походкой подошел к императору, и дальше, придерживаясь в основном оглашенного сценария, потребовал себе письменный прибор, чайник вина и сел на пол, поджав ноги. Он отпустил несколько импровизированных фраз с элементами вэньяня, которых дети оценить не могли, и уставился на генерала. Поскольку камня для растирания туши не было, да и самой туши не было, заставить генерала растирать тушь он не мог; тогда он жестом предложил генералу стащить свои ботинки. Решил, что на замену сойдет. Дети сунули ему в руки печатку, подставку для палочек и еще несколько разрозненных предметов, условно обозначавших прибор для письма. Один из них поразил его своей древностью — он был действительно китайский и настоящий. Сюэли сам не понял, что это такое, но это была настоящая древняя вещь.

Кисть, почтительно протягиваемая ему школьником, не соответствовала по размерам бумаге. Бумага была как листок для почтового письма, а кисть — наподобие одной из самых больших малярных кистей. Надо было импровизировать. Сюэли презрительно взял кисть у генерала, отшвырнул лист бумаги, ткнул кистью в вазу с цветами и водой начертал на полу те самые стихи Ли Бо, которые источники обычно ассоциировали с этим эпизодом. Тут он отхлебнул из тыквы-горлянки, которую ему еще раньше подали дети, — и замер. Как ему потом объяснили, там было, по-видимому, что-то вроде русского самогона. Быстро справиться с собой не удалось. Он сразу потерял голос. Сюэли, кстати, сейчас же понял, почему тошнило основного актера, исполняющего роль. Ничего себе шутки. Но Сюэли был уже не мальчик и пивал на своем веку всякое — по крайней мере, так он пытался себя убеждать, довольно безуспешно. В результате он закончил выступление жестами, как будто так и надо. Все были в восторге.

Сам русский китаист подошел к нему. Жал руку и долго благодарил по-китайски. Куда-то приглашал, но Сюэли вынужден был отказаться. Пришел и слег. Аспирант Ди принес ему в качестве лечения рассол из банки. Сказал, что это местное варварское средство. Шел снег. Саюри сидела на кровати и давала пить рассол из фарфоровой ложечки для супа.

После нескольких месяцев обучения языку на кафедре назначили "вечер знакомства", он же и "вечер поэзии", где, как предполагал Сюэли, исходя из названия, полагалось собраться вечером и читать стихи, причем под стихами он понимал экспромты собравшихся. То, что вечер был назначен на 12 часов дня, смутило его и вполовину не так сильно, как те стихи, которые начали выползать на свет при подготовке вечера.

— Деточка, вы можете прекрасно прочесть Лермонтова, — сказала Немила Гориславовна. — "Москва, Москва! Люблю тебя как сын! Как русский! — сильно, пламенно и нежно...".

Когда Сюэли возразил, что все это довольно странно прозвучит, если учесть его ярко выраженную китайскую внешность, на него напало другое, следующее стихотворение.

— Тогда вот это, вот это: "Мне голос был!.. Он звал куда-то!.." Он что-то там такое пел! Он говорил: Беги отсюда! Оставь Россию навсегда! Что там дальше?

— Есть место им в полях России, среди нечуждых им гробов. Во-первых, у них идет сейчас смешение б и в, и в ситуации стресса вы получите "Мне голос выл", — вмешалась фонетист. Она была больше всего похожа на волшебника Фудзимото из мультфильма Миядзаки. У нее даже костюм был такой же.

— ..."Мне голос выл: Иди отсюда, оставь Россию навсегда!"? — переспросил Сюэли, чем обеспечил себе полную свободу от декламации русской поэзии.

— На мой взгляд, они вообще не должны читать никаких стихов, — сказала фонетист. — Зачем это нужно? Закреплять неправильные навыки? Встали в шеренгу по стойке "смирно", высунулись вперед по одному, представились! "Я Дун Пун Тун!" "Я Пун Бун Дун!" И всё. Вот вам знакомство!

— Можно мы почитаем китайскую поэзию? — вкрадчиво спросил Сюэли.

— Что вы хотите этим сказать? — пошевелила носом фонетист. — У нас на кафедре вы обучаетесь русскому языку.

— Мы почитаем ее чуть-чуть, — показал щепоточку на пальцах Сюэли. — И по-русски.

— А интонировать за вас никто не будет. Во рту у вас каша! Вместо ИК-6 — темный лес! У вас нет ИК-6, Сюэли.

— Войска Первого белорусского фронта... под командованием маршала Советского Союза Жукова... после упорных уличных боев... завершили разгром немецких войск... и сегодня... второго мая... полностью овладели столицей Германии... городом... Берлином! — сказал Сюэли с дикцией Левитана, давая отчетливые шестерки на каждой синтагме.

— Можете ведь. Когда хотите, — буркнула фонетист.

— Четыре строчки, деточка, — решила наконец Немила Гориславовна. — Четыре строчки, голубчик. Не больше чем четыре строки каждый продекламирует. Ну, там, про это ваше... лягушка шлепнулась в пруд...

Сюэли деликатно промолчал.

Предстояло подобрать русские переводы. Аспирант Ди пообещал сходить с Сюэли в библиотеку и помочь все найти. Следом чуть было не увязалась Саюри. Она хотела про лягушку, которая шлепнулась в пруд.

— Это я тебе и так скажу, безо всякой библиотеки, — небрежно сказал Ди. — Тут не надо быть великим знатоком. Лягушка шмякнулась в пруд. Бац!.. Нет. Шлёп! Круги по воде. Записывай.

Подпав под его обаяние, Саюри ошеломленно записала и пошла учить это наизусть, после чего в читальный зал они направились чисто китайской компанией: Ди, Сюэли, Чжэн Цин, Лю Цзянь и Шао Минцзюань — всем нужно было что-нибудь подготовить для вечера.

Ди валялся на полу, перелистывая тома.

— "Вместе с годами ушла любовь к ветру, к горной луне..."

— Не стоит. Еще решат, что мы намекаем на возраст старейших преподавательниц кафедры.

— "Так долго странствовал по Янцзы — уже борода седа..."

— То же самое. Даже еще хуже: намекает, что у них борода.

— "Глубокой стариной повеяло..."

— Не надо.

— "К старым корням вернулся весенний цвет..."

— Не надо.

— Вот спокойная, бытовая картина... "У сломанного сундука давно отвалился верх..."

— Ди, ты очень легкомысленный человек.

— Вот, ничего нет сомнительного. "Глубокая осень, и в песне сверчка прощанье слышится мне..."

— Ну, для кого нет, а для кого и есть.

— Тогда "Могила на горном склоне Линьшань пронзительно холодна", — предложил Ди.

— Вот прекрасные стихи Ли Бо, правда, они длинные, но мы их поделим..., — довольные приятели собрались идти.

— Только не говорите "в верхних покоях"! — крикнул вслед им Ди. — "Верхние" — это никто даже не поймет. Здесь для русских читателей примечание: что верхние покои — это женские. Так лучше скажите сразу — "в женских".

Провозившись несколько часов, Сюэли постиг ключевую проблему: все стихи в переводах были значительно хуже, чем в оригинале. Вообще не сравнить.

— Я должен найти одно стихотворение из четырех строк, которое в переводе лучше, чем в оригинале, — сформулировал он задачу.

— Тогда мы должны искать у плохих поэтов, — сообразил Ди. — Каких ты знаешь третьесортных сочинителей? Ты же специалист.

— Н-ну, например... Ван Цзи... э-э... уступает многим...

— Смотрим Ван Цзи, — решительно сказал Ди. — Да, он не блещет, — скривился он, немного полистав антологию. — Ищем русский перевод...

Это решение дало гениальный результат.

Вечер знакомства удивительно сплотил четвертую группу начального этапа обучения. Чжэн Цин, Лю Цзянь и Минцзюань встали плечом к плечу, и Чжэн Цин начал угрюмо и сосредоточенно:

— Луна над Тян-шанем восходит, светла, и бел облаков океан...

Все это звучало пока довольно безмятежно.

— И ветер принесся за тысячу ли сюда от заставы Юймынь.

— ...С тех пор как китайцы пошли на Бодэн, враг рыщет у бухты Цинхай, и с этого поля сраженья никто! домой не вернулся живым, — очень твердо сказал Лю Цзянь.

— И воины мрачно глядят за рубеж — возврата на родину ждут, — выразительно намекнул Цин.

— А в женских покоях как раз в эту ночь бессонница, вздохи и грусть, — лирически закончила Шао Минцзюань, заведя к небу глазки.

После этого Вэй Сюэли спокойно вышел, отряхнул рукав свитера и сказал: