Часть 1. Белый Орёл

— Сегодня совет, — напомнил Фрол, покидая мой двор. Зверь носился вокруг, нюхал вымоченные шкуры и фыркал, отлетая прочь. — Тебя ждут.

— Буду, — пообещал твёрдо.

Проводил кузнеца взглядом, позабыв о так и не нарубленных дровах. На заднем дворе за овечьим загоном заквохтали куры; мелькнула мысль о том, что не напомнил Назару собрать яйца. Скоро весна; ещё месяц — сойдут снега, начнутся огородные работы, дел невпроворот. Вот только смысла в них будто поубавилось...

Мне часто говорили ещё в легионе, что я выгляжу старше своих лет. Теперь, в свои двадцать восемь, я тянул на все сорок. Пролегшие от постоянных трудов морщины, загрубевшая от морозов и ветров кожа. Борода, которую не носили в центральных, тёплых землях империи, и которую поголовно отпускали все мужчины севера. Волосы, которые из-за лени отпустил до плеч. Для кого теперь бриться да держаться? Кто пожалуется на колкую бороду, расчешет спутанные ветром волосы? Смоляные, называла их жена. Вороново крыло. Совсем не Белый Орёл, как прозвали меня в деревне.

Судорожно выдохнув, провёл пятернёй по отросшим прядям, тяжело опёрся на плетень. В тяжёлые дни всё чаще я гнал от себя глухое отчаяние: добрые советчики поначалу советовали мне вынесли Олана на мороз, не оставлять в живых ослабленного проклятием и трудными родами младенца. Ведь подарил Великий Дух трёх здоровых сыновей! А без жены и помощи — как собирался я выходить четвёртого? Я и сам не знал. Но посылал советчиков в сердцах к Тёмному — а оказавшись наедине, выл и рычал в бессилии, глядя на затухающего Олана. И подлые мысли, подброшенные чужим медвежьим сочувствием, закрадывались в воспалённую бессонницей голову...

Нужна хозяйка, говорили те же добрые люди. Не бывало такого, чтобы вдовец детей сам подымал! Дому женская рука нужна, детям уход, тебе — свой труд... И против обыкновения, жену искать не приходилось — Тьяра, тоже недавно вдовая, потерявшая своё дитя за неделю до смерти моей Орлы, на просьбу выкормить Олана ответила согласием...

Чего тебе ещё, Белый Орёл? Бери честную женщину в свой дом, да подари своим годам ещё немного света!..

Не питал я к добродушной, робкой Тьяре ничего, кроме благодарности. Потому и забирал от неё маленького Олана как можно чаще — чтобы не питать достойную женщину пустыми надеждами. Моего младшего сына Тьяра любила, выкормила, как родного, и ко мне была неравнодушна — на что я, увы, ответить взаимностью не мог. И не только лишь потому, что любил свою Орлу до безумия. Не до любви стало, когда год пролетел как один день, в смятении, неуверенности и обиде. Грешил мыслью на Великого Духа — чем заслужил я такой судьбы? И как жить дальше, потеряв второе крыло?..

Белые орлы редки в наших краях. Ещё в первый год жизни в деревне, на службе в легионе, довелось мне поймать крупную птицу с белоснежным опереньем. Тогда ещё живой староста счёл это добрым знаком, даже кольцо мне своё подарил, которым дорожил очень...

Всё это казалось теперь далёким и бесконечно чужим. В Ло-Хельм я пришёл героем, со щитом в руках и длинным имперским мечом в ножнах. Возвращался из походов, увешанный трофеями и наградами, вызывая на радость Орле восхищение и зависть во всей деревне...

Кто я теперь? Земледел на крайнем севере земель Стонгарда, охотник да кожемяка...

Пока жила Орла, такие мысли мне в голову не приходили. Теперь я гнал их от себя каждый день. Дети не могли меня отвлечь: даже самый старший и понятливый из них, Никанор, в свои десять лет не мог стать мудрым собеседником для впавшего в уныние отца.

Орла бы сказала, что я грешу на Великого Духа. Что я живу в небесных чертогах, и при том ещё и недоволен — и я бы не посмел с нею не согласиться. Наши горы, леса, водопады, снега и дивная весна, переходящая в короткое и буйное лето, напоминали мне Великую Обитель, к которой я так стремился в юные годы. Детство моё прошло в тёплой Сикирии, и в Стонгард я попал уже будучи легионером. Увидел слепящую чистоту бескрайних горных пейзажей, вдохнул прозрачный, звенящий от живой тишины воздух, напился из поющего водопада — и влюбился в свою родину на всю жизнь. Я происходил из стонгардского народа; я собирался это доказать, вернувшись к истокам. Я попрощался с тёплой Сикирией и продолжал служить империи, осев в крохотной северной деревушке. К нам даже духовники заезжали редко, раз или два в году. Ближайший храм Великого Духа находился за несколько дней пути от Ло-Хельма, в городе Рантане, и попадали мы туда редко.

В остальном жизнь складывалась хорошо. Всё, о чём мечтал, получил. Потеряв любимую жену, камнем рухнул с небес вниз — но даже с обрубленным крылом я по-прежнему твёрдо стоял на ногах. Разучившись летать, научился ползать. Судьба нанесла удар и вновь затаилась.

У ног лежала покорённая мечта; радовали подрастающие сыновья и по-прежнему услаждали взор открывавшиеся со двора виды прекрасных снежных земель — а я чувствовал себя пустым и бесконечно старым.

Лишь в сердце, где-то глубоко, засела заноза боли и неутолённой мести — мой младший сын страдал из-за колдовских чар, в то время как все маги мира, проклятые альды и брутты, жили спокойно, приумножая своё чёрное мастерство! Сколько ещё таких, как я, пострадавших? Как долго эта зараза будет отравлять наши земли?! А ведь отравляет, день за днём! Вот и гильдию — первых ласточек — построили несколько зим назад в нашем снежном Стонгарде, учат колдовству тщательно отобранных и наиболее талантливых учеников из нашего народа... чтобы превратить их в подобных себе. Сколько раз ночами представлял я, как сжигаю проклятую башню магов дотла!..

Опыта, хвала Великому Духу, у меня хватало. Не хватало решимости и цели.

Развернувшись, я направился обратно к поленнице и схватился за топор. К тому времени, как выскочил из дому Илиан, крикнув от порога, что еда готова, я почти справился с работой. Смахнув с лица пот, загнал топор острием в пень, зачерпнул горсть снега, зарываясь в него лицом. Разгорячённую кожу обожгло огнём, и враз полегчало. Поклонившись знаку Великого Духа над дверьми, вошёл в дом и тотчас расслабился: дышал жаром очаг, стояли на столе деревянные тарелки, в вышитом полотенце неумелой мальчишеской рукой был нарезан подсохший со вчерашнего утра хлеб.

Никанор ставил на стол тушёные в казанке овощи, а Назар осторожно спускался по крутой лестнице с Оланом на руках. Младший сын проснулся, но лишь слабо обводил бледно-голубыми глазами сидевших за столом, приникнув к Назару; слегка оживился лишь, когда увидел стоявшее на столе молоко.

Я ополоснул руки в серебряной миске, пережидая, пока отпустит горло невидимая рука. Орла, душа моя, взгляни из Великой Обители, как дружны наши сыновья! Какими славными воинами растут Никанор и Назар, каким проворным Илиан, и как все они заботятся о маленьком Олане! Умру я — не оставят братья младшего; позаботятся вместо нас с тобой, моя Орла...

— Ты сегодня уйдёшь на вечер? — спросил, как только прочли молитвы да уселись за стол, Илиан. — А когда книжку дочитаешь?

— Уже и сам можешь, — усмехнулся я. — А мне потом расскажешь, чем кончилось...

Грамоте обучал сыновей я: Орла письменности не разбирала. Грамотеем себя я не считал, в науках не разбирался, с древними искусствами не ладил, но выучить детей буквам да числам смог. Так и повелось: долгими вечерами читать одну из пяти имевшихся в доме книг, постепенно, страница за страницей, прочитывая один фолиант за другим.

После завтрака Никанор с Назаром, прихватив перевязанную мною шкуру косули, умчались к нашему пасечнику — сменять товар на прошлогодний мёд: наших запасов не хватило, чтобы дотянуть до весны. Илиана я отправил собирать яйца, оставшись с Оланом вдвоём. Младший устроился на шкурах, бездумно перебирая гладкую шерсть, и то улыбался, то хмурился, разглядывая утопающие в плотном мехе пальцы. Вставать он по-прежнему не пытался: сидел, покачиваясь, время от времени останавливая на мне блуждающий взгляд. Иногда улыбался, и я находил в себе силы улыбаться в ответ.

За пеленой чистых голубых глаз я видел юную жизнь, погибающую из-за злого колдовства, и думал, думал, думал... как, как помочь... как...

Убирал я в доме рассеянно, вновь поддаваясь тягучим, как болото, мыслям. Потому и не сразу встрепенулся, когда скрипнула за спиной — ах да, смазать петли — дверь, и в дом вошла Тьяра.

— Что ты, Сибранд, — всплеснула руками она. — Я бы сама! Я же обещала: зайду...

— Спасибо тебе, Тиара, — искренне поблагодарил я. — Да только вовек не расплачусь с тобой за доброту...

Соседка вспыхнула от похвалы и от моей маленькой хитрости: так, с мягким сикирийским говором, её имя выговаривал только я.

— Как ты сегодня, Ол-лан? — подразнила ребёнка Тьяра, присаживаясь на корточки перед шкурами. — Хорошо?

Сын заулыбался чуть шире — кормилицу младший любил — и я с лёгкой душой оставил мальца на попечение соседке. Тьяра уже скинула меховую накидку — мой подарок, знак благодарности — и хлопотала у очага.

— На обед-то и вечер ничего у вас нет, — пояснила, не оборачиваясь. — Голодными останетесь...

Я уже не возражал, не обращая внимания на вопиющую совесть. Не давал я ей ложных надежд! И за заботу благодарил исправно, не забывал ни о мясе, ни о шкурах, ни о новых сапогах — расплачивался за помощь с лихвой! И всё же...

Взгляд, который, таясь, бросила на меня из-под ресниц рыжая Тьяра, сказал мне больше, чем тысяча слов. И оттого на душе стало ещё противней.

— Яйца в подвал отнёс, кур покормил, — сообщил, врываясь в дом, Илиан. — Можно я теперь... о, Тьяра!

Сын подлетел к соседке, порывисто обнял за талию. Я нахмурился, но промолчал: я мог сколько угодно сдерживать себя, но младшим моим детям нужна и ласка, и забота — всё, чего им не хватало после смерти матери, и что давала им Тьяра, как мне хотелось думать, совершенно искренне.

— Можно, — разрешил я поскорее, чтобы разорвать цепкий круг мальчишеских рук вокруг талии Тьяры. — Беги к братьям. Только мёд на ледовой горке не разлейте, да возвращайтесь к обеду! Слышал?! Соседским мальчишкам пробовать не давайте, не как в прошлый раз!..

Илиан вылетел из дому пущенной стрелой, даже не дослушал; засобирался и я.

— Силки проверю и вернусь. Вечером собрание, — пояснил соседке, надевая поверх рубашки меховую куртку. Сверху натянул кожаный доспех, заправил ножи за голенища сапог, приладил охотничий пояс, закинул за спину походный мешок.

— Я пригляжу за детьми, не беспокойся, — не подымая глаз, тихо отозвалась Тьяра, и мне отчего-то сделалось душно в собственном доме.

— Не скучай, Олан, — я погладил малыша по голове, царапнул мозолистой ладонью нежное личико. — Я скоро...

Вышел из дому, прихватив лук со стрелами да пару боевых топоров: всякое в лесу случалось. На крупного зверя охотиться не собирался: шкурами заниматься недосуг. На настоящую охоту я уходил на день-два, а раньше, при Орле — и на целую седмицу. Теперь ограничивался тем, что посылал Великий Дух: хвала небу, зверьё в наших лесах не переводилось.

Мохнатый Ветер встретил меня приветственным ржанием, тряхнул роскошной гривой — никак, Назар гребнем прошёлся — и едва не сорвался с места в галоп, как только я запрыгнул в седло.

За ворота вышли шагом — перегнувшись через круп, захлопнул тяжёлую калитку — и отправились трусцой по протоптанной дорожке к мельнице. Деревня оказалась за спиной — мой дом стоял почти на самом краю — и я расслабленно выдохнул, распрямляя будто судорогой сведённые плечи. Позади оставались мои сыновья, дом — маленький мир, созданный по крупицам — за каждый миг счастья в котором я платил упорным, упрямым, настойчивым трудом. Впрочем, как и все здесь — слабые духом на северной границе не приживались. Когда впервые я оказался в Ло-Хельме, то уходить уже не хотел. Почувствовал родину сердцем, вдохнул её с первым глотком колючего ледяного воздуха.

До семнадцати лет я знал лишь казармы имперского легиона, в котором числился уже год до службы в Стонгарде. Воспитывал меня бравый сикирийский капитан, которого повысили до примипила уже перед самой смертью, таскавший подобранного на улицах столицы мальчонку из одного места службы в другое. Как ни искал мою родню дядя Луций, не нашёл никого, и с тех пор я знал лишь одного родственника — моего капитана. Это он обучил меня грамоте, он выучил воинской науке, он поставил на окрепшие ноги запуганного уличного щенка. Это с ним я впервые заговорил, его слушал, от него учился, и ради него старался — чтобы неизвестно как затесавшийся в сикирийской столице маленький стонгардец ещё доказал всему легиону, что капитан Луций не даром старается, терпеливо вкладывая в приёмыша капля за каплей весь накопленный за жизнь опыт. И это капитана я провожал в последний путь в свои шестнадцать лет, кусая губы, чтобы сдержать глухие рыдания над телом человека, заменившего мне отца.

Нет, дядя Луций не зря старался. Я вырос, стал сильным. Щенок обернулся волком, навсегда запомнив оказанную ему доброту сикирийского капитана.

А потому настроений стонгардцев я не разделял, когда заходили разговоры о том, чтобы отделиться от империи, стать, как прежде, обособленными от тёплых и сытых сикирийских земель. Я и раньше не поддерживал таких разговоров, а теперь, когда бездетный староста деревни на удивление поселянам передал бразды правления мне перед смертью, научился и вовсе такие мысли пресекать. Нет ничего доброго в том, чтобы отделиться от народа, с которым нас связывает одна вера, одна кровь, и уже много сотен лет — одна история. Альды и брутты только того и ждут, пока мы разойдёмся по углам, и — прощай, тёплая Сикирия, прощай, прекрасный Стонгард! Как тысячелетие тому, станем для альдов рабами, будем взирать безмолвно и беспомощно, как неугомонные брутты вырубают наши леса, разбивают наши рудники, мародёрствуют в городах и сёлах, прибирают к себе ценную руду из горных шахт...

Забывчив мой народ; горячи нравы и у сикирийцев. Одна надежда на милость Великого Духа — не даст нам омыться липкой кровью братоубийства...

...Тишина в лесу стояла блаженная. Так всегда бывает после метели — мир вокруг затихает, прислушиваясь к молчанию ещё вчера буйной природы. Зимой метель, вьюга и снегопады длились седмицу-другую без перерыва, но теперь наступала весна — медленно и необратимо. Скоро треснет лёд на нашей деревенской речке, поплывут комья талого снега над уплывающими к морю льдинами...

До северного моря от нашей деревни — три дня пути. В портовый городок Кристар вновь начнут заходить корабли, оживится приунывший за долгую зиму имперский легион, застрявший в своей северо-восточной крепости у альдской границы, примутся проверять каждого матроса... Вдохнёт морозную жизнь в свой упрямый народ суровый Стонгард, и несколько коротких и быстрых месяцев пролетят незаметно, мимолётно... И вновь покроет распустившуюся зелень тонкий ледяной покров.

Ветер шёл шагом, проваливаясь в глубокие сугробы по колено. Снег был ещё мягок и податлив, но я видел, как проседает белый настил — оттепель близко. Скоро, совсем скоро...

У заброшенной лесной хижины я спрыгнул, тотчас погрузившись в рыхлый снег, привязал Ветра к стойлу. Скинул деревянный настил с кормушки, потрепал коня по крутой шее. Дальше я всегда шёл один, возвращаясь к хижине только под вечер. Здесь Ветру не грозили дикие звери, а я мог спокойно заниматься своим делом.