Сыщик и канарейка

— В спиртное, которое тот выпил за ужином, — поправил я Эйзенхарта. — Хлороформ бесследно растворяется в этаноле, но не в воде. Сладкий бренди после ужина или гайст, чтобы скрыть привкус.

Виктор кинул на меня странный взгляд:

— Вечно забываю, что змеи все воспринимают буквально. Значит, кто-то подлил барону хлороформ в бренди, после чего оттащил на лесопилку, где лишил его головы... В чем теперь я не прав?

Я вынул одну из фотографий из-под руки Эйзенхарта и указал на нее.

— Посмотрите на срез. Для дерева используют пилы с крупными зубьями. Ими получается пилить гораздо быстрее, но они оставляют после себя грубый пропил с рваными краями. В вашем случае срез почти идеален. Даже ножовка для металла оставила бы более заметные следы. Это сделали не на лесопилке.

— Тогда где?

— В больнице, морге... На скотобойне.

— На скотобойне, говорите, — Виктор вздохнул. — Дело понятнее не становится.

Наконец мне принесли суп, и я отвлекся на еду. Однако не настолько, чтобы пропустить, как мой собеседник нервно тарабанит пальцами по столу.

— Рассказывайте, — велел я. — Ваша очередь.

Он будто ждал моего сигнала.

— Барон Ульрих Эдуард Фрейбург — последний из своего рода...

— Кстати говоря, как его опознали?

Этот вопрос интересовал меня с тех пор, как я откинул простыню с трупа. Голову ведь так и не нашли. Особых примет на теле не было.

— При нем остались все его вещи кроме фамильного перстня. Письма и визитные карточки размокли, но на визитнице была гравировка. На одежде именные метки. В личности у нас сомнений нет, — пояснил Эйзенхарт и вернулся к рассказу. — Как я упомянул, барон — последний из Фрейбургов. Братьев и сестер у него нет, отец погиб вскоре после его рождения, мать умерла около двух лет назад. Родился и вырос в Гетценбурге. Последние пять лет провел в кабаках, опиумных денах, борделях, подпольных казино и на скачках. Назовите любой порок и попадете в точку. Само собой, с таким образом жизни обзавелся бородой из долгов. Еще немного, и ему пришлось бы заложить родовое поместье. Хотя, поверьте на слово, это его не спасло бы. Пусть он из старого рода, но богатство ушло из их семьи еще до его рождения, — Эйзенхарт задумчиво поболтал остатками кофе в чашке. — В общем, положение его было крайне неблагополучным, пока он не решил остепениться. Около полугода назад он объявил о помолвке с леди Эвелин Гринберг.

— Знакомое имя, — отметил я.

— В каком банке вы держите деньги, док? Лично я, да и большинство жителей нашего славного герцогства, в "Гринберг и сыновья". Которым владеет отец леди Эвелин, барон Гринберг.

— Из новой крови, полагаю?

Баронские роды, как правило, делились на два вида: старые и бедные либо же богатые и купившие титул при последнем императоре.

— Как ни странно, из старой. Но недавно разбогатевшей. Даже вы должны были слышать ту историю про ее дедушку. Нет? Ее дед по молодости влюбился в первую красавицу герцогства. Но, увы, был беден как мышь. Поэтому ее отец Гринбергу отказал. Тогда предыдущий барон поступил несвойственным для аристократа образом: продал имение, городской дворец, все, что осталось от благородных предков, и уплыл торговать. Не знаю, было дело в удаче, хватке или даре, но меньше чем за десяток лет его компания превратилась финансовую империю, а он сам — в одного из богатейших людей страны. Ну и вернулся, само собой. Женился... Однако не будем отвлекаться. Леди Эвелин — младшая дочь нынешнего барона Гринберга и, как вы догадались, завидная невеста. На свадьбу своей старшей дочери барон потратил порядка двадцати тысяч шиллингов. Размер приданого никому не известен кроме ее мужа, но, учитывая, что у алтаря ее ждал граф Паулет, оно было немаленьким. Леди Эвелин же, вопреки логике, не пользуется возможностью заарканить графа или даже герцога, а обручается с нищим бароном Фрейбургом. Конечно, она и ее брат-близнец считаются enfant terribles в чинном и благополучном семействе Гринбергов, но эта выходка настолько ошеломила всех, что леди повезло в очередной раз избежать попадания на восемнадцатую страницу и... Кстати, вот и она!

Виктор подался вперед на своем месте. Проследив за его взглядом, я увидел молодую женщину, разговаривавшую с метрдотелем у входа в зал.

— Надеюсь, вы не против, если я приглашу ее присоединиться к нам?

Не дожидаясь моего ответа, Виктор встал из-за стола.

ГЛАВА 3

ДОКТОР

Главной чертой младшей леди Гринберг оказалась ее полная, совершенная даже непримечательность. Ее типаж оценил бы выходец с Королевского острова: лишь там человеческая внешность настолько лишена красок, а бледную, почти прозрачную кожу и светлые серые глаза считают признаком неразбавленной крови. В Гетценбурге, который до девятнадцатого столетия принадлежал синеглазым и золотоволосым ганзеатам, и куда в последние годы стекались иммигранты со всего мира, леди Гринберг терялась. Она была модно и дорого одета: расшитый зелеными маками костюм дикого шелка, подбитый ханским мехом жакет, охотничья шляпка замысловатого фасона. Но наряд только подчеркивал ее собственную невзрачность.

Самым ярким пятном в ее внешности были запутавшиеся в темных волосах желтые перья, знак Элайзы-Канарейки. И самым говорящим. Канарейки часто встречались в высшем свете. В отличие от других людей они не получали от своей покровительницы чрезмерную силу или исключительный ум, но от рождения обладали не менее ценной инклинацией: обаянием. В их хрупкости было нечто очаровательное, вызывавшее немедленное желание их защитить. Неудивительно, что, подобно канарейкам пернатым, они чаще всего оказывались в положении комнатной птички, украшавшей салон очередного богача.

Виктор отодвинул стул и поспешил закрыть папку с фотографиями тела.

— Прошу вас, леди.

— Впервые вижу полицейского, — проговорила она, принимая приглашение. Вот голос ее невыразительным нельзя было назвать. На удивление глубокий и хриплый, он не подходил для леди. Впрочем, при ближайшем рассмотрении черты ее лица тоже выглядели слишком грубыми для аристократки. Огромные раскосые глаза, резкие скулы, большой подвижный рот. Они скорее пошли бы дочери мясника. — И...

— Доктор Роберт Альтманн, — представил меня Эйзенхарт. — Помогает мне в расследовании.

Стоило ей сесть, как метрдотель принес еще один стул, чтобы леди положила на него свертки с покупками.

— Кофе. Черный, — бросила ему вслед леди Эвелин. — Чем я могу вам помочь, господа?

— Для начала расскажите, что делали в среду вечером.

— Неужели я стала свидетельницей преступления? — из сумочки леди достала серебряный портсигар. Покрутила в руках, но не открыла. — В среду вечером, вы сказали? Дайте вспомнить... После обеда я зашла на чай к леди Харден, мы с ней поболтали. Потом решила пройтись по магазинам, тем более, что Сара живет в начале Биржевой улицы...

— Простите, — перебил ее Эйзенхарт, — в каком часу это было?

— Около трех. Почему?

— Не могли бы вы перейти в своем рассказе к, скажем, часам шести?

Леди Гринберг задумалась.

— Право, не знаю, где я была. Когда гуляешь, не слишком следишь за временем. Помню, что была на Биржевой, но где именно... Подождите!

Она надорвала упаковку на одном из свертков.

— Как раз в среду я зашла в книжную лавку Хубера. Нескольких книг из моего списка там не было, пришлось оформлять заказ. Сегодня я их получила. На квитанции должно быть прописано время, — леди Гринберг передала чек Эйзенхарту и, словно защищаясь, добавила. — Не смотрите на меня так, детектив. Жанр женской литературы может считаться сомнительным, но без него у нас вовсе не было бы прозы. Если бы не первые романы сестер...

— Четверть седьмого, — прочел Эйзенхарт и перевел разговор с литературы на более важную тему. — Куда вы отправились после этого?

— К мистеру Кинну на Охотничьей улице. Хотела заказать у него новый парфюм, и мы разговорились. Вспомнили о времени, только когда зазвонили часы на ратуше.

— То есть без пяти восемь.

Эйзенхарт сделал пару пометок в блокноте и спросил:

— Что было потом, леди Гринберг?

— Зовите меня Эвелин, прошу вас. Что было потом, вам вряд ли будет интересно. Я отправилась домой и по дороге ничего не видела.

— И все же, расскажите.

Леди Гринберг пожала плечами.

— Я села на трамвай. Четвертый маршрут идет как раз от перекрестка Охотничьей и Башенного переулка до Каменного моста. Оттуда прошла пешком до дома. Было около девяти вечера. Есть я не хотела, поэтому поднялась к себе в комнату и сразу легла спать.

— После этого вы не выходили из дома?

— В среду? Нет.

— Кто-нибудь может подтвердить ваш рассказ?

Она нахмурилась.

— Мистер Кинн помнит мой визит, я уверена. Моя горничная может сказать вам точно, когда я легла в постель, но вряд ли вы примете ее показания. Вы меня в чем-то подозреваете, детектив?

— Больше никого, кто может сказать, что вы не выходили ночью из дома?

— Я не замужем, детектив. Неудивительно, что я имею обыкновение спать в одиночестве, — с кривой улыбкой парировала она. — А теперь ответьте на мой вопрос. В чем дело?

Эйзенхарт не стал ходить кругами, щадя ее чувства:

— Барон Фрейбург умер.

Я ожидал от леди Гринберг иной реакции. Я был готов к слезам и лихорадочному отрицанию, обмороку и требованиям вызвать врача, но леди Гринберг меня удивила.

— Вы хотите сказать, его убили, — педантично поправила она. На ее лице ничего не отразилось. — Иначе у полиции не было бы интереса к его смерти.

— Боюсь, что так. Вам что-нибудь об этом известно?

— Ничего.

— Вы не знаете, кто мог желать его смерти?

Леди Гринберг не ответила, в глубокой задумчивости глядя на стол перед собой. Эйзенхарт повторил вопрос. Крышка портсигара, который она снова принялась вертеть в руках, громко щелкнула, и леди Эвелин вздрогнула.

— Прошу прощения, — извинилась она. — Видимо, известие оказалось для меня большим ударом, чем я думала. Вы не возражаете, если я на минуту отлучусь в дамскую комнату? Мне нужно прийти в себя.

— Разумеется.

Виктор проследил, как леди Гринберг скрылась за ширмой на другом конце зала, прежде чем обернулся ко мне.

— Что вы о ней думаете?

— Канарейка. Хотя и несколько обделенная их очарованием.

Инклинация леди Гринберг была под стать ей самой: блеклой. Эйзенхарт смерил меня внимательным взглядом.

— Вы из тех людей, кто судит о человеке по его покровителю, док?

— Мой опыт показывает, что этот метод не хуже других, — не поддался я на провокацию. — Вы считаете иначе?

— Да, — подтвердил Эйзенхарт. — Считаю.

— Почему же?

— Потому что ничего из того, что мы сейчас видели, не сходится с портретом канарейки.

Я ничего подобного не заметил.

— Например?

— Она упряма. И откровенно пренебрегает мнением общества. Оглянитесь вокруг, док!

Я последовал его совету и понял, что он имел в виду. Публика в кафе была исключительно мужской. Брокеры и служащие министерств, офицеры и молодые аристократы. Черные котелки и кепи, белые накрахмаленные рубашки, синие мундиры и твид. Прийти в подобную компанию в одиночестве? Скандал для молодой леди.

Тот же скандал, что слышался за коротким "Кофе. Черный".

За время последней войны мир изменился. Когда я отбывал в Альсизар, ужасным конфузом было случайно увидеть щиколотку дамы. Правила приличия исключали любой контакт кроме танцев, незамужние девушки не могли выйти из дома без дуэньи. Замужние дамы имели больше свободы, но даже им запрещалось посещать кафе и рестораны. Прием пищи считался слишком личным занятием для женщин. Исключения совершались только для званых вечеров, на которые они вынуждены были сопровождать супруга. Табак? Упаси духи. Кофе? Помилуйте, не для столь нежных и хрупких натур. Разве что самую каплю, разбавленную до белизны молоком и густыми сладкими сливками. Прочее оставьте тем, кто выдержит горечь и крепость. Мужчинам.

Тысяча восемьсот девяносто восьмой, двенадцать лет войны, двенадцать лет без надзора мужчин, и все перевернулось. Современная мода поощряла оголять ноги настолько, чтобы была видна резинка чулок, сигареты и янтарно блестящий мундштук стали модным женским аксессуаром. Никто не удивлялся, увидев девушку на улице без сопровождения. Откровенный флирт уже никем не осуждался. Зашла даже речь о предоставлении женщинам прав. Но все же...

— Это не комильфо, особенно для незамужней леди, — подтвердил мои мысли Эйзенхарт. — С принятия закона прошло пять лет, и они обязаны впускать дам, но все же кафе "Вест" позиционирует себя как заведение для джентльменов. Если обойти здание, можно попасть в отдельный дамский салон. Насколько я знаю, метрдотель каждый раз пытается объяснить это леди Гринберг, — Виктор широко улыбнулся. — Но она отказывается. Говорит, здешние повара нравятся ей больше. Обедает тут минимум раз в неделю. Иногда со своим братом, иногда с другими спутниками, но чаще одна, игнорируя просьбы бедных владельцев заведения, чью репутацию, по их словам, рушит вместе со своей. А теперь скажите мне, доктор, сколько вы знаете канареек, которых не беспокоило бы чужое мнение?

Я был вынужден признать, что ни одной. Эйзенхарт кивнул:

— Канарейка не пойдет на открытую конфронтацию. Это может отвратить людей от нее, а ничего другого канарейка не жаждет так сильно, как любви и одобрения. Это последнее, что леди Гринберг найдет здесь. Не говоря уже об их легкомысленном щебете... "Легкомыслие" — пожалуй, последнее определение, которое я использовал бы для леди Гринберг.

— Какие же определения вы бы в таком случае использовали?

— Ум. Расчет. Вы обратили внимание, как она тщательно подбирала слова? И строила свои показания так, чтобы узнать, что именно меня интересует?

— Она просто отвечала на ваши вопросы, — осадил я Виктора. — Не преувеличивайте.

— Но хоть тут согласитесь: ее реакцию на смерть барона нормальной не назовешь!

Я покачал головой.

— Склонен считать, что это шок, и сейчас она рыдает в уборной.

— Склонен считать, что леди Гринберг не из тех, кого можно шокировать, — отозвался Виктор и засек время. — Впрочем, на случай, если я ошибаюсь, дам ей несколько минут на слезы. А вам — на оленину. Вы даже не приступили к обеду.

Спустя пять минут Эйзенхарт начал нервничать.

— Успокойтесь, — посоветовал я. — Ей нужно привести себя в порядок. Скоро она к нам присоединится.

Несмотря на мои обещания, леди Гринберг так и не появилась. На столе остывал украшенный сливками бокал: должно быть, метрдотель не услышал слова "черный" в заказе. Спустя четверть часа забеспокоился и я: с ней могло что-то случиться. Эйзенхарт отошел попросить, чтобы кто-нибудь из обслуги проверил дамскую комнату, и вернулся мрачнее тучи.

— Дерьмо! — выругался он. — Одна из дверей за ширмой ведет на кухню. Леди Гринберг воспользовалась ей и попросила выпустить ее через черный ход. Она не первый раз так делает, ее провели без вопросов, — он подхватил пальто и направился к выходу. — Собирайтесь, док, нам надо ехать!

— Куда?