Глот

В другой раз я нашёл Никиту по визгам из началки. Глотов отомкнул дверь к первоклашкам и бегал по огороженному коридору с растопыренными руками словно кур ловил. Сграбастывая малыша, Глотов улыбался ему прямо в лицо. Жертва обмякала, кулём валилась на пол, и Никитка ловил следующую.

Учителей нигде не было.

Я прогнал Глотова и решил, что так больше продолжаться не может.

Когда Глотов вновь укрылся в сарайке, я последовал за ним. Дверь в подвал была заперта на засов. Как в щель между мирами, я просунул в зазор школьную линейку и ступил на тёмную лестницу.

Из продух сочился холодный свет. Под ногами хрустел песок. Я шёл вдоль пристройки, пока не приблизился к нужной каморке. Задержав дыхание, постучал. Гулкий стук разнёсся по подвалу, и на секунду мне показалось, что Глотов с жутким криком вырвется из кучи песка в углу и побежит на меня, раззявив ехидную пасть.

Ответом была тишина. Только пылинки взметнулись в луче.

— Никит? Ты здесь?

Дверь оказалась заперта изнутри. Глотов был там: я видел, как он снял тяжёлый навесной замок и вошёл внутрь. Я вновь достал линейку. Жалобно стукнул откинутый крючок.

Никитки в чулане не было.

И спрятаться в этой клетушке ему тоже было негде.

Кто-то небрежно забросал пол картоном. Слева, на плечиках, висело несколько комплектов школьной формы. Я сразу узнал грязноватые Никиткины рубашки и залощённые брюки. На полу стояли его же ботинки. В грубом деревянном ящике лежали ранец и растрёпанные тетради с учебниками. Из них, как из кучи забытых игрушек, торчала детская палочка с красной мордой коня. Рядом валялась та столовская ложка с неестественной ручкой. По правую руку висела взрослая одежда: старомодные тёмные платья с длинными рукавами и оборками. За ними, в самом углу, виднелось что-то смутно знакомое. Я было полез туда, но запнулся о переполненный таз. Грязная вода окатила штанину. Как обречённый кораблик, в тазу закачалась притопленная губка.

Я с непониманием смотрел на таз. Вода выплёскивалась из эмалированных берегов. С каждым разом волна стихала, но этот невозможный звук — звук воды, пролитой на картон — шевелил волосы на затылке. В подвальной тишине, где стоял нежный запах земли, это был звук призыва, чего-то неестественного, какого-то извращённого метронома, отсчитывающего неминуемое.

Картон намок и под ним что-то просело. Надавив ногой, я ощутил дыру. Когда я разбросал ошмётки, дыра превратилась в нору.

Как раз такую, чтобы в неё мог пролезть человек.

Ход уходил вглубь. Стылая земля была исцарапана, борозды тянулись во тьму, будто кто-то впивался ногтями, чтобы пропихнуть себя внутрь. Ход был узок, в него нужно было втискиваться, сотрясаясь всем телом, и то, что в нём не опасались застрять, а ожесточённо зарывались дальше, во мрак, заставило побледнеть.

— Никит... — слабым голосом позвал я.

Это был тот подвал, это была та кладовка — единственная запертая изнутри — его одежда на вешалке, его ботинки и его лаз, куда он уходит ночевать после уроков и откуда выползает по утру, чтобы тиранить детей. Никитка был там, в этой гиблой норе под старой изрытой хрущёвкой, в непредставимом муравейнике, голый был, снявший свой грязный костюм, хрустнувший плечами, чтобы пролезть в узкую норку и мерзко хихикать в её темноте.

Я чувствовал, как под ногами стонал источённый фундамент и как в изрытом грунте ползали неизвестные существа; видел, что там, внизу, ниже канализации и теплотрасс, они прокопали свой запретный кротовий город, свили что-то злобное, холодное и слепое; слышал, как они цокотали там на чужом языке и тыкались друг в друга безглазыми мордочками.

Я стоял на тоненьком слое картона, под которым жила и дышала огромная неизведанная пещера, в которую уполз к своим ученик 6 «Б» Никита Глотов.

Потянул сквозняк. Заволновалась одежда на вешалках. Из недр земли, пробиваясь сквозь безразличную почву, слуха коснулось издевательски тонкое иии-и-и.

Шли дни.

Это другие возвращаются в логово чудища с камерой, обвязываются верёвкой и лезут внутрь. Меня же слабило до траурного пука при одной только мысли о подвале. Я всегда знал, что никакой потусторонщины не существует, человек всё от одиночества выдумал, и так вот не бывает, невозможно, немыслимо... А по коридору шоркал Никита Глотов, ученик шестого бэ, отличник французского, живущий в земляных норах под дряхлой хрущёвкой. Паренёк щерил круглое лицо, и от его белоснежных зубов бросало в дрожь. Я не знал, кто такой этот Никита Глотов. Или что он такое.

А потом явилась Глотова мама.

Она так и сказала, когда вошла в класс:

— Здравствуйте, я Глотова мама.

Это была очень худая долговязая женщина с бледным лицом. Лоб заголённый, высокий, почти без бровей, что придавало посетительнице страдающий вид. Было странно думать, что столь измождённое существо оказалось способно породить круглого довольного Глотова. Странен был и наряд: какой-то дореволюционный, с юбкой, подсбореной складочками, и лифом, закрывающим тело от подбородка и до кистей. Никакого выреза, а талия ужата корсетом так, что в четыре пальца обхватить можно. И хотя у платья были прострочены широкие буфы, плечи женщины казались обрубленными.

А хуже всего было то, что Глотова мама не казалась ряженой. Ей шло.

— Вам нравится моё платье? — невинно спросила гостья.

Разумеется, я узнал то старомодное платье из подвала. Тело прихватил холодок: значит, тварь тоже выползла из той норы, обтёрлась губкой в тазу, влезла в наряд...

— Очень красивое.

Но Глотова мама будто не слышала.

— Видите кружева? Мне надо белить кружева. Я возьму мел?

— Мел? — растерялся я.

Женщина подплыла к доске, в желобке которой лежал обкрошившийся мел. Собрав крошево, женщина стала втирать его в кружева. Ладони у неё были не узкие даже, а просто какие-то острые.

— Если организм требует мела, не надо ущемлять себя. Это вредно. Просто погрызите мелок. Я Никите всегда мел даю. Вы видели его зубы? Он с пелёнок сосал известняк.

— Берите, если вам надо, — предложил я.

— Правда? Так я возьму мел? А синий есть? Мне нужен синий. Можно я синий возьму?

И она стала набивать карман передника мелом. Высыпала даже целую пачку. Разноцветные мелки весело перестукивались, будто им наскучило лежать в коробке и они хотели принадлежать этой странной женщине.

— Ах да, я же пришла к вам как к специалисту, —вспомнила гостья. Белейшее лицо её при этом не изменилось. Оно вообще было неподвижно, словно забывало делать вид, что разговаривает.

— Какому ещё специалисту?

— Вы географ?

— Да.

— Скажите, географ, где в России залежи мела?

— Я... эээ... не знаю.

— Так где? — напирала дама.

— Я не знаю.

— В земле же!

И гостья засмеялась, аристократично прикрыв рот. Тело её напряглось, проступило, и на мгновение я увидел его во всей бескостной полноте — это был изгибчивый подвижный столб с узенькими, всего в пядь, плечами. Руки рудиментарные, тоньше человечьих костей. А что там под юбкой я не хотел знать впервые в жизни.

— И вот ещё что, — посерьёзнев, сказала Глотова мама, — оставьте моего сына в покое.

— А то что? — собрав остатки мужества, спросил я.

— А то Синий придёт.

Качнув юбкой, женщина вышла в коридор, где её ждал облизывающийся Никитка.

Завуч выловила меня на проходной, когда я уже был готов отправиться в ближайший вино-водочный. Она усадила меня в кресло, налила чаю и ласково поинтересовалась:

— Я так понимаю, вы были у Глотовых дома?

— Вы хоть знаете, где они живут!?

— Догадываюсь. Так вот, Глотова мама спрашивала, зачем вы приходили. Сказала, вы себя не очень пристойно вели. Пол им испортили.

Я не нашёлся с ответом, а завуч участливо, как с дитя, продолжала:

— Молодой человек, я работаю в системе образования без малого тридцать лет. И знаете, что я поняла? Не нужно выходить за рамки служебных обязанностей. Ни-ког-да. Этого никто не оценит. Наоборот, сделают виноватым и повесят всех собак. Вам повезло, что Глотова мама ни в чём вас не обвинила.

— Боюсь вы не совсем понимаете... — я решился на откровение, — Никита Глотов не тот за кого себя выдаёт. Он...

— Глот, — прервала завуч.

— Кто? — просипел я.

— Глот. Тот, кто глотает, не жуя. Старое русское слово. Понаблюдайте за Никиткой в столовой. Он такой обжора! Видели, может, мультфильм «Тайна третьей планеты»? Припоминаете глота оттуда? Согласитесь, похож. Я не знаю, кем именно является Никита Глотов, но мне этого знать и не нужно.

Я прохрипел:

— Учителя в курсе?

— Некоторые.

— Почему вы ничего не делаете!?

— А почему я должна что-то делать?

— Ну он же... они же... это же!

— Строго говоря, Никитка пока ничего не натворил. Так, пугает только. В прошлом году у нас мальчику спину о батарею сломали. Попытка самоубийства в спортзале была. Я кое-как от прокураторы отбилась. Вы понимаете, кто там работает? И что с нами могут сделать? Я выговор получила. И справедливый, в общем-то, выговор, по недосмотру. Вот где проблема. Надо заниматься нашими прямыми обязанностями. Ну и кроме того... глот не задерживается в школе больше чем на год. Затем он переводится в другую.

— Откуда вы знаете?

— Я его сама учила. Лет двадцать назад, — с гордостью произнесла женщина, будто вспомнила выбившегося в люди ученика.

— Вы хотите сказать, что он давно так? Но что ему нужно!?

— Меня это не касается, — отчеканила завуч, — и вы тоже завязывайте с игрой в сыщика.

— Знаете что!? — в ярости вскочил я. — Я пришёл в школу, чтобы что-то здесь изменить! Чтобы дети не переписыванием параграфов занимались! Чтобы мне, учителю, доверяли! И вас это коробит! А знаете, что меня всегда коробило!? Вот это вот ваше: давайте не выметать сор из избы! Избили — под половичок! Домогались — под половичок! Спину, вы говорите, кому-то сломали — да вас не спина эта волнует, а то, что из-за неё проверка была!

Я в гневе выбежал из кабинета. Вслед совсем не зло, а как-то даже обеспокоенно донеслось:

— Вы ещё слишком молоды! Послушайте, я была такой же! Вы не знаете, что накликаете!

На улице прошёл дождь. В лужах волновалась вода. Я в гневе брёл куда-то, не замечая, как над головой смыкаются ветви. Асфальт сменился промокшей землёй, и дорожка вывела к обрыву над речкой.

Простор оглушил, и я долго стоял, погружённый в небо. Сердце немного унялось. В голове зрел план победы над Глотом. Его нужно было остановить. Силой, если потребуется. В конце концов, что он мог сделать? Улыбнуться? Или зашипеть? Я взрослый человек и...

С небом было что-то не так.

Вместо того, чтобы побагроветь, оно оставалось насыщенно синим. До самого горизонта, где давно уже должна была пролечь алая полоса, мир заливал нестерпимый ультрамарин. Я перевёл взгляд на землю. Раскисшие листья замерли в синих лужах. Пытаясь успокоиться, я выдохнул, и в пару моём была лазурь.

Я медленно поднял взор и посмотрел на реку. Вода стала истошно синяя, пронзительная, невозможная. Такого цвета просто не могло быть — ясного, беспримесного, настолько слепящего, что он похищал все движения, и казалось, что вода не текла даже, а стояла.

Она и правда стояла — всей васильковой зыбью, каждой мрачной волной.

Стояла и смотрела мне прямо в глаза.

К концу первой четверти я сдал поурочное планирование. Завуч похвалила и пообещала надбавку как молодому специалисту. Меня направили на курсы повышения квалификации, и я сидел за длинным столом с учителями всего района. Они пили, веселились и лакомились конфетами. В тематической викторине я выиграл глобус для своего кабинета.

Ещё я научился на многое закрывать глаза.

Я проходил мимо закутка под запасной лестницей, хотя слышал оттуда глотовское ии-и-ии. Я отмахивался на просьбы мальчиков проводить их до класса. А когда Глот бегал в продлёнке, ловя испуганных первоклашек, я и вовсе прикрывал дверь, чтобы не мешать ему.

В конце концов, Глот и правда не делал чего-то ужасного. Были в школе ученики намного хуже него.

Ещё я понял вот что.

Люди часто говорят о животном страхе как о чём-то предельном, но самый невыносимый страх как раз людской, страх полной осознанности и бессильности, когда ты ничего не можешь сделать перед вдруг открывшимися обстоятельствами, когда тебе не верят, когда ты сам не веришь себе, когда ты беззащитен пред истиной.

Такой страх побороть невозможно. Остаётся только смириться. Закрыть, как говорила завуч, глаза. Я послушал её совета и стал заниматься своими прямыми обязанностями. И мне они, в общем-то, нравились.

Почему я так испугался неразвитого мальчика и его странную худую mamаn? Почему не стал выяснять, причём тут французский, тот таксофон, мел и норы под домами, где живут эти гибкие существа?

Дело в воде. В том синем закате. Он ничего не сделал со мной. Вскоре мир заалел. Воды потекли своей чередой. Это было лишь краткое нарушение, сбой в цветовом спектре. Но он заставил меня усомниться. Будто мир о чём-то предупреждал. Намекал о том, что грядёт.

Показывал.

Ведь мне всё чаще казалось, что в той сарайке, в заваленном хламом углу, на вешалке, за старомодными женскими платьями, висел нетронутый мужской мундир насыщенного синего цвета.

[Наверх]