Век неспокойного солнца. Часть 2

Его все устраивало в этой жизни, он не имел врагов, обладая легким незлобивым характером, он не имел друзей, не умея поддерживать дружеские отношения, он не стремился к карьере, считая, что вполне состоялся в своей профессиональной деятельности. Рудик плыл по течению, подталкивать его было некому, да это и было бесполезным занятием.

Смерть старшего брата внезапно что-то перевернула в его спящей душе. Рудольфа словно выдернули из привычного спокойного мира — он вдруг увидел, что окружающие его люди способны на любовь и страсть, что они страдают и мучаются не только в мелодрамах, которые он снимает. В глазах Дениса Рудик разглядел такую боль, которую ему самому никогда не приходилось испытывать — боль от потери любимого человека, боль одиночества, боль безнадежности.

Осознание бессмысленности собственного существования заставило Рудольфа провертеться всю ночь. Он переоценивал свою прошлую жизнь, жестко, не давая себе ни малейшей поблажки, не разрешая сознанию скользнуть в мышиную норку самоуспокоения, что "многие так живут и ничего". Нельзя сказать, что утром Рудик встал другим человеком, но первые подвижки уже произошли. Он как бы проснулся от долгого сна или просто повзрослел, превратившись из вечного мальчика в мужчину. Понимание конечности жизни, понимание того, что прожита почти половина отпущенного природой, породило в сердце Рудика неясное стремление к чему-то особенному, что он должен сделать. Эта неоформившаяся мысль мешала сосредоточиться, терзала его все утро и весь день, лишила аппетита — и, наконец, приняла вполне конкретные очертания.

Вечером Рудик позвонил жене — впервые за последние два месяца. Валентина подошла к телефону сразу, словно ждала его звонка:

— Да, я слушаю.

— Валя? Это я...

Они долго говорили о пустяках, об общих знакомых, немного о политике. В конце концов, Рудик решился сказать главное:

— Валя, я тут подумал...Наверное, нам надо снова жить вместе и завести ребенка. Или двоих.

Он с тревогой ждал реакции, но, так и не дождавшись, отважился спросить еще раз:

— Ты меня слышишь? Не молчи. Что ты молчишь?

— Я не молчу, — Негромко ответила Валя, — Я плачу.

Глава 11.

Одиночество было невыносимым.

День за днем я убеждал себя, что Жоры больше нет, что у меня вообще никого больше нет на этом свете, что надо попытаться изменить свою жизнь — но каждое утро я по-прежнему просыпался с мыслью о том, что мы с Жорой решили жить вместе.

Это походило на сумасшествие — за каждым поворотом мне мерещилась его фигура, в каждом телефонном звонке я ждал услышать его голос, каждый покупатель, просивший меня отвесить сметаны или молока, смотрел на меня его глазами.

На сороковины я поставил в церкви свечку за упокой Жоркиной души, заказал поминальную — легче не стало. И тогда я решил съездить к родителям.

Я не был у них несколько лет — с того момента, как решил скатиться на дно общества. Иногда звонил, просто чтобы они знали, что я еще жив. После развода с Викой у меня был тяжелый разговор с отцом, родители не знали истинной причины нашего разрыва, списав все на мое пьянство, и с тех пор я ограничил наше общение редкими звонками по телефону.

Почему-то мне было сложно сразу подняться в квартиру. Я минут двадцать курил у подъезда, неуверенно топтался, то подходя к двери, то возвращаясь на плохо расчищенную подъездную дорожку. Наконец, когда мороз ощутимо стал пробираться под куртку, я набрал код на замке и вошел внутрь дома.

Меня не ждали. Мама сразу заплакала, отец крепко притиснул меня к себе, бабушка заохала, побежала в кухню ставить чайник.

Я сидел в знакомой гостиной и разглядывал стены. Маша, Маша, Маша — все свободное пространство было увешано ее фотографиями от рождения и до последнего дня перед отъездом. Я был в аэропорту — Вика с дочерью и новым мужем улетали на следующий день после похорон Жоры — но плохо запомнил наше прощание. Помню только, как прижимал к груди Машу, похожую в новой шубке на неуклюжего медвежонка-панду, как старался не встречаться глазами с бывшей женой...Мои родители в аэропорт не приехали — простились с Машей дома накануне.

И сейчас я с горечью думал о том, каким тяжелым было это их расставание с единственной внучкой. Я видел, как постарела мама, как горбится отец, который всегда казался таким сильным. О бабуле и говорить было нечего — она выглядела почти бесплотным существом. Мое решение рассказать родным всю правду таяло, как снег под лучами солнца. Я не имел ни малейшего представления об их возможной реакции на мое признание. С одной стороны, это многое бы им объяснило — но, с другой стороны, поймут ли они меня?

И все-таки я решился. Все произошедшее со мной за последние годы привело меня к твердому пониманию того, что с ложью жить нельзя, невозможно. Ложь обходится нам слишком дорого в конечном итоге и не стоит той сиюминутной выгоды, которую может принести.

Я видел — родители рады тому, что я здоров, что нормально выгляжу, что я вернулся к человеческой жизни из той выгребной ямы, где почти оказался, пусть и по своей воле. Мы пили горячий чай, мне было тепло и покойно в этой обстановке домашнего уюта, от которого я давно отвык. Я рассказывал родным, что работаю в магазине продавцом, что нормально живу, что пить бросил навсегда — и все никак не мог перейти к главному, все не находил связки, повода.

Мне помог отец. Когда я рассказал почти все из того, что возможно было рассказать, не открывая правды, он решился спросить у меня то, что не давало покоя моим родным все эти годы:

— Ну а как ты дальше жить-то думаешь, Денис?

— Пока не знаю, отец. Полтора месяца назад я потерял человека, которого любил. И не знаю, что теперь делать и как жить дальше. Вот....пришел за советом.

— Она что, ушла к другому? — Мама спросила это очень осторожно, наверное, решила, что я говорю о Вике.

И тогда я бросился в пропасть:

— Нет. ОНА не ушла. ОН погиб в автомобильной аварии. Разбился.

— Он? — Между бровей отца обозначилась резкая складка, а мама недоуменно переглянулась с бабушкой, — Прости, что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что я любил мужчину. Я гей, отец, и всегда им был. Просто...была уголовная статья, ты ведь знаешь. Я не мог сказать правду. Сейчас могу. Я любил его десять лет, и мы хотели жить вместе. А сейчас он лежит на Ковалевском кладбище.

Я закрыл лицо руками, чувствуя, что глаза мои наполняются слезами. Я давно забыл, как это — плакать. Веки жгло, я задыхался, ощущая, как в груди распухает боль, заполняя меня, вырываясь наружу сдавленными рыданиями. Отец обнимал меня за плечи, мама всхлипывала рядом, я слышал, как бабушка переспрашивает:

— Что, что он сказал? Я не поняла, Лиза, я не поняла ничего. Что он сказал?

— Потом, мама, потом, — Это говорил отец, — Валерьянки накапайте ему, потом все подробности.

Остро запахло валериановыми каплями. Мне влили эту гадость в рот почти насильно, но лекарство помогло — я стал успокаиваться. Я боялся смотреть родным в глаза, мне было стыдно и своей внезапной истерики, и того, что неминуемо придется рассказать все — до последнего слова.

Моя исповедь затянулась до глубокой ночи. В комнате было сизо от сигаретного дыма, несколько раз валерьянка понадобилась уже не мне — а маме и бабушке. Но я не стал скрывать ничего — ни своих отношений с мужчинами, ни истории моего знакомства с Жорой и Петровым, ни причин моего ухода из аспирантуры и развода с Викой, ни своего нынешнего существования. Это было безумно трудно, я отчетливо понимал, что лишаю родных надежды на будущих внуков взамен улетевшей с матерью Машеньки, надежды на то, что моя жизнь когда-нибудь войдет в нормальное русло — но жить и дальше во лжи и одиночестве было бы стократ труднее. С моей стороны было жестоко взваливать на них это новое, невыносимое для близких знание о том, что их единственный сын ненормален по общепринятым понятиям, однако еще более жестоко было бы и дальше держать их в неведении.

Когда я закончил, в комнате воцарилась тяжелая тишина. Бабушка украдкой вытирала слезы, мама дрожащими руками бесцельно перебирала конфеты в вазочке на столе, только отец, казалось, был спокоен. Именно он первым нарушил затянувшееся молчание:

— Что же ты собираешься делать дальше?

— Не знаю, папа. Если бы знал — не пришел бы просить совета. Хотя я понимаю, что вряд ли мне можно сейчас что-то посоветовать.

— Да уж, — Отец тяжело вздохнул, — Что тут посоветовать, ума не приложу.

— А мы-то рассчитывали, что ты решишь снова жениться, — Горестно сказала мама, — Раз уж с Викой не сложилось...

— Может, к нам переедешь? — Робко вступила в разговор бабушка, — Все не один.

— Нет, бабуль, — Я покачал головой, — Я уже взрослый мальчик, мне удобнее жить отдельно. Я ведь не монах, сама понимаешь.

— Понять не могу, — Растерянно сказала мама, — Как же так получилось? Почему ты...Мы ведь тебя хорошо воспитывали.

— Мамочка, — Я обнял ее за плечи, — Ну причем здесь воспитание? Я не убийца, не бандит, не насильник. Пить бросил, наркотики не употребляю. Это моя жизнь, моя судьба. Поверь, с Жорой я был гораздо более счастлив, чем с Викой.

Она махнула рукой и отвернулась.

.

Глава 12

Викентьев позвонил Константину в последний день марта. Сказал, одышливо похрипывая в трубку:

— Надо бы встретиться, поболтать. А то совсем забыл старика.

Костя согласился, хотя не испытывал никакого желания "болтать" с отставным начальником.

Уже почти три месяца он находился в состоянии депрессии. Слова Дениса, безжалостно брошенные у больницы, не забывались. Умом Костя понимал, что упреки вполне справедливы — но тоска, поселившаяся в груди, от этого понимания не проходила, а становилась все сильнее с каждым днем. Петров остро ощущал свою абсолютную ненужность, от которого не спасала ни осточертевшая работа в архиве, ни визиты к сестре или родителям (надо сказать, довольно редкие), ни случайные девки, подобранные у Московского вокзала.

Константин возненавидел свою квартиру — она встречала его полной тишиной и каким-то затхлым запахом запущенности. С детства воспитанный аккуратистом, он перестал делать уборку, бросая вещи как попало на стулья или спинку дивана, в раковине на кухне копилась грязная посуда, на мебели лежал слой пыли, и даже единственный кактус на окне съежился и зачах без воды. Петрову было все равно. Он спасался от тишины, включая на полную катушку телевизор по вечерам. Ему было безразлично, что смотреть — хоккей, мексиканский сериал или вечерние новости. Главное — в комнате хоть кто-то разговаривал.

Несколько раз Костя порывался встретить Дениса, даже подъезжал на машине к магазину, где тот работал, и сквозь мутное стекло витрины старался разглядеть что-нибудь. Но ему так и не хватило смелости подойти и заговорить.

К Викентьеву Петров приехал вечером, после работы. Генерал-лейтенант в отставке, Петр Васильевич и на пенсии выглядел внушительно. Ему было уже за шестьдесят, но взгляд не потерял внимательности, а разум — остроты. Напоив Костю своим знаменитым чаем и отправив жену смотреть телевизор, Викентьев пригласил бывшего подчиненного в рабочий кабинет.

— Ну, крестник, рассказывай, как живешь, что поделываешь.

Петров пожал плечами:

— Да так, ерунду всякую. Сижу в архиве, разбираю дела репрессированных, проверяю справки о реабилитации. Рутина.

— Понятно, — Викентьев задумчиво постучал по столу карандашом, — Не надоело этой белибердой заниматься?

— Надоело. Только другой работы для меня по нынешним временам нет. Сами знаете, как у нас сейчас, чуть высунулся — к тебе уже толпа правозащитников несется с воплями "Палач!", "Бандит на государственной службе!", "Долой!"...

Петр Васильевич насмешливо посмотрел на Костю:

— Да....И чему я тебя, дурака, столько лет учил? Главное, зачем учил — непонятно. И ведь казалось бы, самое золотое время сейчас, греби информацию обеими руками — нагребешь себе столько, что век разбирай, не разберешь...А ты закопался в архиве, как клоп в матрасе.

— Откуда грести-то? — Насупился Костя, — Любая газетенка раньше нас всюду поспевает.

— Вот именно! — Викентьев грохнул кулаком по столу, — Эх, ничего вы, молодые, не соображаете, нет в вас перспективного видения. Да ты оглянись, сколько вокруг тебя всего, глянь наверх, а не под носом у себя ищи! Ты что думаешь — это безобразие долго продлится? Все эти либералы да дерьмократы на века, что ли? Десяти лет не пройдет — вот они у нас где будут.

И Викентьев сунул Косте под нос крепко сжатый кулак.

— Это они сейчас смелые, кинулись хапать, кто во что горазд, воровать во все тяжкие, капитальцы себе сколачивать. Приватизации эти, акции, пирамиды финансовые. Не ушами надо хлопать — будущее свое надо обеспечивать. Информация, говоришь, в газетках — так не мимо ушей пропускай, а ищи в этом навозе драгоценные зерна и в папочку складывай. Да проверяй — что вранье, а что правда. Тихо проверяй, чтобы клиента не спугнуть раньше времени. А настанет момент — в морду ему эту папочку, да за шкирку в КПЗ. Законов нет, а какие есть — каждый день меняются, жулью раздолье -а нам материал! В завтра надо смотреть, в завтра, людей себе надежных подбирать на будущее, которые за тобой в огонь и в воду. Шофера моего, Алешку, видел? Нет? Из дерьма парня вытащил, скажу, кому шею свернуть — свернет и не задумается. В этой мутной водичке сейчас таких карасей поймать можно — только держись. А ты — в архиве....Дурак, как есть — дурак.

Костя пристыженно молчал. В последние годы он, действительно, растерял все ориентиры, не понимая, что делать в новой для него ситуации. Фактическое бездействие казалось единственным выходом, он никогда не занимался чисто аналитической работой, сосредоточившись на отлове своего контингента и полагаясь на Викентьева во всем остальном. Сейчас бывший начальник опять тащил Костю на помочах, а он, подполковник Петров, снова чувствовал себя неопытным стажером, только-только пришедшим на службу. А ведь были у Кости дела, которыми он по праву мог гордиться — вспомнить хотя бы того сирийца. Сколько труда было положено, чтобы припереть упорного араба к стенке. И шесть лет тот исправно поставлял информацию — пока его не хлопнули в какой-то ближневосточной разборке.

— Ладно, — Сжалился над Петровым Викентьев, — Вижу, что ты все понял. И учти — не я с тобой сейчас говорю, серьезные люди начали серьезной работой заниматься. А я тебя к этим делам хочу привлечь потому, что ты мне всегда нравился. Хватка у тебя неплохая, тебе только надо направление верное указать. Глядишь, на моих похоронах скажешь что-то хорошее обо мне. Добрым словом помянешь.

— Ну помирать-то вам, Петр Васильевич, рановато, — Пробормотал Костя.

— Все под богом ходим, — Усмехнулся Викентьев, — Так что зарекаться никому не стоит. В конторе нашей обратишься к Васильчикову. Знаешь такого? Вот пойдешь к нему и скажешь, что я прислал. Он тебя конкретной работой загрузит, хватит тебе штаны просиживать без толку.

Полковник Васильчиков встретил Костю более чем радушно: