Мы привыкли быть вместе. У нас не было другой компании. Я был нужен ему, он был нужен мне. Он был нужен мне, чтобы не чувствовать себя одиноким. Может быть, и я ему для того же.

Понедельник, 09 Февраля 2004 г. 00:49

Эль притащил в дом живность. Да. Пушистную, крикливую, когтистую живность. Да еще и безымянную. Однако какое же уникально доброе сердце бьется под мрачным покровом эмоциональной пуленепробиваемости. Что такое, мрачное, молчащее (изредка насупленно сопящее) и гремит цепями на кожаных штанах? Правильно! — Мой бесценный сожитель. Звучит то как! Но правда. Принесенный этим оплотом альтруизма и благих намерений Мяу непримянул залезть ко мне сначала на колени, потом на шею. Пушистый мех приятно гладил пальцы, а потом он пристроился и начал сообщать мне свои вбирационные эманации путем довольного урчания возле моего уха. И должен признать, он вовсе меня не раздражал. Правда я сказал Элю, что если эта мелкая скотина насрет мне в ботинки или выкинет что нибудь в таком духе, кошачьих подлостей, я собственноручно заставлю его — Эля, свернуть ему шею. Не ведая о жестокости моей натуры, котенок продолжал возлежать на мне. Мурчавая пушистая грелка. Это конечно смешно, но я люблю кошек. Поймаю, поглажу и ...отпущу. Быть может.

Эх, думается мне, Эль ищет сублимации для своих подавленных отцовских и...прочих инстинктов. Бедный кот. Он его затискает. Как пить дать, затискает. Он бы и меня затискал, дай я ему волю. Хотя...вру. Волю в первую очередь не дает себе он сам. Странный он. Иногда мне становистя так омерзительно на душе от того на сколько он честен, справделив, полон сострадания и эмоций, что сил нет удержать себя от очередной гадости в его сторону. Постоянная рефлексия, обсасываие одних и тех же проблем. Готов спорить, что когда благословенную тищину нашей квартиру начинают раздирать звуки которые издает его гитара, терзая всеми его жестоко подавленными инстинктами сразу, он думает либо о своей умершей жене, либо о дочери, либо о том, что хочет мен трахнуть но никак не может себе вэтом признать. а уж тем более на это решиться. Нет, я все понимаю, гетеросексуальная натура, принципы мачо и все такое. Но когда ты не видишь ни черта, кроме странных и глючных картин своего воображения, хочешь не хочешь, учишься определять многие вещи другими способами. От него просто исходит ощущения неудовлетворенности, сексуальной, эмоциональной, на столько сильных, что он рад бы был выместить это все на мне, но жестокая штука подсознания упорно вбила ему в левую лобную долю, отвечающую за чувство долга и совести , блок.

Тут не помешает лоботомия...Но я в последнее время испытываю аллергию к хирургическим вмешательствам.

Даже аллегорическим.

Он сам не понимает, что с ним происходит от того так забавно водить его по тонкой ломанной линиии вокруг себя. Заставляя испытывать смятение, возмущение, подавляемое пока его сознанием возбуждение...

В борделе это был просто праздник какой-то!

Его голос подводил его, подводило тело вздрагивавшее каждый раз когда ябрал его за рукав, сбивающееся едва слышное дыхание, когда он вошел в комнату что-б дать мне пачку презервативов. Мать!Взрослый же мужик. Двух жен сменил, а ведет себя как последний девственник Латинской Америки. Спасибо ему за то. Развлекает меня.

Хорошо, что я не видел ту шлюшку которая всего меня высосала почти до изнеможения с присущей ей пошлой вульгарностью. Элю вот противно. А мне так противно, что даже приятно. Это по особому, остро возбуждает. Как восхитительно до отвращения холодит внутренности вид крови человека которого ты убил первым в своей жизни. И не понимаешь, то ли блеванешь сейчас от отвращения перед тем как пусто, мертво и смешно выглядит мертвый кусок мяса который был человеком, то ли кончишь от страха, или восхищения собственно йзначимости. ведь это ты только, что обнажил перед миром истинную сущность этой говорящей куклы. А проще говоря, дал ему пинка в вечность.

Вот так же спродажной юбовью. С одной стороны, это так же противно как пользоваться вонючим общественным туалетом в дешевым баре, а с другой, когда невтерпеж...такой вот сортир может показаться раем. Естественная двойственность восприятия.А вообще, в борделе все честно. Оплачено. Исполнено. Забыто. Ни обязательств, ни воспоминаний. Ни сентиментальных слов на пороге, ни выстрела в спину. Для верности.Не сказать, что действия этой кисы вызывали во мне столь бурную реакцию Я вообще не из крикунов, но мне очень уж хотелось чтоб он слышал. И СЛУШАЛ. И никуда не мог деться. Уверен, он долго не сможет выкинуть моих стонов из головы. Готов поспорить, его воображение рисовало прелюбопытные картины. Зачем я это ним делаю? Сам не знаю. Может по тому, что делать мне больше нечего,а может из лбопытства. Мне уже все равно , что будет и как.

Мне интересно , до чего я могу дойти в своем издевательстве пок ане кончится его терпение и он не хлопнет дверью. Я все понимаю в этом челвоее, кроме одного. Его терпения. Он выдержал пытку молчанием, насмешками, сарказмом. По крайней мере мне есть чем заняться.

Ерничаешь..ерничаешь. А ведь на самом деле он тебе тоже нужен. И ты прекрасно это знаешь. И это, имено это тебя бесит. выводит из себя. Злит. По этому ты не устаешь бить его по больному всякий раз, когда он сделает для тебя что-то хорошее, попытается заговорить, или развеселить. И ты знаешь это. И еще знаешь, что он по какой-то необъяснимой причине прощает тебя. Ворчит. Молчит. Рефлексирует, но прощает. И не по тому, что хочет тебя как какой-то там очередной педрила из вышестоящей инстанци. Он и не думает о тебе в таком ключе, по крайней мере осознанно. Просто прощает и терпит, по некой необъяснимой причине. задумался, малыш, а? Может по этому хочешь выяснить для себя пределы его терпения?

Заткнись! Только тебя тут не хватало.

Где-ж ты шлялся, глас морали, или лучше назвать тебя последним жалким писком совести и человеческого самосознания?

Если я не думал о Шелдоне — я думал о себе. Я жил воспоминаниями о своем прошлом и не видел никакого будущего. Завтрашний день был для меня пустым словом. Я не знал, наступит ли завтра. Я был мертв. Тело и руки продолжали свое существование, но это было просто ожидание конца. Мысли о том, чтобы не проснуться утром, были по-своему приятны. Но каждое утро, открывая глаза, я начинал новый день. Хотя по забавной иронии общество Сэндза было лучшим выбором для того, кто хотел свести счеты с жизнью.

В воспоминаниях жила Каролина.

Вспоминать ее мне было больно. Но это было единственное, что я мог тогда чувствовать. Ни радости, ни страха, ни гнева, ни желания мести уже не осталось. Тупое одиночество сводило меня с ума. Я вспоминал ее лицо, ее голос. Ее тело. Долгие месяцы радости до рождения Анхелики. Колыбельку с кружевным пологом. Ее кукол. Ее ночные страхи. Деревушку, куда мы уехали жить, воскресные базары и деревянных раскрашенных львов на карусели. Простые тихие песенки, под которые она засыпала. Руки Каролины.

Мне казалось, я никогда ее не забуду. Я верил в то, что где-то на небесах они были вместе. И смотрели на меня, когда я сомневался, помогая в выборе. Я старался, чтобы им не было стыдно за меня.

Я знал, что мы никогда не встретимся. Потеряв счет отнятым жизням, я не мог надеяться попасть к ним. Таких грешников не берут в рай. Но она мне снилась. Она чаще всего молчала, но по ее глазам я видел, что она хотела сказать.

Я хотел дожить там остаток недолгих дней... Тихий дом, тихий город, моя гитара. Мне было больно на ней играть. Левая рука не могла работать как следует, любой аккорд казался фальшивым.

Иногда я неделями не прикасался к гитаре, иногда весь день не выпускал из рук. Шелдон только усмехался, покручивая в пальцах сигариллу и снисходительно слушая меня. Когда меня начинала выводить из себя его саркастическая усмешка, я уходил с гитарой из дома. Чтобы он не слышал меня, чтобы он не смеялся.

Музыка существовала сама, я только выпускал ее из струн и деки. Колыбельные, которые я играл для Анхелики, серенады, которые пел Каролине.

Я изводил себя воспоминаниями, с головой уходя в тоску. Обычно выводил меня из нее только Сэндз. Он орал на меня, злясь, что я пренебрегаю своими обычными обязанностями. Он палил в меня, если слова не помогали. Целясь в звук моего дыхания, он никогда не промахивался, если хотел попасть. Подобная психотерапия была на удивление эффективной.

Возвращаясь, с трудом осознавал, где я и что. Я жил только прошлым. Но то, что еще хоть кому-то на белом свете я мог быть полезен, держало меня. Я не уходил от Шелдона из упрямства. Из-за того, что в своей жизни с ним видел хотя бы частичную возможность искупления своих грехов. Я отнимал жизни у сотен людей. Мог ли я вернуть жизнь хоть одному?...

Я не знал. Но пытался.

Однажды я нашел под дверью котенка. Не знаю, откуда он прибежал. Он мяукал под дверью, я услышал его и впустил. Он был почти черный с еле заметными полосками на спине. Он так душераздирающе мяукал, будто был голоден целый год. Я хотел дать ему молока, но молока в доме не было. Ни я, ни Шелдон не пили такое. В холодильнике были только наборы полуфабрикатов из тех, что можно приготовить за десять минут. Я не умел готовить. Шелдон говорил, что умеет — но он не мог. Каждый раз, когда я готовил что-нибудь, он называл это дерьмовым. Он вообще никогда не сдерживался в выражениях. Его любимым жестом был выставленный в мою сторону средний палец. Я часто покупал что-нибудь в городе и приносил ему, раз он терпеть не мог мою стряпню.

Перед тем, как отправиться в город за молоком для котенка, я вымыл его в ванне, высушил, расчесал. Я решил, что еще одно живое существо в доме нам не помешает. Завернутый в полотенце, он дрожал у меня на коленях и хрипло мяукал. Пока я вытирал его и сушил, он почти сидел смирно. Шелдон из своего кресла с ухмылкой слушал, как я с ним разговариваю, подавая мне советы. Пока я еще мыл его, котенок орал, будто его топят.

— Что ты там с ним делал? — спросил Шелдон, когда я вернулся в гостиную. Я решил ничего ему не отвечать.

Когда котенок подсох, я отпустил его на пол. Он походил по комнате и подошел к креслу Шелдона, вспрыгнул на ручку кресла и осторожно перешел ему на колени. Шелдон погладил его, и котенок забрался к нему на плечо. И улегся там. Кажется, друг другу они понравились. Я опасался немного, что Шелдон не захочет терпеть еще кого-нибудь в доме, кроме меня. Но оказался неправ и был рад этому.

Котенок съел половину размороженной котлеты и уснул. Я ушел в город.

Я не помнил, были ли там какие-нибудь магазины, где можно было бы купить еду для кошек. Одна пожилая сеньора посоветовала кормить его мясом или рыбой. Я купил того и другого, купил молока и еще запас еды на несколько дней. Шелдон говорил, что лучше он будет три раза в день ходить есть в самый занюханный бар города, но есть то, чем я пытаюсь накормить его, не станет. Он всегда так говорил.

Когда я вернулся, котенок спал у него на коленях, свернувшись в клубок, и негромко урчал, а Шелдон гладил его за ушами и тихо с ним разговаривал. Я тихо ушел на кухню, чтобы ему не мешать, но он все равно знал, что я вернулся.

Шелдон назвал его Мяу.

Избрав меня способом скрашивания своего существования, Сэндз не стеснялся ни в чем. Ему не жаль было себя, не жалел и меня. Но своими насмешками он заставлял меня снова чувствовать. Душа оттаивала. Я начинал дышать. Я начинал чувствовать обиду. Чувствовать новую боль. Видя это, Сэндз удваивал усилия, чтобы растормошить и расшевелить меня, заставить начать разговаривать... кажется, первое время я не разговаривал с ним вообще. Я просто определил свое место в доме, заняв одну комнату на втором этаже. Шелдон бесился, но ничего не мог сделать. Мне было не страшно, если б он меня пристрелил.

— Ты что, немой? — орал он.

— Нет, — отвечал я и продолжал молчать.

Каждый день мы жили, не зная, доживем ли до вечера. Когда Шелдон смирился с моим присутствием в доме и немного успокоился, жизнь потихоньку начала входить в колею.

Чувство юмора у Сэндза было своеобразное. Однажды днем он встретил меня требованием отвезти его в бордель. Со своей вечной ухмылкой заявил, что умрет от воздержания, если я кого-нибудь не найду для него — неважно, девочку или мальчика — и я обязан спасти его от такой смерти.

Бордель! — меня ужасало одно это слово. А Шелдон не отставал, напоминая мне обещания заботиться о нем.

— Вот и позаботься обо мне, — говорил он, поворачивая голову вслед за моими шагами по комнате.

Бордель — место, где человеку нечего делать.

— Я хочу трахаться, — нарочно продолжал Шелдон, не переставая следить за мной, — Если не хочешь ехать, иди и приведи мне кого угодно. Можешь и для себя взять девочку. Я сейчас сдохну от недоеба, тебе есть до этого какое-нибудь дело? Хочешь запретить мне последнюю оставшуюся в этой жизни радость? Эль! Посмотри на мои руки! — он вытянул ладони вверх, я глянул на них, но ничего особенного не увидел, — Я скоро сотру их до кровавых мозолей. Тебе придется их перебинтовать, тогда я даже дрочить не смогу. Ты рад будешь?

Я молчал. Он откровенно издевался надо мной. Он прекрасно знал мое отношение к таким заведениям.

Но...

Но Шелдон был молодым мужчиной, а я по себе знал, как трудно может быть сдерживать свои желания. Особенно человеку вроде него, вообще не привыкшему их сдерживать.

— Я не знаю ни одного публичного дома в этом городе, — попробовал отговориться я.

— Ну так найди! Спроси кого-нибудь, — тут же ответил он.

Спросить?... Спросить!... Я должен спрашивать, где здесь располагается бордель?! Я должен искать его?.. От одной мысли об этом у меня помутилось в глазах. Шелдон не отступал.

В конце концов мы вместе поехали в город. Искать кого-то на улице было немыслимо, я понимал, что никогда в жизни не смогу сделать это. Значит, нужно было найти это чертово заведение...

Шелдон выглядел весьма довольным и даже подгонял меня, торопя ехать быстрее. Остановившись у какого-то бара, я вылез из машины и зашел внутрь. Там было достаточно подозрительно для того, чтобы решить: хозяин этого места вполне может быть человеком, осведомленным информацией на нужный счет.

Подойдя к стойке, я показал бармену пять баксов, и кивнув за окно на машину, в которой остался Шелдон, понизив голос спросил, где есть поблизости заведения с девочками... мол, мой друг хочет познакомиться с какой-нибудь... при этом постарался придать взгляду и голосу нужный намек. Наверное, у меня получилось — пять баксов исчезли, а мне был выдан адрес и более-менее подробные объяснения, как до него добраться.

Попав, куда стремился, Шелдон почувствовал себя в своей тарелке. Прежде всего он попросил меня описать девушек, из которых можно было выбирать. Я замялся. Это не входило в мои планы. Я предполагал, что привезу его, оставлю — и потом заберу через пару часов, но он вцепился в меня, уверяя, что одного его здесь обидят, обсчитают и обкрадут.