Моя мама погибла, когда мне было пятнадцать. Я отлично помню этот день — отец приехал в школу и забрал меня со второго урока. Это была физика, я с самого утра был не в своей тарелке и маялся от дурных, неосознанных предчувствий. Он неожиданно, без стука, вошел в класс и, не обращая ни на кого внимания, просто сказал мне — "Олег, идем!".
Одноклассники зашушукались, кто-то на задней парте что-то тихо прошептал своему соседу. Я понял, что случилось что-то непоправимое, быстро собрался, и, не прощаясь ни с кем, вышел из кабинета. Мы шли по пустынным школьным коридорам, и перед глазами у меня маячила сутулая отцовская спина. Он горбился, и от этого казался гораздо ниже, чем обычно. Я забрал куртку из гардероба, и мы вышли на улицу. Смотреть на ясный мартовский день, так контрастировавший с мрачным лицом отца, было физически больно, словно мир вокруг издевался над ним. Мы сели в наш старенький "митцубиси", припаркованный на школьной стоянке.
Всю дорогу, непривычно молчаливый, с застывшим лицом, отец сидел за рулем, упершись неподвижным взглядом прямо перед собой, и молчал. Я со страхом смотрел на него, ощущая себя так, будто видел не своего всегда живого и жизнерадостного родителя, а кто-то постороннего, незнакомого мне.
Он долго молчал, игнорируя мой немой вопрос, но потом все же ответил надтреснутым, чужим голосом.
— Мама попала в аварию. Ее задавил грузовик.
После чего он снова надолго замолчал. Молчал и я, не в силах вымолвить ни слова. Внутри меня что-то оборвалось. Я сидел в кресле пассажирского сиденья и безучастно наблюдал, как отцовские пальцы подрагивают на черном пластике руля. Казалось, что это происходит не со мной, будто я вижу дурной сон, который все никак не кончается. Мы ехали по грязной, весенней дороге, разбрызгивая мутные лужи, и яркое солнце слепило меня из-под козырька на лобовом стекле.
Последующие дни слились в один большой промежуток. Наша уютная и чистая квартира стала вдруг чужой, незнакомой. К нам приходили какие-то люди, что-то делали, обращались ко мне, говоря слова, смысл которых не доходил до меня, которые я не слышал и не слушал. Я просто механически выполнял то, о чем меня просили мамины подруги, ел, когда мне давали еду, когда все уходили поздно вечером, как был — в одежде, ложился на кровать и лежал, пока не приходил сон. С отцом мы не разговаривали, он вел себя точно так же, как и я.
Никто не был виноват в ее смерти. Всего лишь нелепое стечение обстоятельств. У водителя случился инфаркт и он умер прямо за рулем. Фура-большегруз слетела с трассы и, пробив ограждение, вылетела за пределы шоссейной развязки, рухнув вниз с десятиметровой высоты. По пути сбив одинокого пешехода, проходившего внизу.
На третий день, мы забрали маму из морга. Хотя было ли это ее тело, я так и не узнал — гроб был закрыт наглухо. Сухой пожилой прозектор, который сопровождал выдачу в морге, пояснил, что тело в плохом состоянии после аварии, так что открывать крышку нежелательно.
Я в тот момент подумал, что это, наверное, хорошо. Потому что так, последние мои воспоминания о ней — это то, как она, мягко улыбаясь, провожает меня в школу. Я не мог и не хотел видеть ее мертвой. Я просто заставил себя думать, что она просто ушла, не сказав ничего не прощанье. И я ждал. Ждал, что она вернется. Умом понимая, что этого не будет, тем не менее, я продолжал ждать.
Когда ко мне подходили люди с размытыми лицами и неясными, жалостливыми голосам говорили свои проклятые слова сочувствия, мне хотелось закричать на них, закричать до хрипа, орать и драться, чтобы все они ушли и оставили нас в покое. Внутри меня клокотала ненависть ко всем этим людям, лиц которых я даже не мог рассмотреть. За их фразы, полные сострадательных интонаций, за то, что все они делают вид, будто в состоянии понять, что я чувствую. Я ненавидел их всем сердцем.
На поминки пришли мои школьные друзья с соболезнованиями, пытались меня приободрить, но мне от этого стало только хуже. Я не хотел видеть их и не хотел, чтобы они видели меня в таком состоянии. В конце концов, я не сдержался и накричал на них, в глубине души чувствуя себя последней мразью. Но зато меня оставили в покое.
После было мартовское кладбище с подтаявшими сугробами снега и кусками мороженой земли на бело-голубом насте.
Самое страшное испытание ждало меня в конце дня, когда все ушли. Мы вдвоем остались в нашей опустевшей, затоптанной чужой грязной обувью квартире. Сидя в гостиной, непривычно маленькой из-за огромного поминального стола, заставленного посудой, я чувствовал, как бесконечно далек от своего отца сегодня. Мы всегда были близки, много времени проводили вместе, но сейчас я ощутил, что между мной и ним вдруг выросла непреодолимая стена. И все, что я мог — вяло ковыряться в тарелке с салатом и беспомощно молчать.
Он сидел напротив меня и молча пил. Впервые я увидел, как мой отец жадно, безудержно напивается. Мой сильный, упрямый, жизнерадостный отец, всегда и во всем бывший для меня живым примером, сейчас заливал в себя водку целыми стаканами, практически не закусывая, словно стремясь утолить неимоверную жажду. А по осунувшемуся, заросшему непривычно-седой щетиной лицу, градом катились слезы. Мне было так больно смотреть на него, что я против воли отводил глаза и пялился в свою тарелку. Я ничем не мог ему помочь. Я и себе-то помочь не мог.
В конце концов, алкоголь победил его тренированный и сильный организм. Я помог ему встать и дойти до постели, раздеться и лечь. Он что-то бессвязно бормотал, но понять, что он говорит я так и не смог. После этого я вернулся гостиную, холодную, пропахшую чужими людьми и безвкусной едой. Налил себе полный стакан водки и залпом выпил его, поперхнувшись. Жидкость обожгла рот и глотку, расплавленным свинцом проникнув в желудок. Из глаз моих брызнули слезы, и, словно это послужило каким-то спусковым сигналом, я глухо, надсадно разрыдался, упав на диван, и зарывшись в ладони лицом.
Так началась моя новая жизнь. Отец сломался. Он и раньше много времени отдавал работе, стараясь обеспечить нашей семье достойную жизнь. А теперь и вовсе погрузился в нее с головой, приходя домой лишь для того, чтобы отоспаться, а то и сутками пропадая на своих подработках. Он очень любил маму, я знаю, но от того, что меня оставили одного со своим горем, меня разрывала злость. Я злился на него, оттого, что он устранился от меня, злился на себя, что не мог найти подходящих слов, чтобы разрушить эту проклятую стену непонимания, вставшую между нами с момента маминой гибели.
Я только сейчас осознал, какую огромную роль в наших с отцом отношениях играло ее ненавязчивое, мягкое присутствие. И теперь все пошло в разнос, словно старый, прохудившийся механизм. Время шло, дистанция между нами неудержимо увеличивалась. Я, глядя на отца, тоже стал замкнутым, угрюмым. Мои друзья пытались меня приободрить, натянуто улыбались и шутили, а мне было от этого горько и противно. Я отталкивал их от себя, обрывал все разговоры односложными, резкими ответами. Я не мог ни с кем говорить, не хотел никого видеть. Учеба вызывала лишь скуку и раздражение, оценки заметно ухудшились. Меня несколько раз вызывали на приватный разговор в кабинет завуча, где школьный психолог вместе с моим классруком пытались, как они говорили, "докопаться до корня проблемы". Я лишь бесился еще сильнее, огрызался в ответ на вопросы. Все заканчивалось тем, что отцу звонили из школы и просили со мной поговорить о моих проблемах. Отец обещал это сделать... и не делал.
Финальным аккордом стало то, что спустя месяц после похорон он устроился матросом на один сухогруз, ходивший в рейсы в Европу и Африку. Он оставил мне аванс, на еду, и разные бытовые расходы, после чего исчез из моей жизни на два месяца. Так стало продолжаться и дальше — он приезжал, оставлял мне деньги на жизнь и карманные расходы, отсыпался несколько дней, после чего вновь уходил в новый рейс, отказываясь от положенного ему двухнедельного перерыва. Он продолжал бежать от себя. А я чувствовал себя брошенным, несчастным и окончательно замкнулся в себе.
Прошло еще два месяца с тех злополучных событий. Я лежал на диване и тупо пялился в дисплей медийного терминала. Учеба закончилась неделю назад, хоть и с грехом пополам, но я сдал итоговые тесты. Отец позавчера ушел в новый рейс и теперь до самой осени я буду предоставлен самому себе. Впереди были нудные каникулы, полные жары, книг и одиночества. Я никого не ждал и никого не хотел видеть.
В дверь внезапно позвонили. Звонок повторился еще несколько раз. Значит, это не почтальон. Тот предпочитает звонить только раз, а потом оставляет почту в ящике и уходит. Наверное, опять соцопрос, или свидетели святого ежика какого-нибудь. Черти вас раздери, неужели неясно, что если дверь не открывается, значит за ней либо никого нет, либо видеть вас там не горят желанием? Я с досадой дернул щекой и отвернулся к стене. Сигнал продолжал трезвонить, испытывая мои нервы на прочность. Спустя еще минуту я не выдержал и направился к дверям, намереваясь высказать тому, кто там устроил этот беспредел, все, что о нем думаю.
— Загниваешь? — Сашка стоял на лестничной площадке в дурацкой цветастой гавайской рубашке без рукавов и таких же легкомысленных шортах. На ногах шлепки. Ну да, не смотря на то, что июнь только начался, на улице стоит редкостная для этого времени жарища. Я не ожидал увидеть за дверью именно его и растерял запал.
— Чего надо? — недовольно буркнув в ответ, я всем своим видом продемонстрировал свое желание завершить разговор как можно раньше. Но Саня был настроен серьезно, и отступать, кажется, не собирался.
— Давай, одевайся, две минуты тебе! — и демонстративно оперся плечом на косяк, мол, я же жду тебя, не тяни время.
— Куда это ты меня решил вытащить?
— Собирайся, говорю же, придем — сам увидишь. Сюрприз будет.
Я даже растерялся немного под таким напором. Привык за последнее время, что стоит лишь буркнуть что-нибудь в ответ недовольное, и все "доброжелатели" сливаются без следа.
— Жара такая, куда тебе приспичило? — я предпринял последнюю попытку откосить, но и этот аргумент не возымел действия.
— Не тяни время, мы и так уже опаздываем! Давай, давай, шнеллер, шнеллер, гутен морген!
Осознав, что сопротивление бесполезно, я чертыхнулся и пошел переодеваться. До чего же упрямый тип, как втемяшит себе, что в голову — хоть лбом бетонные стенки пробивай, ему все, как с гуся вода.
Спустя полчаса мы вылезли из маршрутки напротив огромного стеклянного павильона, похожего на перевернутую тарелку. В глаза бросилось огромное табло "Первая ежегодная VR-конвенция! Внимание, проводится демонстрация рабочего прототипа, все желающие могут опробовать оборудование на себе!"
Ах да, точно. Я уже слышал про это мероприятие, просто вылетело из головы. В сети недавний анонс VR вызвал огромный резонанс. Разговоры про разработку этого самого VR шли уже достаточно давно, но только недавно появились первые записи и скриншоты тех, кому повезло поучаствовать в бета-тестировании этого чуда науки и техники. И вот теперь — пожалуйста, любой желающий.
Я скосил глаза на своего друга. Тот явно был в приподнятом настроении и спешил к входу в павильон, поторапливая меня. Ну ладно, будем считать, что вытащил он меня не зря, мне тоже стало любопытно посмотреть, что это такое и с чем его едят. Мы зашли внутрь этой огромной стеклянной "устрицы", и нас моментально проглотила толпа людей. Человеческий гомон, многоцветье красок — все это нахлынуло на меня огромной волной. За последнее время я отвык от этого ощущения и теперь стоял, словно оглушенный. Сашка увидел, что я остановился и вернулся ко мне, ободряюще хлопнув ладонью по плечу:
— Не отставай, мы почти пришли!
Нужный нам зал находился в самом дальнем углу павильона. И тут толпа была особенно плотной. Правда, было в ней нечто, что отличало этот угол от всех прочих. Здесь змеилась огромная очередь. Я даже сперва растерялся, не в силах оценить количество людей в ней. И огорчился, поняв, что попасть внутрь вряд ли светит — уж очень много желающих было попробовать. Очередь эта продвигалась крайне медленно, и мы, даже если и займем место в ней прямо сейчас, вряд ли успеем до конца мероприятия зайти в тот огороженный зал, в котором располагались заветное оборудование.
Но моего друга это ни капли не смутило. Он шагал вдоль вереницы людей, кого-то высматривая, и бесцеремонно расталкивая встречных. Я лишь недоуменно следовал за ним, не понимая, чего он добивается. Взгляды, бросаемые на нас теми, кто стоял в очереди были уж очень красноречивыми — нас скорее придушат, чем дадут беспрепятственно вклиниться в нее.
— Эй, вот вы где! А я уж думал, что вы внутри! — Саня облегченно вздохнул и остановился у парочки парней с подозрительно знакомыми лицами.
— Фух, мы уж испугались, что вы не успеете. Всего несколько человек перед нами осталось.
Передо мной стояли Серый и Гриша — еще два моих школьных друга, с которыми я начал общаться с подачи Санька в течение последнего года. Я недоуменно уставился на этих двоих.
— А вы тут какого черта забыли?
— Э-э-э?! Что за тон? Мы вам вообще-то очередь заняли, дубина. Вот она, людская благодарность! — Гриша драматично откинул голову и прошелся пятерней по своим волнистым волосам. Артист Малого Театра, тоже мне.
Серега сказать ничего не успел, потому что в наш разговор вклинился тип, стоявший в очереди прямо за этими двоими. Взмыленный и потный, с торчащими взъерошенными волосами, он раздраженно смотрел на нас.
— Э, але! Какого хрена! Тут очередь вообще-то, не? Валите в конец!
Не смотря на свой весьма щуплый вид и типичную внешность "компьютерного мальчика", он был настроен довольно агрессивно и решительно. Вероятно потому, что ощущал молчаливое одобрение толпы за своей спиной. Да и не только молчаливое — вереница людей, измотанная жарой и длительным ожиданием смотрели на нас, словно стая стервятников на умирающего буйвола. "Правильно", "куда лезете", "мы тут уже третий час торчим, а эти...", "валите в конец очереди, пока целы" — нестройный гомон нарастал, словно лавина — раздраженная толпа нашла объект для выхода своего негатива.
— Тихо, тихо, народ, все пучком — у нас простой ченж, двое пришли, двое ушли! — Гриша, будучи по своей натуре сенситивным типом, и, к тому же, самым коммуникабельным из нашей четверки, быстро почувствовал смену настроения толпы и вмиг нашел нужные слова, чтобы разрядить обстановку — Видишь, мы уже уходим, нервничать ни к чему!
Он улыбнулся своей ослепительной обезоруживающей улыбкой. Не знаю, какие заслуги в прошлой жизни он совершил, но его улыбка "растопи сердце собеседника" всегда била точно в цель. Впрочем, в этот раз она ушла в молоко — парень, затеявший склоку, был явно раздражен тем, что в то время, как он вынужден был томиться несколько часов в этой очереди, кто-то просто приходит и встает прямо перед его носом. Но это раздражение вряд ли можно было признать серьезным аргументом, и он предпочел заткнуться. Очередь позади него, попав в зону поражения секретного навыка моего приятеля, тоже поутихла. Буря прошла мимо.
