Отношение народа к западным купцам, по-видимому, не сильно отличалось от отношения к местным зимми. Несмотря на все их богословские и политические расхождения, иностранные и местные "христиане" часто ассоциировались в глазах мусульманской уммы. С самых ранних времен, особенно во время крестовых походов и после них, европейских купцов и местных зимми подозревали в сотрудничестве против мусульман (42). Более того, предполагаемое богатство иностранных христианских купцов и привилегии, предоставляемые им политическими властями, противоречили распространенному представлению о "мусульманской чести". Все это могло привести, особенно среди низших классов, к враждебным действиям против торговцев и паломников, как это непосредственно испытали флорентийские путешественники в 1384 году. Джорджио Гуччи сообщает:

"В упомянутом путешествии мы претерпели очень большие поругания и оскорбления от названных сарацинов [...], и особенно в Каире, в Газе и Иерусалиме, и в пути к Иордану, и в Назарете и вдоль Галилейского моря и в Дамаске. [...]. И все из-за страха перед худшим нам пришлось переносить. И эти обиды мы претерпели от слуг и от всяких злодеев, а не от людей служивых" (43).

Заключительное замечание Гуччи подтверждает, что враждебное отношение к иностранным немусульманам было более распространено среди низших классов, "неверные" легко становились козлами отпущения за социальное недовольство" (44). [237/238]

3.3. Во Флоренции: новое видение Другого?

Рассвет гуманизма в Северной Италии и особенно во Флоренции принес более непредвзятое отношение к мирским делам и человеческим реалиям. В 1350-х годах "Декамерон" флорентийского писателя Джованни Боккаччо (1313-1375) ознаменовал собой начало новой эры. В этом сборнике новелл купцы часто представлены как герои нового идеала жизни, уравновешивающего духовные ценности и практический интеллект. В частности, в одном случае Боккаччо оказывается поразительно непредубежденным в отношении религиозного плюрализма. Такова история еврейского купца Мелхиседека (День 1, новелла 3), место действия которой многозначительно "локализовано" в Египте во времена Саладина. В поисках предлога, чтобы прибрать к рукам средства своего богатого немусульманского подданного, султан спрашивает его, какой "закон" (религию) он считает истинным: иудаизм, ислам или христианство? Как человек прагматичного ума, Мелхиседек избегает ловушки, рассказывая султану символическую историю. В "старину" у богатого человека был перстень необычайной красоты и ценности, и он установил, что "кто бы из его сыновей ни оказался владельцем перстня [...], он должен был быть признан его наследником" (45). Это стало традицией в семье, и перстень переходил из рук в руки на протяжении многих поколений, пока не попал к человеку, у которого было трое сыновей, все они добродетельные и послушные. Поскольку этот человек "любил их всех одинаково", он "заставил хитроумного мастера тайно сделать два других перстня" и дал по одному перстню каждому из своих сыновей в отдельности. После его смерти каждый сын показывал свой перстень и претендовал на наследство и почетное место, но отличить настоящий перстень было невозможно, поэтому спор об определении истинного наследника так и остался незавершенным. Итак, заключает Мелхиседек, то же самое относится к трем религиозным законам. Помимо завесы вымысла, Боккаччо, кажется, выражает довольно оригинальную точку зрения на религиозные различия, явно противоречащую господствующей религиозной культуре средневековой Европы. Несколькими десятилетиями ранее другой великий флорентийский поэт, Данте Алигьери (1265-1321), выразил сложное отношение к мусульманскому миру в своей "Комедии"; хотя и осудив Мухаммеда на пребывание в аду как "раскольника", он поставил в гораздо более благоприятные условия мусульманских философов Ибн Сину ("Авиценна") и Ибн Рушда ("Аверроэс"), а также мусульманского правителя Салаха ад-Дина аль-Айюба ("иль Саладино"), причем последний, очевидно, считался героем рыцарских ценностей, в соответствии с интерпретацией, распространенной в средневековой Европе. Данте поместил их троих вместе с некоторыми великими деятелями греко-римской древности в особое место Лимба, уготованное, по его мысли, для тех spiriti magni (праведных и ценных личностей), которые умерли, не приняв христианской веры (46). Хотя им было отказано в лицезрении Бога и доступе в Рай, эти души не получили никакого другого наказания. В соответствии с [238/239] официальной религиозной традицией, Данте рассматривал христианство как единственную "дверь" к спасению; тем не менее, он не хотел "отправлять в ад" праведных и благородных людей, даже если они не были христианами.

4. Три флорентийца и ислам: традиционные идеи или новые взгляды?

4.1. Предварительные замечания

Повлияли ли как-то эти новые взгляды на религиозное разнообразие на трех флорентийских путешественников? Глубокий анализ отношения к мусульманам, выраженного в их сообщениях, поможет ответить на этот вопрос.

4.2. Лионардо Фрескобальди: духовное спасение и военная разведка

Лионардо Фрескобальди (1324?-1413?) был самой выдающейся личностью группы. Родившись в знатной семье флорентийских купцов и банкиров, активно действовавших на европейских рынках с XII века, он принимал участие в религиозной и политической жизни города. В 1379 г., после заключения мира между Флоренцией и Папой, он был адресатом одного из многих писем, которые святая Екатерина Сиенская писала итальянским "политикам" своего времени (47). Он также выполнял военные и дипломатические задания для Коммуны Флоренции, как до, так и после его путешествия в Святую Землю.

Судя по его собственному отчету, даже паломничество Лионардо не лишено военного интереса: в самом начале своего рассказа о путешествии он заявляет, что епископ Вольтерры (48) поручил ему разведывательную миссию от имени короля Неаполя (49). Таким образом, Лионардо каким-то образом ставит свое паломничество под знак крестового похода, тем самым превращая свое путешествие из индивидуального предприятия по спасению своей души в миссию, в конечном счете связанную со спасением христианства.

Этот "дух крестоносца" глубоко повлиял на отчет Леонардо и его взгляд на реальность, с которой он столкнулся. Действительно, еще до высадки Египет упоминается как привилегированное "lieu de mИmoire" (место памяти (фр.)) конфликта между христианством и исламом, с помощью резкого символического контраста двух последних эпизодов, предшествующих высадке паломников в Александрии. Все еще в открытом море, но направляясь к Александрии, Фрескобальди упоминает о чудотворном образе св. Марка-евангелиста, навеянном элементом [239/240] пейзажа: "[...] взяв курс в открытое море к Александрии, мы оставили остров Крит по левую руку, а по правую руку — островок, разделенный надвое (50); который, как говорят, раскололся сам собой, когда венецианцы везли тело святого Марка-евангелиста из города Александрии в Венецию (51), чтобы дать проход кораблю". Упоминание о подобном чуде именно в тот момент, когда паломники приближаются к partes infidelium ("странам, где живут неверные" (лат.)), играет важную роль в повествовательной стратегии автора. Безмолвным и мощным языком символов Фрескобальди подтверждает христианскую "идентичность" Египта, воплощенную в св. Марке, традиционно считающемся первым евангелистом страны. Он также стремится представить доказательства Божьего одобрения "благочестивой" кражи мощей св. Марка венецианцами: остров разделился перед "бегством" св. Марка от неверных так же, можно сказать, как "расступились воды" (52) перед иудеями, спасавшимися от гонений фараона. Упомянув об этом чуде, связанном с переносом мощей св. Марка, Фрескобальди таким образом претендовал на своего рода "духовное наследие", которое узаконило бы (или даже "обязало") христиан-католиков бороться за захват Египта (53). За таким сильным заявлением о христианской "идентичности" Египта немедленно следует пугающее напоминание о современной мусульманской реальности страны: "Мы дошли до старого порта Александрии, куда прибыли ночью (...) И из страха перед сарацинами мы встали на якорь в море" (54). Таким образом, первое упоминание о мусульманах, еще до того, как паломники увидели кого-либо из них, связано со страхом. Хотя первая фактическая встреча с мусульманами следующим утром не так страшна, как ожидалось, автор, тем не менее, настаивает на враждебном отношении сарацин к паломникам: "Они провели нас в порт Александрии и представили некоторым чиновникам, которые переписали и пересчитали нас, как животных ("come si fa con le bestie") (...), предварительно тщательно нас обыскав до самого тела". Более чем беспощадная строгость обыска, это сравнение с животными (bestie) требует нашего внимания в связи с мусульманско-христианскими взаимным восприятием. Согласно Фрескобальди, с христианами обращаются как с животными именно по той причине, что мусульмане считают их таковыми. В этой связи созвучие между арабским словом khan и итальянским словом cane ("собака") вдохновляет [240/241] его на ложную, но весьма осмысленную этимологию: когда мусульмане совершают свои молитвы в мечетях, говорит он, все латинские христиане запираются в здании под названием Il Cane (что означает "постоялый двор", но также и "собака"): "и это название происходит от [их предположения], что мы cani (собаки)" (56). Он в свою очередь готов "наградить" мусульман тем же эпитетом в пассаже, заслуживаюем глубокого анализа:

"В городе очень много поваров, которые днем ??и ночью готовят на улицах в больших медных котлах самое вкусное и доброе мясо. И никто из граждан, сколь ни богат он, не готовит у себя дома, как и все язычники, а посылают за едой на эти базары, как они их называют. И часто они устраиваются есть на улице, расстелив на земле шкуру, а яства ставят в миску посредине, и сидят кругом на земле, скрестив ноги или сидя на корточках. Если же они испачкают себе губы, то облизывают их языком, как псы, каковыми они и являются" (57).

Вся сцена выражает сложное отношение влечения и отталкивания к "другому". С одной стороны, автор настаивает на некоторых привлекательных элементах, тем самым выстраивая картину в русле фольклорной темы pays de Cocagne (Кокань (фр. Pays de Cocagne) — мифическая страна изобилия и безделья во французской и английской литературе XII — XIII веков. — Aspar). Это было типичное выражение основного топоса univers a l'envent (мир, где все наоборот (фр.)), часто вдохновляющее восприятие и репрезентацию "другого" в традиционных обществах (58). Все ключевые темы "страны Кокань", включая богатства и сексуальную свободу (59), встречаются в описании Египта у Фрескобальди. Как указывал Жак Ле Гофф, такие репрезентации обычно играли важную роль "компенсации" ограничений повседневной жизни аудитории (60). Однако Фрескобальди имеет дело не с отдаленным или вымышленным миром, а с вполне конкретной реальностью, которую он воспринимает как близкую и постоянную угрозу христианству. Таким образом, представляя Египет как univers a l'envent, он стремится не развлечь и доставить удовольствие читателям, а усилить их чувство превосходства и враждебности по отношению к мусульманам. Соответственно, он не может заниматься потенциально контрпродуктивными описаниями, которые могли бы вызвать некоторое влечение к "другому" у его читателей. Поэтому, почувствовав, что его описание уличных банкетов становится слишком привлекательным, он резко переходит к шокирующему образу: "Они облизывают [свои рты], как псы, каковыми они и являются". Такой несчастливый финал, превращающий восторг в отвращение, явно направлен на эффект катарсиса.

По тем же причинам Фрескобальди довольно "сдержан" в отношении богатства султана, в то время как он настаивает на сексуальности как на признаке предполагаемого "звероподобия" сарацин. Исламские правила брака представлены как выражение необузданного сексуального аппетита: "Они не довольствуются одной женой, а держат столько жен, сколько могут прокормить [...]. У султана сто жен, белых и черных, как было у Магомета" (61). Упоминание Мухаммеда в этом контексте весьма показательно, [241/242] потому что необузданная сексуальность для Фрескобальди является ключевой чертой исламской религии. Даже азан, исламский призыв к молитве, интерпретируется соответствующим образом: "И их возгласы — благословление Богу и Магомету; затем они говорят: плодитесь и размножайтесь, и другие нечестивые слова" (62). Он также дает искаженную информацию об исламском разводе (талак). Он говорит, что после трехкратного развода с одной и той же женщиной ее муж не может жениться на ней снова, если только она не ляжет сначала "со слепым" (63). В Каире, добавляет он, есть мужчины, "которые нарочно ослепляют себя, чтобы оказывать такие услуги" (64). Таким образом, он переключается с негодования на юмор. Это, конечно, еще один способ обозначить свое дистанцирование от мира, которым, по его мнению, правит похоть в гораздо большей степени, чем разум. В конце концов, это univers a l'envers (65).

В этих рамках особенно важен другой образ. Говоря о "власти султана", правившего многими королями, Фрескобальди говорит, что несколько раз султан приводил к себе одного из этих королей с ошейником на шее, "как у собаки" (66). В таком примере univers a l'envers, юмор играет катарсическую роль: нелепый образ короля на привязи появляется после намека на военную мощь султана, таким образом работая как способ преодоления возможного "страха перед сарацинами" (67).

Подход Фрескобальди к мусульманам никогда не выходит за рамки религиозной полемики и апологетики. Описание священного для ислама месяца Рамадан является возможностью подчеркнуть "звериную" сущность мусульман в соответствии с топосом univers a l'envers: "Их пост состоит в том, чтобы ничего не есть с рассвета до темноты, а затем всю ночь они едят, как звери, (...) поют и танцуют" (68). В своей предвзятой враждебности он даже не заботится о точности предоставляемой им информации: он помещает мусульманский праздник в понедельник вместо пятницы, и прямо говорит, что мусульмане не молятся в остальное время недели (69). В таком контексте даже упоминание Фрескобальди о некоторых моментах, в которых мусульмане, кажется, "приближаются" к христианству, например, об их благоговении перед Иисусом и Девой Марией, имеет просто апологетическую функцию, причем эти предполагаемые сходства, конечно, рассматриваются как бледные отблески света "истинной" религии, мерцающего во мраке неверия.

Позицию Фрескобальди можно было бы свести к простому уравнению: ислам относится к христианству так же, как узурпация к легитимности, как в теологическом, так и в [242/243] геополитическом плане. Мусульманское правление в Египте в основном воспринимается как узурпация христианской земли. Об этом свидетельствуют, прежде всего, некоторые примеры религиозно-пространственной "подмены", когда исламский элемент выдается за "узурпацию" христианского:

123456

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓