Урсула Ле Гуин "Четыре пути к прощению"

Состарившись, жители Верела и Йеове могли обратиться к молчанию, как рекомендовала им их религия: когда их дети вырастали, когда они выполнили свою работу домохозяина и гражданина, когда их тело слабело, а душа смогла окрепнуть, они оставляли свою жизнь позади и налегке отправлялись в безлюдные места... Даже на плантациях боссы отпускали старых рабов в пустыню, на свободу. Здесь, на севере, вольноотпущенники из городов перебирались на болота и жили отшельниками в одиноких домах. Теперь, после Освобождения, приходили даже женщины.

Некоторые из домов были заброшены, и любой искатель души мог претендовать на них; большинство, как крытая соломой хижина Йосс, принадлежали сельским жителям, которые содержали их и отдавали отшельнику бесплатно в качестве религиозного долга, средства обогащения души. Йосс нравилось сознавать, что она была источником духовной выгоды для своего домовладельца, жадного человека, чей счет в Провиденс-банке, вероятно, в остальном был полностью дебетовым. Ей нравилось чувствовать себя полезной.

Она восприняла это как еще один признак своей неспособности отпустить мир, как повелел ей Владыка Камье. "От тебя больше нет пользы", — говорил он ей сотнями способов, снова и снова, с тех пор как ей исполнилось шестьдесят; но она не желала слушать. Она покинула шумный мир и ушла на болота, но позволила миру продолжать болтать и сплетничать, петь и плакать у нее в ушах.

Она не хотела слышать тихий голос Владыки.

Когда она вернулась домой, Эйид и Вады уже не было; кровать была застелена очень плотно, и лисопес Тикули спал на ней, свернувшись калачиком внутри своего хвоста. Пятнистый кот Губу расхаживал вокруг, интересуясь ужином. Она взяла его на руки и погладила по шелковистой пятнистой спине, в то время как он уткнулся носом ей в ухо, издавая ровное "ру-ру-ру" удовольствия и привязанности; затем она покормила его. Тикули не обратил на это внимания, что было странно. Тикули слишком много спал. Она села на кровать и почесала у корней его жестких, покрытых рыжей шерстью ушей. Он проснулся, зевнул и посмотрел на нее мягкими янтарными глазами, его красный плюмаж на хвосте зашевелился. — Разве ты не голоден? — спросила она его. — Я поем, чтобы доставить тебе удовольствие, — молча ответил Тикули, довольно неуклюже слезая с кровати. — О, Тикули, ты стареешь, — сказала Йосс, и меч шевельнулся в ее сердце. Ее дочь Сафнан подарила ей Тикули, крошечного рыжего детеныша, с мелькающими лапками и хвостом с перышком — как давно это было? Восемь лет. Долгое время — целая жизнь для лисопса...

Больше, чем на всю жизнь для Сафнан. Больше, чем на всю жизнь, для ее детей, внуков Йосс, Энкаммы и Уйе.

"Если я жива, то они мертвы", — подумала Йосс, как думала всегда. — "Если они живы, то я мертва. Они отправились на корабле, который плывет подобно свету; они переведены в свет. Когда они вернутся к жизни, когда сойдут с корабля в мире под названием Хейн, пройдет восемьдесят лет с того дня, как они покинули его, и я буду мертва, давно мертва; я мертва. Они бросили меня, и я мертва. Пусть они будут живы. Господи Боже милостивый, пусть они будут живы, я буду мертва. Я пришла сюда, чтобы умереть. Для них. Я не могу, я не могу позволить им умереть из-за меня."

Холодный нос Тикули коснулся ее руки — она пристально посмотрела на него. Янтарь его глаз потускнел, стал голубоватым. Она молча погладила его по голове, почесала у корней ушей.

Он съел несколько кусочков, чтобы доставить ей удовольствие, и снова забрался на кровать. Она сама приготовила себе ужин — суп и подогретые пирожные с содовой — и съела все это, не почувствовав вкуса. Она вымыла три тарелки, которыми пользовалась, разожгла огонь и села у огня, пытаясь медленно читать свою книгу, в то время как Тикули спал на кровати, а Губу лежал у очага, глядя в огонь круглыми золотистыми глазами и издавая очень тихое "ру-ру-ру". Однажды он сел и издал свой боевой клич "У-у-у!" при каком-то шуме, который услышал на болотах, и немного походил вокруг; затем он снова уселся, чтобы пялиться и мурлыкать. Позже, когда огонь погас и в доме стало совершенно темно в беззвездной тьме, он присоединился к Йосс и Тикули в теплой постели, где ранее молодые влюбленные испытали свою короткую, острую радость.

Она обнаружила, что думает об Абберкаме следующие пару дней, пока работала в своем маленьком огороде, убирая его на зиму. Когда вождь приехал впервые, жители деревни были в восторге от того, что он живет в доме, принадлежащем старосте их деревни. Опозоренный, обесчещенный, он все еще был очень известным человеком. Избранный вождь хейенда, одного из главных племен Йеове, он приобрел известность в последние годы Освободительной войны, возглавив великое движение за то, что он называл расовой свободой. Даже некоторые жители деревни приняли главный принцип Всемирной партии: на Йеове не должен был жить никто, кроме его собственного народа. Никаких верелиан, ненавистных предков-колонизаторов, боссов и владельцев. Война положила конец рабству, и в последние несколько лет дипломаты Экумены вели переговоры о прекращении экономической власти Верела над его бывшей планетой-колонией. Боссы и владельцы, даже те, чьи семьи веками жили на Йеове, все перебрались на Верел, Старый Мир, чуть дальше от солнца. Они бежали, и их солдат погнали за ними. Они никогда не должны вернуться, заявила Всемирная партия. Ни как торговцы, ни как гости, они никогда больше не осквернят почву и душу Йеове — как и любой другой иностранец, любая другая держава. Пришельцы из Экумены помогли Йеове освободиться; теперь они тоже должны уйти. Здесь для них не было места. — Это наш мир. Это свободный мир. Здесь мы создадим наши души по образу Камье-меченосца, — повторял Абберкам снова и снова, и этот образ, изогнутый меч, был символом Всемирной партии.

И пролилась кровь. Начиная с восстания в Надами и далее, тридцать лет сражений, восстаний, ответных мер, половина ее жизни и сражение продолжалось даже после Освобождения, после того, как ушли все верелиане. Всегда, всегда молодые люди были готовы выбежать и убить того, кого старики прикажут им убить, друг друга, женщин, стариков, детей; всегда была война, которую нужно было вести во имя Мира, Свободы, Справедливости, Господа. Недавно освобожденные племена сражались за землю, городские вожди боролись за власть.

Все, над чем Йосс работала всю свою жизнь в качестве преподавателя в столице, пошло прахом не только во время Освободительной войны, но и после нее, поскольку город распадался в результате одной войны за другой.

По правде говоря, подумала она, несмотря на то, что Абберкам, возглавляя Всемирную партию, размахивал мечом Камье, он пытался избежать войны и отчасти преуспел в этом. Он отдавал предпочтение завоеванию власти с помощью политики и убеждения, и он был мастером этого дела. Он был очень близок к успеху. Изогнутый меч был повсюду, митинги, приветствовавшие его речи, были огромны. АББЕРКАМ И РАСОВАЯ СВОБОДА! эти огромные плакаты были расклеены по городским проспектам. Он был уверен, что победит на первых свободных выборах, когда-либо проводившихся на Йеове, и станет главой Всемирного совета. А потом, поначалу ничего особенного, слухи. Отход сторонников. Самоубийство его сына. Обвинения матери его сына в разврате и непристойной роскоши.

Доказательства того, что он присвоил огромные суммы денег, выделенные его партией для оказания помощи районам, оставшимся в бедности из-за вывода капитала Верела. Раскрытие секретного плана убийства посланника Экумены и возложение вины на старого друга и сторонника Абберкама Демейе... Это было то, что его погубило. Вождь мог потакать своим сексуальным желаниям, злоупотреблять властью, богатеть за счет своих людей и вызывать восхищение за это, но вождю, предавшему товарища, не было прощения. Это, по мнению Йосс, был кодекс раба.

Толпы его собственных сторонников ополчились против него, напав на занятую им резиденцию прежнего менеджера сельскохозяйственной корпорации Йеове. Сторонники Экумены объединились с силами, все еще верными ему, чтобы защитить его и восстановить порядок в столице. После нескольких дней уличных боев, когда сотни человек погибли в боях и еще тысячи — в беспорядках по всему континенту, Абберкам сдался. Экумена поддержала временное правительство при условии объявлении амнистии. Ее люди проводили его по залитым кровью, разбомбленным улицам в абсолютной тишине. Люди наблюдали, люди, которые доверяли ему, люди, которые почитали его, люди, которые ненавидели его, смотрели, как он молча проходит мимо, охраняемый иностранцами, пришельцами, которых он пытался изгнать из их мира.

Она читала об этом в газете. К тому времени она жила на болотах уже больше года. "Так ему и надо", — подумала она, и не более того. Была ли Экумена истинным союзником или новой группой замаскированных владельцев, она не знала, но ей нравилось видеть, как падает любой вождь — верелианские боссы, напыщенные вожди племен или разглагольствующие демагоги, пусть сами попробуют грязь на вкус. Она достаточно наелась их грязи за свою жизнь.

Когда несколько месяцев спустя в деревне ей сказали, что Абберкам приезжает на болота в качестве отшельника, творца души, она была удивлена и на мгновение устыдилась того, что предположила, будто все его разговоры были пустой риторикой — был ли он тогда религиозным человеком? — Несмотря на всю роскошь, оргии, кражи, злоупотребление властью, убийства? Нет! С тех пор как он потерял свои деньги и власть, он оставался на виду, выставляя напоказ свою бедность и благочестие. Он был совершенно бесстыден. Она была удивлена горечью своего негодования. Когда она увидела его в первый раз, ей захотелось плюнуть на большие ноги в сандалиях с толстыми носками, которые были всем, что она видела в нем; она отказывалась смотреть ему в лицо.

Но потом, зимой, она услышала вой на болотах, ночью, на ледяном ветру. Тикули и Губу навострили уши, но не испугались ужасного шума. Это заставило ее через минуту распознать в нем человеческий голос — громко кричал мужчина, пьяный? сумасшедший? — выл, умолял, так что она встала, чтобы подойти к нему, несмотря на свой ужас; но он не звал на помощь человека. "Владыка, мой Владыка, Камье!" — закричал он, и, выглянув из своей двери, она увидела его на дамбе, тень на фоне бледных ночных облаков, шагающего, рвущего на себе волосы и плачущего, как животное, как душа, страдающая от боли.

После той ночи она не осуждала его. Они были равны. Когда она встретилась с ним в следующий раз, она посмотрела ему в лицо и заговорила, заставляя его заговорить с ней.

Такое случалось нечасто; он жил в истинном уединении.

Никто не пересекал болота, чтобы увидеть его. Люди в деревне часто обогащали свои души, отдавая ей еду, излишки урожая, объедки, иногда в святые дни блюдо, приготовленное для нее; но она видела, что никто ничего не приносил в дом Абберкама — возможно, они предлагали, а он был слишком горд, чтобы взять. Может быть, они боялись предлагать.

Она вскопала грядку с корнями жалкой лопатой с короткой ручкой, которую дала ей Эм Дьюи, и подумала о воющем Абберкаме и о том, как он кашлял. Сафнан чуть не умерла от берлота, когда ей было четыре года. Йосс уже несколько недель слышала этот ужасный кашель. Ходил ли Абберкам на днях в деревню за лекарствами? Добрался ли он туда или повернул назад?

Она накинула шаль, потому что ветер снова стал порывистым, приближалась осень. Она поднялась на дамбу и повернула направо.

Дом Абберкама был деревянным и стоял на плоту из древесных стволов, погруженных в торфяную воду болота. Такие дома были очень старыми, им было лет двести или даже больше с тех времен, когда в долине росли деревья. Когда-то это был фермерский дом, и он был намного больше ее хижины, беспорядочное, темное помещение, крыша в плохом состоянии, некоторые окна заколочены, доски на крыльце шатались, когда она поднялась на него. Она произнесла его имя, потом повторила еще раз, громче. Ветер завывал в камышах. Она постучала, подождала, толкнула тяжелую дверь. В помещении было темно. Она находилась в чем-то вроде прихожей. Она слышала, как он разговаривал в соседней комнате. — Никогда не опускайся до прохода, намерения, убирай, убирай, — сказал глубокий, хриплый голос, а затем закашлялся. Она открыла дверь; ей пришлось дать глазам минуту привыкнуть к темноте, прежде чем она смогла разглядеть, где находится. Это была старая гостиная в доме. Окна были закрыты ставнями, огонь потух. Там были буфет, стол, кушетка, но кровать стояла рядом с камином. Скомканное одеяло соскользнуло на пол, и Абберкам лежал обнаженный на кровати, корчась и бредя в лихорадке. "О, Господи!" — подумала Йосс. Эти огромные, черные, лоснящиеся от пота грудь и живот, поросшие седыми волосами, эти мощные руки и ощупывающие ладони, как она собиралась приблизиться к нему?

Ей это удалось, она стала менее робкой и осторожной, когда обнаружила, что он слаб в лихорадке, и что, когда он пришел в себя, слушался ее просьб. Она укрыла его, положила сверху все одеяла, которые у него были, и коврик с пола неиспользуемой комнаты; она разожгла огонь так сильно, как только смогла; и через пару часов он начал потеть, пот лился с него ручьями, пока простыни и матрас не пропитались потом, стали промокшими насквозь. — Это слишком, — ругала она его глубокой ночью, толкая и таща за собой, заставляя его, пошатываясь, дойти до ветхой кушетки и лечь там, завернувшись в плед, чтобы она могла высушить его постельное белье у камина. Он дрожал и кашлял, а она заварила принесенные с собой травы и выпила обжигающий чай вместе с ним. Он внезапно заснул и спал как убитый, не разбуженный даже мучившим его кашлем. Она так же внезапно заснула и, проснувшись, обнаружила, что лежит на голых камнях камина, огонь угасает, в окнах белеет день.

Абберкам лежал, как горный хребет, под ковром, который, как она теперь увидела, был грязным; его дыхание было хриплым, но глубоким и ровным. Она вставала постепенно, вся изнывая от боли, развела огонь и согрелась, заварила чай, исследовала кладовую. В ней было все необходимое; очевидно, вождь заказывал припасы из Вео, ближайшего к ним города.

Она приготовила себе хороший завтрак, а когда Абберкам проснулся, подлила ему еще травяного чая. Лихорадка спала. Теперь опасность заключалась в жидкости в легких, подумала она; они предупреждали ее об этом с Сафнан, а это был шестидесятилетний мужчина. Если бы он перестал кашлять, это было бы признаком опасности. Она заставила его лечь, приподнявшись. — Покашляй, — сказала она ему.

— Больно, — прорычал он.

— Ты должен, — сказала она, и он закашлялся, хак-хак.

— Еще! — приказала она, и он закашлялся до тех пор, пока его тело не сотрясли спазмы.

— Хорошо, — сказала она. — А теперь спи. — Он уснул.

Тикули, Губу умирали бы с голоду! Она убежала домой, накормила своих питомцев, погладила их, сменила нижнее белье, полчаса сидела в своем собственном кресле у камина, а Губу мурлыкал у нее под ухом. Затем она вернулась через болота к дому вождя.

К вечеру она высушила его постель и уложила его обратно. Она осталась на ту ночь, но утром ушла от него, сказав: — Я вернусь вечером. — Он молчал, все еще очень больной, безразличный как к своему собственному положению, так и к ней.