Мои личные воспоминания об аресте меня белогвардейцами

— А мы думали, что ты расстреляна.

— Но мы слышали, — я говорю, — что о вас тоже читала в газете, что вы все расстреляны, и вот оказалось, что все живы.

— А Ваш муж узнал, что ты расстреляна, и вот поэтому и муж ваш и женился на другой, что вас и сына нет живых.

— Ах, что вы говорите? Ужели это так? Ну что ж, [139об] что же делать...

И я рассказала, как я здесь переживала, как меня тиранили, и вот ещё сюрприз.

— Вот так так, я жду мужа, — говорю, — всё пережила теперь, и вот ещё горе, а жаль — всё-таки 18 лет жили и жили очень хорошо, никогда не ссорились.

Конечно, и это тоже отозвалось на моё здоровье и воспитании сына, да, тяжело, ну что-ж...

Я на 3-й день пошла в Отдел работниц и меня послали работать на почту в военную цензуру — проверять подозрительные письма. Работала 2 месяца, а потом в Военн. госпиталь, а потом Завед. курсов красных сестёр, а потом откомандировали военн. сан. поезд Љ234 [сестрой хозяйкой, и учила санитаров ко грамоте]. Потом перевели в военный госпиталь Љ280, а отсюда в полевой запасный была выдвинута военкомом Губчека [в] секретно-осведомительный отдел и очень часто ходила в Штаб на дежурство в г. Перми. Начальник был т. Шпагин. И работала опять в военной цензуре Љ2, и по моей просьбе [т. Болотов] откомандировали в г. Свердловск, и здесь проработала 1½ месяца и ушла в школу [профтехническую] по своей специальности руководительницей кройки и шитья.

Думаю, перечислять все мои работы не стоит, т.к. есть в трудовом списке по всем моим документам. [Имею несколько ударника удостоверений, 2 р. примирована].

Член ВКП(б) чл.бил. Љ585740/подпись/ [Плотников А.Ф.]

[Член ВКП(б), билет Љ145854 Киселёв Д.Я.]

2/ІV-32 г. Чл. бил. ВКП(б) 1919г. 0584945 /подпись/ [Бобкова]

копия верна: [140]

А потом от 1-го Райкома организовала из безработных трудовую артель "Борец", 5 мастерских: портновскую, сапожную, игрушечную, чулочную и прачечную. И я была етих мастерских заведующей, инструктором и [закройчиком]. Работали на губсоюз, а они здавали в магазин для продажи. А после я заболела, и меня Райком отправили на курорт [Железноводск], и без меня все мастерские закрыли. И я уехала в Комуну "Прогрес" Шадринск уезда и работала среди женчин и детей в школе, а летом работала в огородах и в поле — сенокос и уборка хлеба и льна, прощие.

А потом я заболела и переехала в Свердловск лечится, и опять организовала от отдела труда из безработных портновскую мастерскую, и тоже была инструктором и закройчиком. Работала очень много, принимала все возможные заказы, проработала 8 мес. и опять заболела и долго болела, а потом поступила в художественную школу инструктором, а потом ушла в клуб "Профинтерн" руководителем кружка кройки и шитья и вела общественную работу, была ударницей и премирована. И работала в жакте во всех 6-ти комиссиях, была ударницей и премирована. И опять заболела от переутомления. Меня перевели на пенсию, и я сейчас работаю только общественную работу — 2 года Р.К.К.-Р.К.И., Горсовет и другие. А сейчас здоровье моё очень плохое, не знаю, как и буду работать. Врачи запрещают работать.

Прошу проверить всю работу по документам, которые все в Райсобезе.

Лобанова [140об]

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.174.Л.136-140об.

* * *

П.З.Ермаков у дороги в Коптяки

* * *

МОИ ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АРЕСТЕ МЕНЯ БЕЛОГВАРДЕЙЦАМИ.

Я ЛОБАНОВА Е. Т. проживала в 1917 году в Ново-Уткинском заводе вместе с мужем и дожидалась революции. Как только эта весть дошла до нас, я сейчас же достала красного материала, хотя это было трудно, и сшила три знамени, на которых из тесьмы нашила лозунги: "Да зтраствует всемирная революция", "Пролетарии всех стран — соединяйтесь" и "Заводы и фабрики — рабочим, а земля — крестьянам".

До революции в этом заводе было много беженцев и военно-пленных, они к нам часто ходили, и я их спрашивала: "За что вы воюете, за что кровь проливаете, побросали жен, детей и матерей за интересы буржуазии".

Как только получили это извещение, об"явили собрание в театре. Я позвала учеников помочь нести знамёна в театр. Там мы поставили знамёна на сцену, и все удивились — откуда могли взяться знамёна, но, когда увидели меня, то поняли, чьих рук это дело, и обрадовались. С этими же знамёнами пошли на митинг, на котором выступали: мой муж — Лобанов, Баженов, Марков и друг. товарищи. Со знамёнами и революционными песнями, которым я научила заранее молодёжь, т.к. с часу на час ждала революции, мы прошли по всем улицам.

На другой же день организовали комитет и выписали несколько журналов, газет и брошюр. Все рабочие и крестьяне ходили к нам, интересовались и читали. В этот комитет входили: я, мой муж — Лобанов, Баженов, Марков, Григорьев, Кузнецов и очень много входило молодёжи. Через полтора м-ца после организации, когда подготовили людей, передали всё, уехали в Свердловск.

В Свердловске моего мужа, который был левым эссером, назначили председателем эссеровского комитета и казначеем Исполнительного комитета. Я и мой муж были членами Исполнительного комитета и имели фракционные карточки. По приезде в Свердловск я сразу же вступила в партию, и П.М. Быков выдал мне квитанцию в уплате вступительного взноса в размере 50 коп. [141]

Когда в Свердловске проходила кампания по из"ятию золота, ей руководил мой муж, которому я активно помогала и указывала дома и фамилии, где можно было обнаружить золото.

Я была выбрана инспектором по обследования семей красногвардейцев, отправившихся на фронт, а потом меня командировали попечительницей в детскую колонию — на Верх-Исетские дачи.

В Свердловске, когда создалось безвыходное положение, пришлось прикрять Исполнительный комитет. Мой муж организовал отряд, с которым уехал на Шадринский Фронт.

Когда стало плохо, мой муж приехал ко мне и сказал: "Нужно отступать". Нам дали лошадь, и я поехала с 7-ми летним сыном в деревню Коптяки. Муж, провожая нас, сказал, что по пути он заедет за нами. Когда от"ехали несколько вёрст от Свердловска, то нас остановили, т.к. недалеко от этого места жгли семью Романовых и никово не пропускали. Я слезла. Стоит конвоир и не пропускает. Я подошла к нему, и мы с ним очень долго разговаривали. Там же был т. Ермаков и вскоре приехал тов, Юровский. Я с ними разговаривала, а крестьяне это видели. Когда кончили жжение, весь пепел сгребли в шахту и стали пропускать проезжающих.

Я приехала в деревню Коптяки и остановилась с сыном у одного крестьянина, и ждала мужа. Но через несколько дней слышу, что Свердловск заняли чехи. Жду мужа, а его всё нет. И вот, однажды ночью в 11 часов ко мне вбегают два белогвардейских офицера, наставляют на меня револьвер и кричат: "Ни с места! Говори, кто ты такая и где твой муж?" Я страшно испугалась, не знала, что ответить, и сказала, что не знаю. Они закричали: "Говори сейчас же всю правду, а то немедленно будешь расстреляна". [142]

В это время мой сын соскочил с кровати, стал на колени, весь почернел и ужасно плакал, и говорил: "Не стреляйте мою мамочку, она ничего не знает". Я взглянула на него, увидела весь ужас и страх на лице ребенка, мне стало дурно, отнялись ноги, и я упала, и тут же получился выкидыш. Они, увидев меня в луже крови, испугались и убежали, но всё же оставили около меня конвоира. Хозяева перенесли и положили меня на кровать, но больше уже не подходили, очевидно, боялись. У меня оказалась парализованной вся правая половина, и я не владела речью.

На другой же день приехали два казака и хотели меня допросить, но я не могла им ничего ответить. Через два дня приехал прокурор следственной комиссии, уже старичёк, и начальник уголовного розыска Кирста. Старичёк подсел ко мне и стал допрашивать и показывать какой-то жетон: "Вы не знаете, откуда это?" Но я ничего не могла отвечать. А начальник уголов.розыска говорит язвительно: "Говори, говори, детка!" — а сам плетью ударил меня несколько раз так, что даже кровь выступила. Конечно, я ничего не могла сказать. Они тогда сделали обыск и нашли в костюме, в потайном кармане письмо мужа с Шадринского фронта, в котором он просил денег на хлеб и сообщал, что белую банду отогнали далеко, что пока спокойно. Вместе с письмом они нашли и фотографическую карточку с нас троих: меня, мужа и сына, партбилет, фракционную карточку и ещё некоторые документы. Всё это они отобрали и уехали.

Через день приехало за мной несколько человек казаков верхом вооружённые и с ними одна лошадь, запряжённая в коробок. Когда они приехали, вся деревня сбежалась и кричали:"Приехали комиссаршу расстреливать!" Я слышала все эти крики и страшно испугалась. Мой ребёнок вбежал в комнату с плачем и криками: "Мамочка, тебя приехали расстреливать!" Я от испуга вся дрожжала. [143] Они вошли, грубо крикнули: "Живо, собирайся, за тобой приехали". Но я не могла встать, т.к. была совершенно разбита и не в состоянии была пошевелиться. Они меня подняли, дёрнули, набросили какой-то платок, отобрали у меня последние деньги, потащили в коробок и посадили вместе с сыном и повезли. Я дорогой думала: "Куда они меня везут?" — и каждую минуту ждала, что они меня расстреляют и не оставят и сына. Но, оказывается, довезли меня до Свердловска и поместили в том доме, где был у нас исполнительный комитет. Тащили меня, как собаку, по лестнице, что только ноги брякают. Потом бросили в одной из комнат на пол вместе с сыном, где было еще несколько человек, закрыли комнату и ушли. Это происходило ночью. Утром, когда проснулись, сын просит кушать, но мне нечего ему было дать, хлеба не было. Те, что сидели с нами, имели хлеб и дали ему маленький кусочек, от которого он отщипнул крошечку, дал мне и сам взял столько же, а остальное положил в фуражку, закрыл платочком и сказал: "Это мы, мамочка, потом поедим".

В этой комнате пробыли до ночи, а ночью нас повезли в тюремную больницу. Там было несколько политических: Лидия Рудакова, Зинайда Красильникова, Данилова и потом привезли мать Юровского. С нами же сидели две уголовных преступницы, которые были приставлены к нам, чтобы следить за нами и слушать, что мы будем говорить. Их каждый день водили к начальнику: одну стирать, другую гладить, а вечером приводили обратно. Они нам рассказывали, что столько-то человек расстреляли в эту ночь, и каждый раз пугали моего сына словами: "А сегодня твою маму уведут расстреливать, и ты останешься жить с нами здесь в тюрьме". Ребенок плакал и говорил: " Если будут расстреливать, то пусть обоих, но я здесь не останусь". И вот каждую ночь я сидела [144] и ждала, что вот, вот прийдут за мной и поведут на расстрел. Тут же за стенкой была камера, из которой каждую ночь выводили, и были слышны выстрелы, крики и стоны. Я всю ночь, конечно, не спала и дрожжала от ужаса. И это повторялось каждую ночь. Я два м-ца не спала ни капельки.

Во время пребывания в тюремной больнице, кормили нас очень скверно: варили одни картофельные очистки или горох с червями и давали по пол-фунта чёрного сырого хлеба, а передачи ни от кого не имели.

В этой больнице была очень хорошая фельдшерица, которая пыталась несколько раз упросить начальника выпустить моего мальчика из тюрьмы к себе, т.к. она имела такого же сына, с которым он мог бы быть на воздухе, которого он был лишён в тюрьме. Но начальник ей ответил: "Он будущий большевик, а Вы хотите эту заразу взять к себе, к своему сыну, его нужно расстрелять". Она от него уходила чуть не со слезами и передавала мне этот жестокий ответ.

Вскоре в эту больницу поступил молодой врач, который оказался революционером, и нам — политическим оказывал особенное внимание. Он же мне и прописал бром и морфий, после которых я стала немного спать. Но у меня опять заболели зубы. Тогда он позвал зубного врача Паина, и меня под руки повели в приемную. Паин стоял в дверях, но меня не узнал, хотя был хороший знакомый, т.к. я была очень худая и седая. Тогда я его спросила: "Вы меня не узнали?" Он испугался, отскочил от меня и говорит: "Нет, не узнаю". А когда посадили меня в кресло и все отошли, я ему сказала, кто я, и он был очень удивлен тем, как я попала сюда, почему не уехала с мужем. Я ему сказала, что я здесь не одна, с сыном и просила: "Нет ли кого из наших, не остались ли здесь?" Он ответил, что [145] видел Егорова А.А., который был левым эссером, бывш. политкаторжанин, мой хороший знакомый. Тогда я попросила Паина передать ему, что я здесь с сыном. Он пообещал сегодня же сообщить ему, и сообщил. Тогда Егоров стал пытаться организовать "Красный Крест" с целью обследования положения политических в тюрьме. Организовать "Красный крест" ему удалось, но в тюрьму его не допускали. Но всё же как то нелегально он пришёл с обследованием ночью в 11 [час]. Их было несколько человек. Первым долгом вошли в мою палату. Он вошёл и сказал речь: "Я организовал "Красный крест", с целью обследования положения политических заключенных, пишите заявления, кто в чём нуждается, в юридической помощи или материальной, мы будем Вам помогать и снабжать Вас всем необходимым". После этого они пошли по всем камерам, обошли их и вскоре за это его арестовали, угрожали расстрелом. Но ему удалось как-то через друзей освободиться, и он опять взялся за своё дело и многих из нас освободил, взяв на-поруки.

Когда меня освободили, вывели за ворота, дали палку, и я с помощью сына едва дошла до извозчика и поехала к своим знакомым Угаровым, где мне дали уголок. На второй же день я заболела сыпняком, пролежала несколько дней без сознания, безо всякого ухода, т.к. некому было ухаживать, не было никого дома, и меня отвезли в жел. дор. больницу, где я перенесла ещё воспаление лёгких и пролежала несколько недель. Как только выписали и привезли домой, через три дня я заболела возвратным тифом и меня опять увезли в городскую больницу, где пролежала очень долго. Когда меня выписали из больницы, я была очень слабая и не в состоянии была ходить в уголрозыск на отметку, тогда они приходили на дом и отмечали, чтобы никуда не сбежала. [146]

А.И. Угаров был судебный пристав по коммерческой части. Он и жена были сочувствующие, приняли во мне горячее участие и оказывали большое внимание. Приютили меня и кормили вместе с сыном, так как я не имела денег. Но к ним часто приезжали родные из Казани (они сами казанские), зять — подпоручик (её сестры муж, фамилию его не помню, звали его Михаилом, но знаю, что зять Ивакина). Они, сидя за столом за чаем и выпивкой, хвастался, что он при переходе Казани от красных к белым и обратно ухитрялся быть у тех и у других на ответственных постах и давал приказы расстреливать и тех, и других. Хвалился, что он сам лично расстрелял 40 человек большевиков своими руками. У меня уже не было больше терпения слушать его, и я подошла к нему и сказала: "И Вы гордитесь этим, что расстреливали невинных людей, которые защищают справедливость и весь рабочий класс, и вообще всех трудящихся!" Он вскочил с места, выхватил револьвер, наставил на меня и закричал: "Ах, ты большевичка, тебя расстрелять надо!" В это время Угаров схватил его за руки и сказал: "Оставь её, она ненормальная, это часто на неё находит". Я тут же упала без чувств. Угаровы положили меня на кровать, и после этого я долго болела.