2084

Егору стало трудно дышать. Лицо Моуцзыа всегда вызывало у него сложное и мучительное чувство — умное и вместе с тем необъяснимо отталкивающее. Он напоминал овцу, и в голосе его слышалось блеяние. Как всегда, Моуцзы злобно обрушился на партийные доктрины; нападки были настолько вздорными и несуразными, что не обманули бы и ребенка, но при этом не лишенными убедительности, и слушатель невольно опасался, что другие люди, менее трезвые, чем он, могут Моуцзы поверить. Он поносил Великого кормчего, он обличал диктатуру партии. Требовал немедленного мира с Океанией, призывал к свободе слова, печати, собраний и мысли; истерически кричал, что революцию предали. И все время, дабы не было сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиями Моуцзыа, позади его лица на экране маршировали бесконечные океанийские колонны: шеренга за шеренгой надменные солдаты с невозмутимыми физиономиями "истинных арийцев" выплывали из глубины на поверхность и растворялись, уступая место точно таким же. Глухой мерный топот солдатских сапог аккомпанировал блеянию Моуцзы.

Ненависть началась какую-нибудь минуту назад, а половина зрителей уже не могла сдержать яростных восклицаний. Невыносимо было видеть это самодовольное овечье лицо и за ним — устрашающую мощь океанийских войск; кроме того, при виде Моуцзы и даже при мысли о нем страх и гнев возникали рефлекторно. Но вот что удивительно: хотя Моуцзы ненавидели и презирали все, хотя каждый день, но тысяче раз на дню, его учение опровергали, громили, уничтожали, высмеивали как жалкий вздор, влияние его нисколько не убывало. Все время находились, новые простофили, только и дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не проходило и дня без того, чтобы тайная полиция не разоблачала шпионов и вредителей, действовавших по его указке. Он командовал огромной подпольной армией, сетью заговорщиков, стремящихся к свержению строя, называвшей себя Братство. Поговаривали шепотом и об ужасной книге, своде всех ересей — автором ее был Моуцзы, и распространялась она нелегально. Заглавия у книги не было. В разговорах о ней упоминали — если упоминали вообще — просто как о книге. Но о таких вещах было известно только по неясным слухам.

Ненависть вскоре перешла в исступление. Люди вскакивали с мест и кричали во все горло, чтобы заглушить непереносимый блеющий голос Моуцзы. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами стала пунцовой и разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое лицо Личжэна тоже побагровело. Он сидел выпрямившись, и его мощная грудь вздымалась и содрогалась, словно в нее бил прибой. Длинноволосая девица позади Егора закричала: "Подлец!" — а потом схватила тяжелый словарь новояза и запустила им в видеокран. Словарь угодил Моуцзы в нос и отлетел. Но голос был неистребим. В какой-то миг просветления Егор осознал, что сам кричит вместе с остальными и яростно лягает перекладину стула. Ужасным в пятиминутке было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог остаться в стороне. Словно от электрического разряда, на собрание нападали корчи страха и мстительности, исступленное желание убивать, терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили, превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону. Казалось вдруг, что ненависть Егора обращена вовсе не на Моуцзы, а наоборот, на Великого кормчего, на партию, на тайную полицию; в такие мгновения сердцем он был с этим одиноким осмеянным еретиком, единственным хранителем здравомыслия и правды в мире лжи. А через секунду он был уже заодно с остальными, и правдой оказывалось все, что говорят о Моуцзы. Тогда тайное отвращение к Великому кормчему превращалось в обожание, и Великий Кормчий возносился над всеми — неуязвимый, бесстрашный защитник, скалою вставший перед вражескими ордами, а Моуцзы, несмотря беспомощность и сомнения в том, что он вообще еще жив, представлялся зловещим колдуном, способным одной только силой голоса разрушить здание цивилизации.

А иногда можно было, напрягшись, сознательно обратить свою ненависть на тот или иной предмет. Каким-то бешеным усилием воли, как отрываешь голову от подушки во время кошмара, Егор переключил ненависть с экранного лица на длинноволосую девицу позади. В воображении замелькали прекрасные отчетливые картины того, что он с ней сделает. И он понял, за что ее ненавидит. За то, что молодая, красивая и недоступная; за то, что на нежной тонкой талии, будто созданной для того, чтобы ее обнимали, — не его рука, а этот алый кушак, воинствующий символ непорочности. Но следом пришло совсем иное: она чем-то его привлекала, и он не смог бы причинить ей боль.

Ненависть кончалась в судорогах. Речь Моуцзы превратилась в натуральное блеяние, а его лицо на миг вытеснила овечья морда. Потом морда растворилась в океанийском солдате: огромный и ужасный, он шел на них, паля из автомата, грозя прорвать поверхность экрана, — так что многие отпрянули на своих стульях. Но тут же с облегчением вздохнули: фигуру врага заслонила наплывом голова Великого кормчего, полная силы и таинственные спокойствия, такая огромная, что заняла почти весь экран. Что говорит Великий Кормчий, никто не расслышал. Всего несколько слов ободрения, вроде тех, которые произносит вождь в громе битвы, — сами по себе пускай невнятные, они вселяют уверенность одним тем, что их произнесли. Потом лицо Великого кормчего потускнело, и выступила четкая крупная надпись — три партийных лозунга:

СВОБОДА, РАВЕНСТВО, СЧАСТЬЕ

Но еще несколько мгновений лицо Великого кормчего как бы держалось на экране: так ярок был отпечаток, оставленный им в глазу, что не мог стереться сразу. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами навалилась на спинку переднего стула. Всхлипывающим шепотом она произнесла что-то вроде: "Спаситель мой!" — и простерла руки к "зомбоящику". Потом закрыла лицо ладонями.

Тут все собрание принялось медленно, мерно, низкими голосами скандировать: "ВЭ-КА!.. ВЭ-КА!.. ВЭ-КА!" — снова и снова, врастяжку, с долгой паузой между "ВЭ" и "КА", и было в этом тяжелом волнообразном звуке что-то первобытное — мерещился за ним топот босых ног и рокот больших барабанов. Продолжалось это с полминуты. Вообще такое нередко происходило в те мгновения, когда чувства достигали особенного накала. Отчасти это был гимн величию и мудрости Великого кормчего, но в большей степени самогипноз — люди топили свои разум в ритмическом шуме. Егор ощутил холод в животе. На пятиминутках ненависти он не мог не отдаваться всеобщему безумию, но этот дикарский клич "ВЭ-КА!.. ВЭ-КА!" всегда внушал ему ужас. Конечно, он скандировал с остальными, иначе было нельзя. Скрывать чувства, владеть лицом, делать то же, что другие, — все это стало инстинктом. Но был такой промежуток секунды в две, когда его вполне могло выдать выражение глаз. Как раз в это время и произошло удивительное событие — если вправду произошло.

Он встретился взглядом с Личжэном. Личжэн уже встал. Он снял очки и сейчас, надев их, поправлял на носу характерным жестом. Но на какую-то долю секунды их взгляды пересеклись, и за это короткое мгновение Егор понял — да, понял! — что Личжэн думает о том же самом. Сигнал нельзя было истолковать иначе. Как будто их умы раскрылись и мысли потекли от одного к другому через глаза. "Я с вами. — будто говорил Личжэн. — Я отлично знаю, что вы чувствуете. Знаю о вашем презрении, вашей ненависти, вашем отвращении. Не тревожьтесь, я на вашей стороне!" Но этот проблеск ума погас, и лицо у Личжэна стало таким же непроницаемым, как у остальных.

Вот и все — и Егор уже сомневался, было ли это на самом деле. Такие случаи не имели продолжения. Одно только: они поддерживали в нем веру — или надежду, — что есть еще, кроме него, враги у партии. Может быть, слухи о разветвленных заговорах все-таки верны — может быть, Братство впрямь существует! Ведь, несмотря на бесконечные аресты, признания, казни, не было уверенности, что Братство — не миф. Иной день он верил в это, иной день — нет. Доказательств не было — только взгляды мельком, которые могли означать все, что угодно и ничего не означать, обрывки чужих разговоров, полустертые надписи на стенах, а однажды, когда при нем встретились двое незнакомых, он заметил легкое движение рук, в котором можно было усмотреть приветствие. Только догадки; весьма возможно, что все это — плод воображения. Он ушел в свою кабину, не взглянув на Личжэна. О том, чтобы развить мимолетную связь, он и не думал. Даже если бы он знал, как к этому подступиться, такая попытка была бы невообразимо опасной. За секунду они успели обменяться двусмысленным взглядом — вот и все. Но даже это было памятным событием для человека, чья жизнь проходит под замком одиночества.

Глаза Егора снова сфокусировались на странице. Оказалось, что, пока он был занят беспомощными размышлениями, рука продолжала писать автоматически. Но не судорожные каракули, как вначале. Ручка словно сама по себе скользила по глянцевой бумаге, крупными буквами выводя:

ДОЛОЙ ВЕЛИКОГО КОРМЧЕГО

ДОЛОЙ ВЕЛИКОГО КОРМЧЕГО

ДОЛОЙ ВЕЛИКОГО КОРМЧЕГО

раз за разом, и уже исписана была половина страницы.

На него напал панический страх. Бессмысленный, конечно: написать эти слова ничуть не опаснее, чем любые другие, выходящие за рамки партийной доктрины. Мыслепреступление — вот как это называлось. Мыслепреступление нельзя скрывать вечно. Изворачиваться какое-то время ты можешь, и даже не один год, но рано или поздно до тебя доберутся.

Бывало это всегда по ночам. Внезапно будят, грубая рука трясет тебя за плечи, светят в глаза, кровать окружили суровые лица. Как правило, суда не бывало, об аресте нигде не сообщалось. Люди просто исчезали, и всегда — ночью. Твое имя вынуто из списков, все упоминания о том, что ты делал, стерты, факт твоего существования отрицается и будет забыт.

На минуту он поддался истерике и едва не вырвал страницу из ежедневника. Не успел — постучали в дверь.

Уже! Он затаился, как мышь, в надежде, что, не достучавшись с первого раза, они уйдут. Но нет, стук повторился. Самое скверное тут — мешкать. Его сердце бухало, как барабан, но лицо от долгой привычки, наверное, осталось невозмутимым. Он встал и с трудом пошел к двери.

Глава 2.

Уже взявшись за дверную ручку, Егор увидел, что дневник остался на столе раскрытым. Весь в надписях ДОЛОЙ ВЕЛИКОГО КОРМЧЕГО, да таких крупных, что можно разглядеть с другого конца комнаты. Непостижимая глупость. Метнувшись назад, он накрыл ежедневник газетой, и только после этого отпер дверь. По телу сразу прошла волна облегчения — на пороге стояла бесцветная подавленная женщина с жидкими растрепанными волосами и морщинистым лицом.

-Ой, извините, пожалуйста, — скулящим голосом завела она, — значит, правильно мне послышалось, что вы пришли. Вы не можете зайти посмотреть нашу раковину в кухне? Она засорилась, а...

Это была Нина, жена его соседа Пети Бочкова. Ей было лет тридцать, но выглядела она гораздо старше. Впечатление было такое, что в морщинах ее лица лежит пыль. Егор пошел за ней по коридору. Слесарной самодеятельностью ему приходилось заниматься часто. Дом был старой постройки и пришел в полный упадок. От стен и потолка постоянно отваривалась штукатурка, трубы лопались при каждом крепком морозе, крыша текла, стоило только выпасть снегу, отопительная система работала на половинном давлении — если ее не выключали совсем из соображений экономии. Для ремонта, которого ты не мог сделать сам, требовалось распоряжение высоких комиссий, а они и с починной разбитого окна тянули два года.

Квартира у Бочковых была больше, чем у него, и убожество ее было другого рода. Все вещи выглядели потрепанными и потоптанными, как будто сюда наведалось большое и злое животное. По полу были разбросаны спортивные принадлежности — хоккейные клюшки, боксерские перчатки, дырявый футбольный мяч, пропотевшие и вывернутые наизнанку трусы, — а на столе вперемешку с грязной посудой валялись мятые тетради. На стенах алые знамена Молодежного союза и разведчиков и плакат с Великим Кормчим. Как и во всем доме, здесь витал душок затхлости, но его перешибал крепкий запах пота, оставленный — это можно было угадать с первой понюшки, хотя и непонятно, по какому признаку, — человеком, в данное время отсутствующим. В другой комнате кто-то на гребенке пытался подыгрывать видеокрану, все еще передававшему военную музыку.

— Это дети, — пояснила Нина, бросив несколько опасливый взгляд на дверь. — Они сегодня дома.

Кухонная раковина была почти до краев полна грязной и отвратительно пахнувшей зеленоватой водой. Егор опустился на колени и осмотрел угольник на трубе. Нина беспомощно наблюдала.

— Конечно, если бы Петя был дома, он бы в два счета прочистил, — сказала она. — Петя обожает такую работу. У него золотые руки.

Бочков работал вместе с Егором в министерстве правды. Это был толстый, но деятельный человек, ошеломляюще глупый — сгусток слабоумного энтузиазма, один из тех преданных работяг, которые подпирали собой партию надежнее, чем тайная полиция. В министерстве он занимал мелкую должность, которая не требовала умственных способностей, зато был одним из главных деятелей спортивного комитета и разных других комитетов, отвечавших за организацию туристских вылазок, стихийных демонстраций, кампаний по экономии и прочих добровольных начинаний. Со скромной гордостью он сообщал о себе, что за четыре года не пропустил в общественном центре ни единого вечера. Сокрушительный запах пота — как бы нечаянный спутник многотрудной жизни — сопровождал его повсюду и даже оставался, когда он уходил.

— У вас есть гаечный ключ? — спросил Егор, пробуя гайку на соединении.

— Гаечный? — переспросила Нина, слабея на глазах. — Правда, не знаю. Сейчас посмотрю...

Раздался топот, еще раз взревела гребенка, и в комнату ворвались дети. Следом был принесен ключ. Егор спустил воду и с отвращением извлек из трубы клок волос. Потом как мог отмыл пальцы под холодной струей и перешел в комнату.

— Руки вверх! — гаркнули ему.

Девятилетний мальчик с суровым лицом вынырнул из-за стола, нацелив на него игрушечный автоматический пистолет, а его сестра, года на два младше, нацелилась деревяшкой. Оба были в форме разведчиков — синие трусы, серая рубашка и красный галстук. Егор поднял руки, но с неприятным чувством: чересчур уж злобно держался мальчик, игра была не совсем понарошку.

— Ты изменник! — завопил мальчик. — Ты иноагент! Ты океанийский шпион! Я тебя расстреляю, я тебя отправлю на урановые рудники!

Они принялись скакать вокруг него, выкрикивая: "Изменник!", "Иноагент!" — и девочка подражала каждому движению мальчика. Это немного пугало, как возня тигрят, которые скоро вырастут в людоедов. В глазах у мальчика была расчетливая жестокость, явное желание ударить или пнуть Егора, и он знал, что скоро это будет ему по силам, осталось только чуть-чуть подрасти. Спасибо хоть пистолет не настоящий, подумал Егор.

Взгляд Нины испуганно метался от Егора к детям и обратно. В этой комнате было светлее, и Егор с любопытством отметил, что у нее действительно пыль в морщинах.