Привяжи меня!

Так вышло, что о стоп-словах Стерлинг думал очень много, наверное, потому что он вообще в последнее время очень много думал.

— Эмм... для передышки "инфилд ". И, ээ, "Джуниор" — чтобы прекратить. — Он почти с вызовом посмотрел в глаза Оуэну, словно ожидая, что тот скажет, что оба слова никуда не годятся. Конечно, это будет не конец света, но почему-то возможность сделать выбор самому казалась важной, словно это давало ему ощущение контроля. Вытянув руки перед собой и скрестив запястья, он спросил: — Спереди или сзади?

— Погоди, — сказал Оуэн, жестом приказав опустить руки. — Мне важно, чтобы ты понимал, чего я хочу от тебя, через какое-то время хороший саб сможет сам предугадывать желания своего Дома и выполнять их немедленно, но это одно, а попытки меня поторопить — другое. — Это могло бы походить на выговор, но по сравнению с язвительными замечаниями, которые Оуэн бросал ему в классе, прозвучало довольно мягко, и в голосе его не слышалось раздражения.

Стерлинг кивнул, и Оуэн продолжил:

— Я хочу спросить тебя о значении этих слов. Конечно, они необязательно должны иметь для тебя какое-то значение; они необычны, это слова, которых ты никогда не скажешь случайно, но у меня ощущение, что тут дело не в этом. Я понимаю, почему ты выбрал бейсбольный термин, но "Джуниор"? Это часть твоего имени? Еще одна вещь, которая не нравится тебе, потому что связывает с отцом?

Конечно, он надеялся, что ему не придется это объяснять, но Оуэн хотя бы не сказал сразу "нет". Стерлинг слегка поморщился, прежде чем ответить.

— Отец звал меня так... хотя фактически Джуниор это он, и может, поэтому меня это так задевало... он словно хотел подчеркнуть, как много у нас общего. Когда он, эээ, пытался убедить меня, что я пошел в него и что нет смысла бороться с этим или стараться быть другим. Потому что это неизбежно, понимаете? Это... я ненавидел это. Я ненавижу его.

Он пораженно замолчал. Он никогда не говорил этого вслух, наверное, воспитание не позволяло озвучить эту мысль. Потому что думал он об этом сотни раз, однажды даже нацарапал эти слова на парте в классе, только потом осознал, что наделал, и соскреб их. Весь выпускной учебный год он сидел за партой, мечтая о том, как уедет в колледж, и обводя кончиками пальцев царапину, как набожный католик мог бы перебирать четки; это его успокаивало.

— Есть вещи, которых не избежать, — заметил Оуэн, — но я никогда не считал ребенка отражением одного из родителей; разве это возможно, если в его создании участвовали двое? К тому же, жизнь со всеми обходится по-разному. — Он покачал головой, явно не соглашаясь с этим. — Оба слова подойдут. Спасибо, Стерлинг.

Стерлинг почувствовал, как расслабляется от похвалы... мысль о том, что он мог делать то, чего от него ждут, быть тем, кем его видят, почти без усилий, и что он не разочаровал Оуэна ("пока", — ехидно добавил внутренний голос), вызывала просто невероятное облегчение.

— Не за что, — ответил он, потому что это показалось подходящим ответом, и в ожидании замер.

— Итак, — произнес Оуэн и поднял шарф, ожидая, что Стерлинг что-нибудь скажет, но тому было нечего сказать, разве что "Скорее, пожалуйста", а это вряд ли понравится Оуэну.

— Опусти руки по бокам, — сказал тот, его голос едва заметно изменился, став спокойнее, увереннее. — Как я уже сказал, этот шарф не для того, чтобы связать тебя по-настоящему, но для начала я хочу посмотреть... — Он обернул один конец шарфа вокруг правого запястья Стерлинга, завязав простой узел, а потом затянул левое запястье покрепче. Стерлинг почти не мог двигать руками в таком положении, но если заводил их за спину, становилось довольно свободно.

Оуэн сделал шаг назад и окинул его теплым взглядом, снова даря одобрение, которого так жаждал Стерлинг.

— О да, — тихо сказал он. — Очень неплохо.

Если подумать, Стерлинга удивляло, что он чувствует себя так комфортно. Он едва знал Оуэна, и все же стоял здесь, в его спальне, абсолютно обнаженный, возбужденный, со связанными запястьями.

И почему-то это казалось правильным.

Более того, у Стерлинга было ощущение, что он всегда ждал этого момента.

Он хотел попросить большего, но пришлось напомнить себе, что если быть терпеливым, Оуэн даст ему все сам. Оуэн знает, что ему нужно.

— Я могу связать их туже, — сказал тот. — Так что единственным, кто сможет освободить тебя, буду я. Связать тебя так, что ты будешь тянуть и дергать изо всех сил и все равно чувствовать себя в безопасности, и я это сделаю, но чуть позже, а сначала я хочу к тебе прикоснуться.

У Стерлинга пересохло во рту от томления, но он просто кивнул, и Оуэн шагнул к нему и поцеловал, но не в губы, а в шею, туда, где она переходила в плечо. Поцелуй был коротким, но клеймом обжег кожу. Оуэн провел тыльной стороной ладони по груди Стерлинга, щекоча костяшками пальцев, оставляя след из мурашек. Вскоре на смену костяшкам пришли ногти, иногда царапая до боли, до бледных полос, а после — гладкие подушечки пальцев. Стерлинг стоял, покачиваясь, хотелось зажмурить глаза, чтобы раствориться в ощущениях, но он держал их открытыми, потому что боялся что-нибудь упустить.

Спустя какое-то время Оуэн прижал два пальца к губам Стерлинга.

— Оближи их, — приказал он. — Сделай влажными.

Стерлинг приоткрыл губы, чтобы Оуэн мог скользнуть пальцами внутрь. Оуэн был не самым крупным мужчиной из тех, что встречал Стерлинг, но его руки были очень большими, и Стерлинг просто жаждал попробовать его кожу на вкус, обхватить губами пальцы, которые дразнили его.

Сначала он обвел каждый палец языком, пощипывая костяшки губами. Ему очень хотелось прикусить их — несильно, — но он был уверен, что Оуэн задумал совсем не это. Что же именно? Будет рисовать на обнаженной коже Стерлинга узор его же слюной?

Это не имело значения — ему все равно. Он был так счастлив, что Оуэн наконец-то прикасается к нему, возбуждает не только своим присутствием (хоть оно и подавляло), что ему стало неважно, что последует за этим. Вместо этого Стерлинг сосредоточился на своей задаче, обсасывая пальцы Оуэна, глубоко втягивая и упрямо борясь с рвотным рефлексом, надеясь, что эта демонстрация умений сможет соблазнить Оуэна засунуть ему в рот что-нибудь посущественнее.

Тот в свою очередь медленно, подразнивая, вытащил пальцы, и Стерлинг почувствовал влажную прохладу и острый укол боли, когда Оуэн ущипнул его сосок, а скользкие от слюны пальцы тут же занялись вторым, возбуждая, обжигая мимолетной болью.

Окинув взглядом свою работу, Оуэн снова посмотрел в лицо Стерлингу, и тот понадеялся, что не выглядит шокированным. Боль была почти незаметной, совсем слабой, но эти ощущения накапливались, как снежинки, из которых позже получится снежный ком; каждый укол боли, каждое прикосновение шелка к тонкой, нежной коже на запястьях, каждое касание Оуэна, когда Стерлинг не знал, причинит оно боль или успокоит, заставляло его осознавать одну вещь — все в руках Оуэна, абсолютно все.

Дыхание его стало неровным, сердце громко заколотилось. Оуэн не прикасался к нему ниже впадинки бедра, хотя прижал к ней палец и стал выводить круги, заставляя мышцы живота Стерлинга сокращаться. Его член вздрагивал с каждым вздохом, истекал смазкой, потемнев от притока крови, показывая, как близок Стерлинг к тому, чтобы кончить, но Оуэн не смотрел на него.

Он скользнул за спину Стерлингу и как бы невзначай провел ладонью по животу, краем мизинца задев головку члена.

Тихий звук — что-то среднее между вздохом и стоном — вырвался у Стерлинга... он не смог сдержаться. Он был так возбужден, что даже ладонь Оуэна на его животе обжигала; прикосновение же к члену, пусть и совсем легкое, даже не обжигало, оно... сводило с ума. Он старался, очень старался не двигаться, не тянуться за прикосновением, но, видимо, ему это не удалось.

— Не двигайся, — сказал Оуэн тихим, но твердым голосом, и Стерлинг замер, исполненный решимости сделать все, что в его силах.

Ладонь Оуэна снова скользнула по его коже, кончики пальцев обвели пупок, отчего по всему телу побежали мурашки. Кожа Оуэна была не такой горячей, как у Стерлинга, и тот замер, когда прохладные пальцы скользнули по боку, не дотрагиваясь до члена, а потом прошлись по мягким волоскам на бедре.

Он не шевелился, но не смог сдержать всхлип — второй за последние несколько минут.

— Я мог бы приказать тебе молчать, но мне нравятся звуки, которые ты издаешь, — сказал Оуэн. — Ты такой же красноречивый, каким был на лекциях, хотя сейчас ничего и не говоришь.

Оуэн делал ударение на каждом слове, осторожно покусывая нежную мочку уха Стерлинга, стоя у него за спиной. Теперь Стерлинг мог закрыть глаза, что, впрочем, и сделал, чувствуя, как кончик пальца скользит по его боку.

— Помнишь, что я тебе приказал? — спросил Оуэн.

— Д-да, — выдохнул Стерлинг, его тело просило разрядки, чего-нибудь посерьезнее коротких поцелуев и мимолетных прикосновений. — Не двигаться.

— И ты хорошо справляешься, — заметил Оуэн.

Волна облегчения и гордости, накрывшая Стерлинга при этих словах, почти пугала. Его плечи расслабились, опустившись на полдюйма, так что поза стала чуть более удобной, и колени тут же ослабли. Он не понимал, что это значит, но ему это нравилось, пусть и тревожило. Интересно, это нормально или он совсем никуда не годен, хоть и не подозревал об этом?

Оуэн скользнул ладонями вверх по груди Стерлинга, все еще оставаясь у него за спиной, и зацепил соски ногтями больших пальцев. Стерлинг никогда не считал соски чувствительным местом, но прикосновения Оуэна заставили его изменить свое мнение, потому что сейчас они казались до боли тугими, и с каждым дразнящим прикосновением кровь все сильнее приливала к члену, Стерлинг понимал, что еще немного этой боли — и он не сможет сдержаться.

"Нельзя кончать, — напомнил он себе. — Нельзя".

— Я нечасто буду предлагать тебе выбор, — сказал Оуэн. — Отнюдь не по доброте душевной, как могло бы показаться. Однако сегодня у тебя он есть. Ты можешь кончить, или я могу тебя отшлепать. Если выберешь мою руку на твоей заднице, а не на члене, вероятно, ты также сможешь кончить. Если это произойдет, я отнесусь ко всему с пониманием и сочувствием — даже порадуюсь, что тебе так понравилось... но все равно накажу за несдержанность.

Пальцы Оуэна обхватили запястья Стерлинга, стискивая сильнее, чем шелк, а потом развязали слабый узел и выпустили край шарфа, так что тот свесился до пола, щекоча ягодицы и бедро Стерлинга.

— Выбирай, пожалуйста, Стерлинг.

Боже, ему так хотелось кончить. Казалось, что он в таком состоянии уже несколько недель. Но при мысли о ладони Оуэна на его заднице, о размеренных ударах, подрагивающих с каждым шлепком бедрах, горящей коже...

Как, черт возьми, тут можно выбирать?

Должно быть, это и имел в виду Оуэн, когда сказал, что делает это не по доброте душевной, но подумав еще несколько секунд, он вдруг понял, что ладонь Оуэна, шлепающая его — все равно лучше возможности кончить, если он будет дрочить себе сам.

— Отшлепайте, — прошептал он, но вышло так тихо, что Стерлинг не знал, смог ли Оуэн расслышать. Он поднял голову и, краснея, повторил: — Отшлепайте меня. Пожалуйста.

Он услышал, как Оуэн выдохнул, словно ждал ответа, затаив дыхание, и задумался, не было ли это испытанием, а не выбором. Стерлинг все еще не мог свыкнуться с мыслью, что подчинение так возбуждало его после стольких лет борьбы за то, чтобы никому не подчиняться, неудивительно, что Оуэн тоже сомневается.

Тот намотал шелковую ленту, все еще обвивающую запястье Стерлинга, себе на руку и повел его к кровати.

— Я мог бы сделать это несколькими способами, но тому, что поза "положив на колени" так и не вышла из моды, есть основание, кроме того, это моя любимая позиция для спанкинга. — Он поднял руку. — И я могу перечислить множество причин, почему лучше пользоваться этим, а не щеткой или паддлом, хотя для более долгих сессий это и непрактично. Я ударю тебя ровно двадцать раз, достаточно, чтобы кожа горела, но на самом деле это только первое знакомство. Двадцать — почти ничто. Просто для разогрева. Ты должен считать про себя, и если я остановлюсь и спрошу, до скольки ты успел досчитать, надеюсь, что ты ответишь, или придется добавить еще два удара. Какие-нибудь вопросы?

Сердце Стерлинга бешено стучало, и он рассеянно подумал, сколько месяцев жизни потерял из-за этого выброса чистого адреналина. Хотя на самом деле его это не волновало.

Вопросы? Единственный вопрос, который возник у Стерлинга, это почему он все еще стоит, если мог бы уже лежать на коленях Оуэна.

— Я не... нет. Никаких вопросов. — Двадцати шлепков уже казалось недостаточно, но он доверял Оуэну, который сел на кровать и стал ждать. Оуэн не должен ждать.

Пытаться понять, как лучше лечь другому мужчине на колени, было очень неловко. Стерлинг участвовал в спанкинге лишь однажды — и это была игра, он просто пару раз шлепнул другого парня по заднице — одетого парня. Сейчас, прижимаясь грудью к бедрам Оуэна, он снова почувствовал себя неуверенно.

Первое прикосновение ладони Оуэна, поглаживающей ягодицы, заставило его забыть обо всем, что должно было случиться. Напряжения, обычно охватывавшего Стерлинга, когда его трогали там, словно и не существовало; он хотел, чтобы его трогали, если это делал Оуэн, к тому же это ведь не секс, а спанкинг.

Оуэн прижал ладонь к пояснице Стерлинга, удерживая его на месте, и слегка сменил позу, раздвинув колени, так что члену Стерлинга не обо что было потереться. Пальцы ног зарылись в густой мягкий ковер у постели, кончики пальцев рук могли дотянуться до пола, если бы Стерлинг расслабился и разжал стиснутые кулаки.

— Готов? — спросил Оуэн и, только дождавшись хриплого "да", ударил.

Стерлинг ждал этого и все равно громко охнул от удивления. Оуэн даже не пытался смягчить первый шлепок; его ладонь обрушилась вниз, сильная и горячая, отчего по ягодице растеклись жар и боль. Боль, причиненная не от гнева, не от разочарования... боль, от которой защитные барьеры Стерлинга таяли, как лед на солнце, оставляя его открытым перед Оуэном, что радовало и пугало одновременно.

Мысленно уцепившись за "один" — число словно помогало держаться, обещая еще девятнадцать точно таких же ударов, — Стерлинг вдруг понял, что приподнимает бедра и раздвигает ноги, молча умоляя об очередном шлепке.

Следующий оказался еще сильнее — как будто первый был проверкой — и Стерлинг тихо вскрикнул, когда легкое жжение усилилось. Чтобы удержать в уме "два", ему потребовалось время, а затем последовал третий удар, почти такой же по силе, как и второй, но так как нервные окончания стали чересчур чувствительными, более болезненный. Он снова вскрикнул, вспомнил, что надо считать, но при следующих ударах мозг словно отключился, сознание сосредоточилось на боли и секундах между ударами. Задница горела, горло саднило от вырывавшихся вскриков, голова кружилась.

— Сколько? — спросил Оуэн, когда Стерлинг готовился к очередному приливу боли, ждал ее.