Дети Гамельна. Зимний Виноградник

— Доннерветтер! — ругнулся в сердцах Ульрих. — Дура ты, вот что скажу! Нельзя сразу было? Без крику лишнего?

Жена только развела руками. Порода бабья, что тут и говорить...

— Давно пропал? — понятно было, что никак не получится завалиться поспать после работы, а придется бродить по лесу, в поисках непоседливого сорванца. Ох, и получит же неслух по заднице, когда найдется...

— Да с полудня, почти.

— Дура, — только и сказал Ульрих, хмуря брови. На дворе уже темнеет, а она про полдень толкует.

— По хозяйству забегалась. То куры, то коровка, то еще что...

Ульрих только скривился. Бабы дуры, не потому что дуры, а потому что бабы! Верно мужицкая молва толкует. Но дело и в самом деле принимало нехороший оборот. Ганс хоть и неслух, но мальчишка умный и почти что взрослый, просто так надолго затеряться не мог, да и отцовской тяжелой руки убоялся бы. Значит, что-то случилось. Может, ногу подвернул. А может, за бабочкой или иной живностью погнался, да заблудился. Малому много не надо.

Кусок хлеба за пазуху да луковицу, на пояс — веревку, что в пару десятков локтей вьется, в руку — топор на длинном топорище. А нож в сапоге и так лежит. Теперь к соседям стукнуть, созывая на помощь. В деревне все друг друга знают, и друг дружку держатся, иначе пропадешь. Сегодня ты ноги сбил и лег за полночь, помогая, зато завтра и тебе помогут без лишней болтовни и отказа.

За мужчиной хлопнула дверь. Рука женщины медленно перекрестила его в спину. И безвольно опустилась...

На ближайшей к деревне опушке, где всегда росло много земляники, Ганса не оказалось. Не оказалось его и возле маленького прудика, а так же во всех прочих местах, где деревенские мальчишки имели обыкновение гулять. Подступали сумерки, скоро придется запалить факелы. Справа и слева перекликались деревенские, и в голосах уже начинала звучать неподдельная тревога...

Ульрих уже глотку сорвал, время от времени, выкрикивая имя пропажи бестолковой. От деревни он уже отошел как бы не на лигу с большим.

— А вот и не найдешь! — вдруг захихикал кто-то за спиной. Рядом совсем. Ульрих развернулся, вздернув топор к плечу.

— Не найдешь, не найдешь! — издевательски проскрипели, на этот раз, справа.

— Pater noster, qui es in caelis! — прошептал испуганный мужчина, сжимая топорище.

— Патир ностир, Вельзевул! — передразнили его с третьей стороны.

Ульрих трусом себя не считал. Как-никак, два года маршировал под знаменами епископа Кристиана. И при Хёхсте не побежал, а дошел до самого конца. Что такое страх и как его давить — было ведомо. Но сейчас, в темном лесу, среди ветвей, похожих на длинные крючковатые пальцы нечисти, Ульриху стало... нет, не страшно. Жутко, замогильно жутко.

Гортанные голоса с писклявыми и скрежещущими нотками доносились примерно с высоты его пояса, то есть взрослому человеку принадлежать никак не могли. Но и детского в них было немного.

Человеческого — тоже.

— Не подходи, аршлох гребанный! Топором перекрещу! — рявкнул мужчина, поворачиваясь из стороны в сторону с топором наготове. Он хотел напугать, отвадить, но голос сорвался на жалобный хрип.

— Да хоть хреном своим крести! — засмеялись невидимки. — И водой побрызгай!

В плечо ударил камень, маленький, но брошенный сильной и меткой рукой. Потом второй, чуть не выбив топорище из рук. А потом еще один и еще. Ульрих крутился как волчок, но броски следовали один за другим, каждый раз с другой стороны и в спину. И все попадали в цель, резко и больно.

Мужчина побежал, не разбирая дороги, ведомый страхом, но не рассудком. Стыд глодал ему душу — как ой же он теперь отец после такого? Но древний ужас перед неведомым оказался сильнее. Корни цеплялись за ноги, словно щупальца морского зверя спрута, о котором рассказывали проезжие купцы. Ветки хлестали по лицу. Одна чуть к чертям глаз не вышибла....

Остановился, переводя дух, прислушался. Оторвался вроде бы.

Ульрих огляделся по сторонам выпученными глазами. Никого. Нужно к людям идти. Кто бы ни пугал его, именно они украли малыша, и последнему придурку, должно быть понятно. А кто именно, так священник в деревне есть, вот он пусть и разбирается. Этому сословию самим Богом завещано против порождений Нечистого вставать заслоном...

— А мы уже тут! — радостно сообщили из темноты. И тут же живот пронзила острая боль. Ульрих недоуменно опустил глаза. Прямо над кованой пряжкой пояса, торчала стрела, короткая, словно сделанная для детских рук. Ульрих смахнул ее, как слепня, но сразу три или четыре новых ударили с разных сторон, впиваясь в тело. Стрелы были маленькими и кололи неглубоко, но колючий озноб сразу же растекся по телу, отнимая силы. Не в силах произнести ни слова, Ульрих с утробным сипением сделал пару неверных шагов и упал на колени. Попытался подняться, но окончательно потерял равновесие и упал в густую траву. Рубашка быстро пропитывалась горячей кровью.

Со всех сторон доносился шорох — его окружали, насмешливо перекликиваясь, без лишней спешки, с уверенностью опытных хищников. Мужчина попытался, было, ползти, подвывая от ужаса, но лишь взрыл скрюченными пальцами черную землю. Затуманенным взором Ульрих увидел, как что-то приземистое, коротконогое, облаченное в разноцветные одежки, остановилось прямо перед ним. Высоко в небе зажглась звезда, и метнула сквозь листву первый лучик, отразившийся холодным светом от старого разделочного ножа, сточенного почти до стилета...

* * *

— Уже третий ребенок пропал за седмицу, герр капитан, — староста нервно мял потрепанную шапку. Капитан, не слезая с седла, понимающе хмыкнул. Непонятно было, кого же глава деревеньки боится больше — того, что поселилось в лесу, или странного командира и его, не менее странного отряда. Ну, деревенского понять вполне можно. Лесное Зло — таинственное, непонятное, потустороннее. Но и от солдат за долгие годы войны землепашец привык видеть мало хорошего. И отрядец-то, в самом деле, на первый взгляд странноват, да и не на первый — тоже. По мордам — не пойми кто. То ли ганноверцы, то ли баварцы, и говорят с каким-то акцентом, да и одежа необычная. А самое главное — порядок строжайше блюдут, чего у солдат обычно не встретишь. Ни курицу втихую стащить, ни к девке подкатить. Прямо таки, не ландскнехты, а гвардионусы королевские, право слово!

Нынешний староста во времена шальной молодости побродил по миру изрядно, встречал много разных диковин, сам в солдатах послужил, однако таких странных наемников никогда не видал. Да и появились необычно. Вдруг увидели их на тракте, всего в четверти лиги, как из ниоткуда взялись. А тракт далеко просматривается, просто так не подойти. Основатели поселенья не дураки были, и кое-чего разумели в обустройстве. И, что непонятнее всего, солдаты молчали. Ни шуточек, ни скабрезных замечаний. Говорил только старший, назвавшийся капитаном Швальбе — тощий, хмурый, ну чисто ворон в седле! Да и то, не говорил, а цедил отдельными словами, словно клещами вытаскивали.

— Третий? Искали? — капитан прищурился, наблюдая за лицом старосты. Наемник, по-прежнему смотрел с высоты, и спускаться с коня, похоже, не собирался.

— Искали... — горестно выдохнул селянин. — Как первый пропал, который Ульриха-солдата сын, так Ульрих топор хвать, соседей кликнул и в лес побег. Да как в воду канул, хотя вроде люди окрест ходили. Наутро ни топора, ни Ульриха не нашли. Только крови лужа, да полянка вытоптанная.

— К полянке той провести сумеет кто?

Староста кивнул.

— Найдем провожатого, как не найти. Только там пехом надо. Коняшка ноги поломает.

— Добже, — Швальбе обернулся к отряду, молчащему за спиной, — Мирослав, берешь Гавела и местного. Поляну носом рыть. Все что нашли — ко мне.

Мирослав, невысокий коренастый сержант с несколькими пистолетами за широким поясом, молча и деловито спрыгнул с коня, и передал поводья соседу. Возле него спешился еще один солдат, с таким же набором оружия, только еще и с редким двуствольным тромблоном за спиной.

По окрику старосты подбежал паренек, лет шестнадцати.

— Адольф, проведешь солдат герра капитана. Туда, где юшку от Ульриха нашли, понял?

Паренек хлюпнул сопливым носом, словно малец какой. Ему, определенно, было очень страшно, но парень храбрился.

— Сделаю, отец. В лучшем виде сопроводим!

Капитан несколько мгновений глядел вслед удаляющейся троице, проводник шел впереди, солдаты чуть позади и по бокам. Вдруг резко обернулся к молчащему старосте.

— И что было дальше? После того, как только кровь и нашли?

— Да что там дальше... — махнул рукой деревенский. — Назавтра еще один ребятенок запропастился с концами. Я снова мужиков собрал, опять окрестности обошли, теперь уж по-светлому. Но тут ведь за околицей Шварцвальд, а не просто так. Здесь и цельный полк потеряется за здорово живешь...

— Согласен, — задумчиво ответил Швальбе. — Места тут еще те.

— Вот-вот! — поддакнул староста. — Те еще места. Хоть вервольфы не шалят, и то хвала Всевышнему.

— Вервольфы? — удивился кто-то из солдат.

— Они самые! — даже с гордостью какой-то, словно сам вожаком был ихним, ответил староста. — Здоровенные, морда, что у коня, зубищи — во! — крестьянин распахнул руки в обычном рыбачьем жесте.

— Не шалят, говоришь? — протянул капитан и, наконец, слез с коня. Осторожно спустился, явно щадя ногу. Староста сам в строю ходил, такое замечать умел.

— А где это вас приложило, герр капитан? — не удержался от вопроса селянин.

— Где надо, — обрезал Швальбе. — Знаешь, что Библия сулит за многие знания?

— Многие печали, — отозвался староста. — За многие знания-то...

— Вот именно. Не отвлекайся. Значит, прочесали окрестности, ничего не нашли. Нечисть на глаза не попадались, следов чужих тоже нет. Верно понимаю?

— Истинный крест, герр Швальбе. Все верно вы рассудили, — истово перекрестился староста.

— Еще никто ничего не рассудил, — строго поправил военный. — Так, староста, как там тебя, запамятовал?

— Алоизом кличут.

— Хорошо, Алоиз. Я и мои солдаты будем очень тебе благодарны, если ты определишь, где нам можно остановиться на несколько дней. Насчет денег не беспокойся. Будем уходить, посчитаешь, сколько должны. Епископ Мюльдорфский оплатит все.

— Найдем, как не найти! — быстро-быстро закивал староста. Показалось, что сейчас даже голова оторвется от усердия. Только что обрадовался, дескать, солдатня не станет ничего грабить и крушить, а теперь выходит, что еще и деньжат перепадет. Если село не спалят. Или еще какой беды не приключится. В тихом омуте сомы жирнющие водятся...

— Замечательно. Отряд, с коней! — скомандовал Швальбе. — А ты, уважаемый Алоиз, — обернулся капитан к старосте, обязательно расскажешь все-все. И про вервольфов, и про то, что делается в окрестностях. Да! Чуть не забыл и пастора вашего обязательно позови. Хочется взглянуть на здешнего прислужника Бога.

При дневном свете лес был дремучим, густым и совсем не страшным. Если не считать небольшой полянки, вытоптанной великим множеством ног меж трех толстенных дубов. Со стороны, эта проплешина тоже казалась вполне мирной, и даже веселой, словно кто-то щедро разбрызгал темно-красной краски...

Мирослав присел на колено, всматриваясь в траву острым немигающим взглядом. Гавел остался стоять чуть в стороне, внешне расслабленный и безразличный. Проводник переминался с ноги на ногу еще дальше, готовый дать стрекача в любой момент. Сержант, не спеша, стянул перчатки, что-то подобрал с земли. Принюхался, помял, отбросил в сторону и с брезгливой гримасой вытер пальцы о широкий лист лопуха.

— Кровь потемнела, высохла, — пробормотал Мирослав себе под нос. — Значит, день или два прошло. Не больше...

Солдат немного подумал.

— Крови до черта, а тела нет, ни клочка, — продолжил он рассуждения вслух. — Трава кое-где посечена, на земле следы от ножей, аж корни прорезаны. Почему? — окровавленный палец уперся бледному Адольфу в грудь.

— Ну...это... — только и сказал паренек.

— Правильно, — развил невысказанную мысль сержант, поднимаясь с колен и отряхивая кожаные штаны, необычные для наемника. — Его разделали на куски ножами и унесли. Отсюда уйма крови и следы на земле. Отсюда вопрос — а зачем? Скрыть следы? Оно с одной стороны понятно — частями нести проще. Но лихой люд не стал бы так грязнить все кровищей. Они бы надорвались, но тихо утащили бы тело без лишних следов. Нет человека — нет суеты.

— Или, чтобы съесть, унесли, — с абсолютной серьезностью предположил Гавел. — Скажем, дровосеки, они ребята крупные. Бульон наваристый выйдет. Бог в милости своей посылает изрядно прокорму любящим тяжкий труд.

— Харч не метай, — посоветовал Мирослав Адольфу, который, позеленев, прислонился к дубу, едва удерживаясь на дрожащих ногах. Парнишка не смог бы сказать и под церковной присягой, что пугало больше: следы крови на полянке или деловитая невозмутимость солдат, обсуждавших богопротивное событие так же спокойно, как забой обычной свиньи. — Оно тебе надо? Тебя ж тем бульончиком кормить никто не собирается.

— Дровяной люд жратвой делится только со своими. Да и то редко, — Гавел медленно потянул из-за спины тромблон. Сыпанул в широкий раструб мерку пороха, запыжевал, добавил сверху тускло блестящих шариков и забил еще один пыж. Не спеша, но сноровисто, повторил то же со вторым стволом. Только шарик был один и побольше. Адольф зачарованно наблюдал за манипуляциями.

— Думаешь? — сторожко вскинулся Мирослав, и непонятно было, к чему это сказано, то ли касательно обычаев неведомых дровосекоедов, то ли к неожиданному решению зарядить тромблон.

— Знаю, — коротко ответил Гавел, укладывая оружие стволами на согнутую левую руку, так что вроде без угрозы, и в тоже время можно в любой момент пальнуть.

Сержант вздохнул, провел ладонью по рукоятям пистолетов за поясом.

— Так, парень, бегом к нашим. Скажешь, боггарты это были. Запомнил? Скажешь только капитану. Ляпнешь кому в деревне — голову сниму.

— И это... — уточнил Мирослав. — Старосте тоже нельзя. Понял?

Проводник кивнул, переминаясь с ноги на ногу.

— Чего стоишь, кого ждешь? Пинка в зад сунуть? — рявкнул сержант, и парень мгновенно сорвался с места.

Гавел проводил взглядом спину гонца в рваной рубахе, с разводами пота.

— Мир, причем тут боггарты? Мы же не в Йоркшире, — спросил он после.

— Притом, — сержант указующе ткнул пальцем во что-то маленькое, лоскутообразное, болтающееся на колючке. — Назови я, кто это на самом деле, сам понимаешь, что было бы. Так что пусть деревенщина гадает, что это за напасть такая — "боггарты". А мы сделаем свое дело и уйдем...

Дом оказался умеренно приличным, даже с большой вывеской над входом. На ней было в целых три краски изображено нечто отдаленно человекоподобное и подписано "староста". Впрочем, разобрать слова среди многочисленных завитушек получалось только раза с третьего, самое меньшее.

Староста потел и заикался, толку с его блеяния оказалось чуть да маленько. Швальбе даже кулаком по столу хлопнул с досады, хотя очень хотелось врезать совсем по иному месту. Пастор оказался не намного полезнее. Он тоже обильно потел и забывал нужные слова, заменяя их жалостливым "мэ-э-э". А когда, капитан выложил перед ним пергамент с печатью епископа — служитель церкви вообще, чуть не потерял сознание. Пришлось и перед этим колотить по столу, поминая нечистого — только так и удалось разговорить. Да и то, представители двух властей, светской и церковной, часто перемигивались, на многое упорно не отвечали и явно что-то скрывали. Сколькими-то годами раньше Швальбе пришел бы в ярость. Тогда он был гораздо моложе, невыдержаннее и ярился от того, как старательно люди мешают спасать им жизнь. Сейчас он стал гораздо мудрее и тоскливо понимал, что у старосты, пастора, да и всех в селении, кроме, разве что грудных младенцев, хватает за душой мелких грешков, о которых они не скажут ни за что и никому, даже под страхом нашествия всей нечисти в округе. Потому что покойники есть покойники, они уже на том свете, коей есть гораздо лучше этого. Случится еще какая пакость — неизвестно. Может, случится, может, и нет. А вот получить полной мерой за недоплаченные подати и прочие злоупотребления можно легко и очень даже быстро.